Очерченные мной принципы когерентности — не просто какой‑то набор метафизических фигур. Они могут играть ключевую роль в ходе эмпирической работы с сознательным опытом. Любое эмпирическое исследование сознания нуждается в качестве необходимого стартового условия в некоем предварительном рассуждении, чтобы получить возможность делать выводы о сознательном опыте на основе физических данных. Принципы когерентности задают эту необходимую точку опоры. Опираясь на них, мы обретаем методологический фундамент для эмпирического исследования сознательного опыта в целом ряде областей. Немало работ такого рода уже проводится; принципы когерентности просто выводят на свет те допущения, которые неявно предполагаются в ходе таких изысканий.
Есть, по крайней мере, три главных проекта, в которых эти принципы могли бы сыграть объяснительную роль. Во — первых, принцип структурной когерентности может содействовать реализации проекта использования фактов о физических процессах для оказания помощи при объяснении структуры специфических видов опыта. Во — вторых, когерентность сознания и осведомленности работает в качестве своего рода эпистемического рычага, позволяя исследователям делать выводы об опыте, опираясь на данные, полученные с позиции третьего лица. И, в — третьих, когерентность сознания и осведомленности может служить фоновым принципом при поисках физических коррелятов сознания. Я рассмотрю их по очереди.
Первый из этих проектов ярче всего может быть проиллюстрирован современной практикой. Использование эмпирической работы с нейробиологическими и когнитивными процессами для прояснения структурных черт опыта является самым обычным делом. Я, к примеру, уже обсуждал то обстоятельство, что исследование процессов, лежащих в основании цветного зрения, может значительно содействовать объяснению структуры феноменального цветового пространства. Аналогичным образом, исследование топографических карт визуальных участков коры головного мозга помогает прояснить структуру феноменального визуального поля, а исследование процессов, протекающих в слуховой коре, помогает нам понять многие структурные аспекты слуховых переживаний (к примеру, отношения высот звуков и моменты, связанные с направлением). Нечто подобное справедливо и для многих других феноменальных областей.
Кто‑то мог бы выказать удивление: как информация о физических процессах могла бы использоваться для прояснения характеристик опыта — учитывая то, что я говорил о невозможности редуктивного объяснения? Принцип структурной когерентности позволяет нам понять, что происходит. В сущности, этот принцип используется как фоновое допущение для наведения моста от характеристик физических процессов к характеристикам опыта. Если мы исходим из когерентности структуры сознания и структуры осведомленности, то для объяснения какого‑то специфического аспекта первого нам нужно лишь объяснить соответствующий аспект второго. Оставшаяся работа проделывается этим соединительным принципом.
Если, к примеру, речь идет о цвете, то информация о физических процессах дает нам редуктивную картину структуры осведомленности, объясняя релевантные сходства и различия визуальных стимулов, которые обрабатываются колористической системой и делаются доступными для последующего использования теми или иными системами. После того, как мы получили в свое распоряжение эту картину релевантной структуры осведомленности о цвете, принцип когерентности говорит нам, что эта структура будет отражаться в структуре опытного переживания цвета. Поэтому, если мы исходим из принципа когерентности, то функциональное объяснение визуальных процессов оказывается косвенным объяснением структуры феноменального цветового пространства. Тот же метод можно применять и для объяснения многих других характеристик опыта.
Некоторые авторы были до такой степени впечатлены когерентностью структуры сознания и познания, что высказывали предположение о том, что для физического объяснения сознания больше ничего и не нужно. Ван Гулик (van Gulick 1993), к примеру, отмечает тот факт, что структура нашего цветового пространства напрямую соответствует структуре, репрезентированной при визуальной обработке информации, и высказывает предположение, что это закрывает «провал в объяснении», предоставляя функциональное объяснение ощущения цвета. Кларк (Clark 1993) посвящает целую книгу данной стратегии, доказывая, что чувственные качества могут быть полностью объяснены рассмотрением отношений сходства и различия, существующих внутри квалитативных пространств.
Если сказанное мной выше верно, эти тезисы слишком сильны. Во — первых, данный метод не объясняет внутреннюю природу переживания цвета, о чем свидетельствует возможность сохраняющей структуру инверсии спектра. В лучшем случае, он объясняет структуру отношений между переживаниями такого рода или между частями сложного переживания; так что для полного объяснения сознания требуется нечто большее. Во — вторых — и это еще более важно — никакое объяснение структуры осведомленности не объясняет, почему она вообще сопровождается опытом, именно потому, что оно не может объяснить, почему принцип структурной когерентности вообще работает. Приняв этот принцип как фоновое допущение, мы уже вышли за пределы редуктивного объяснения: данный принцип просто допускает существование сознания и никак не объясняет его. Это разновидность нередуктивного объяснения — мы исходим из существования сознания и пытаемся объяснить какие‑то из его свойств.
Внутри этих границ принцип структурной когерентности предоставляет нам исключительно полезное объяснительное отношение между физическим и феноменальным. Если мы хотим объяснить какую‑то структуру, явленную нам в области феноменального, скажем, переживаемые нами соотношения музыкальных аккордов, то мы можем исследовать функциональную организацию соответствующей психологической области, пользуясь достижениями когнитивной науки и нейронауки для редуктивного объяснения структуры осведомленности в этой области. Действуя подобным образом, мы даем объяснение структуре феноменального с учетом того вклада, который вносит принцип структурной когерентности. Из‑за того, что мы обращаемся к этому принципу, данные действия не позволяют объяснить само сознание, но все же позволяют объяснить многие характерные черты, присущие конкретной феноменальной области.
При такой трактовке принцип структурной когерентности может служить основой проекта, называемого Криком и Кохом [151] «естественной историей квалиа». Даже если нейронаука не может объяснить существование опыта, она может объяснить очень многие факты о нем. Нейронаука может косвенным образом объяснять отношения сходства и различия между опытными переживаниями; геометрию опытных пространств, таких как пространство вкуса и цвета; детальную структуру опытных полей, таких как визуальное поле; восприятие локализации переживаний внутри подобных полей; интенсивность переживаний; длительность переживаний; ассоциации переживаний и многое другое. Как говорят Крик и Кох, нейронаука может объяснить все те характеристики переживаний, которые могут быть объективно передаваемы в процессе коммуникации. Сама сообщаемость этих характеристик означает, что они отражаются в физических характеристиках данной системы, а также и осведомленности. Структурная когерентность сознания и осведомленности — неявный или явный фундамент, на котором базируются подобные объяснения. (Особое значение он обретает в психофизике — я обсуждаю этот вопрос в примечании[152].)
Используя эти методы, мы могли бы даже до какой‑то степени понять, каково это — быть летучей мышью! Функциональная организация позволяет нам узнать многое о том, к какого рода информации имеет доступ летучая мышь — какие различения она может осуществлять, как она категоризирует вещи, какие свойства определяют ее перцептивное поле и т. д. — а также о том, каким образом она использует эту информацию. В конечном счете мы должны оказаться в состоянии нарисовать детальную картину структуры осведомленности, присущей когнитивной системе летучей мыши. Используя принцип структурной когерентности, мы затем сможем составить хорошее представление о структуре ее переживаний. Мы не будем знать всего относительно того, каково это — быть летучей мышью, — к примеру, у нас будет отсутствовать ясное представление о внутренней природе этих переживаний — но мы будем знать не так уж и мало. Интересная статья Экинса (Akins 1993) о ментальной жизни летучих мышей может рассматриваться в качестве вклада в реализацию этого проекта.
Книга Чейни и Сейфарта (Cheney and Seyfarth 1990) «Как обезьяны видят мир» тоже является ответом на вопрос, сходный с вопросом о летучих мышах, перенося нас в ментальную жизнь другого биологического вида. На деле на протяжении всей этой книги в качестве фонового допущения используется принцип структурной когерентности.
Здесь объясняются определенные функциональные процессы и вытекающая из них структура осведомленности — а затем нас приглашают сделать выводы о соответствующей структуре опыта. Разумеется, по понятным причинам это не позволяет устранить подлинную причину нагелевской обеспокоенности, но тем не менее нельзя не признать ее поразительным достижением. Нет нужды вспоминать о предельной таинственности сознания всякий раз, когда мы хотим объяснить конкретную феноменальную область.
Эмпирические исследователи в нейронауке, психологии, этологии и родственных им областях подчас склонны высказывать утверждения о наличии в системе сознательного опыта. Хотя сознание чаще всего оставляется в этих областях где‑то на обочине, имеется немало работ, в которых на основе эмпирических результатов делаются выводы о сознательном опыте. Как это возможно, учитывая трудности прямого наблюдения опыта? Если наблюдать можно лишь физические процессы, что вообще можно рассматривать в качестве оправдания для хоть каких‑то выводов о нем?
Ответ должен состоять в том, что всякий раз, когда на основании эмпирических результатов делаются выводы об опыте, они делаются благодаря соединительному принципу, связующему физические процессы с опытом. Соединительный принцип будет давать критерий присутствия сознания в системе, критерий, применимый на физическом уровне. Такой принцип будет действовать подобно эпистеминескому рычагу , позволяющему переходить от знания о физических процессах к знанию об опыте. Сам этот эпистемический рычаг не может стать предметом экспериментальной проверки, по крайней мере с позиции третьего лица; скорее он работает в качестве своего рода априорного фонового допущения. Эти допущения не всегда эксплицируются, но только благодаря им такого рода исследования могут хоть как‑то выходить к сознательному опыту.
Соединительные принципы настолько важны здесь, что стоит порассуждать о них поподробнее. В определенном смысле всякий, кто использует какой‑то из подобных принципов — то есть всякий, кто заключает об опыте, отталкиваясь от внешних наблюдений — «философствует», так как соединительные принципы сами по себе не являются экспериментальными выводами. Такие принципы должны опираться на выкладки с позиции первого лица и на общие принципы правдоподобия. На деле они предшествуют любым экспериментальным результатам, так как они сами и говорят нам о том, как интерпретировать те результаты. Разумеется, в любом экспериментальном начинании задействованы априорные допущения, но здесь они играют необычайно значимую роль. Важно поэтому приложить все усилия для обоснования этих допущений путем тщательного анализа. Мой проект в этой главе можно трактовать в том числе и в таком ключе.
Соединительный принцип, который был рекомендован мной, говорит о когерентности сознания и осведомленности: если некая система осведомлена о какой‑то информации, в том смысле, что данная информация непосредственно доступна для глобального контроля, то эта информация осознается. Подозреваю, что если кто‑то провел бы кропотливое исследование соединительных принципов, используемых эмпирическими учеными и теми, кто интерпретирует результаты эмпирических изысканий, то он увидел бы, что почти все подобные принципы оказались бы совместимыми с этим принципом, а на деле и производными от него. Самый обычный соединительный принцип, разумеется, связан с использованием способности давать отчет в качестве критерия наличия опыта: по крайней мере, если речь идет о системах, которые пользуются речью, принято считать, что информация осознана тогда, когда о ней можно отчитаться. Способность давать отчет есть разновидность осведомленности — если об информации можно отчитаться, она всегда доступна для контроля — так что этот критерий очевидно гармонирует с принципом когерентности, хотя он и более ограничен, если говорить об области его возможного применения.
Иногда используются и другие критерии; порой исследователи желают высказаться о переживаниях животных, которые не пользуются речью, или людей, механизмы отчета у которых не функционируют надлежащим образом. В таких случаях лучшим признаком опыта обычно считается заметное воздействие какой‑то информации на контроль за поведением. К примеру, Логотетис и Шолл (Logothetis and Schall 1998) пишут, что в своем исследовании они изолировали «нейрональные корреляты субъективного визуального восприятия» у обезьян. При этом допускается, что у обезьяны есть перцептивный опыт движущегося объекта в ее окружении, когда она может предсказуемо двигать глазами или нажимать на рычаг в ответ на это движение. Это тоже прекрасно сочетается с критерием осведомленности, или прямой доступности для глобального контроля.
Кто‑то может счесть обращение к доэкспериментальным соединительным принципам в экспериментальной науке тем, что нарушает ее чистоту; и впрямь, необходимость использования подобных эпистемических рычагов могла быть одной из причин того, что такие науки так часто держались в стороне от сознания. Тем не менее это та лодка, в которой мы плывем, и лучше делать выводы на основании этих принципов, чем вовсе не делать их. Стоит, однако, артикулировать эти принципы и обосновать их путем тщательного анализа, а не держать их в подполье. Действуя подобным образом, можно прояснить природу тех рассуждений, которые ведут к эмпирическим заключениям о сознательном опыте.
Каковы нейронные и информационные корреляты сознания? Это один из центральных вопросов о созна — нии в эмпирических исследованиях. Выдвигались разные эмпирические гипотезы. К примеру, Крик и Кох (Crick and Koch 1990) высказали предположение, что нейронными коррелятами опыта являются определенные колебания в коре головного мозга частотой 40 Гц. Баарса (Baars 1998) можно понять так, будто он считает, что информационным базисом опыта является глобальное рабочее пространство, а содержательная сторона опыта прямо соответствует содержанию этого рабочего пространства. Фарах (Farah 1994) доказывает, что сознание связано с «высококачественными» репрезентациями в мозге. Либет (Libet 1993) выдвигает нейронную теорию «темпоральной пролонгации», в которой утверждается, что сознание связано с пролонгированными в достаточной степени нейрональными процессами, с минимальной длительностью около 500 миллисекунд. Высказывалось и множество других сходных предположений.
Когерентность сознания и осведомленности естественным образом позволяет придать осмысленность многим подобным исследованиям. Примечательно, что каждый из этих претендентов сам по себе является достойным кандидатом на роль фактора, содействующего осведомленности — прямой доступности для глобального контроля. Колебания, о которых говорят Крик и Кох, принимаются во внимание благодаря той роли, которую они могут играть в объединении информации и ее размещении в рабочую память; и, разумеется, рабочая память есть не что иное, как система, посредством которой данные становятся доступными для контроля. Темпорально пролонгированная нейронная активность у Либета может иметь отношение к делу именно потому, что подобная активность оказывает масштабное влияние на когнитивную систему, нужное для осведомленности. Это же справедливо и по отношению к «высококачественным репрезентациям», о которых говорит Фарах; можно попробовать показать, что «низкокачественные репрезентации» могли бы не справляться с тем, чтобы оказывать надлежащее всеохватное воздействие на когнитивное функционирование. Но наиболее очевидна эта связь в случае глобального рабочего пространства Баарса: оно предлагается для рассмотрения именно в силу его роли в опосредовании глобального доступа и контроля.
Дефляционистская интерпретация этого обстоятельства предполагала бы, что упомянутые исследователи просто имеют в виду осведомленность, говоря о сознании, так что эти совпадения не так уж интересны. Думаю, однако, что из контекста ясно, что многие из них — по крайней мере Крик, Кох, Фарах, а вероятно, и Либет — говорят о сознании в полном феноменальном смысле слова и пытаются выделить его физические корреляты. Из замечания свидетельствуют о том, что все они признали бы концептуальное различие сознания и осведомленности в моей трактовке.
Более интересная интерпретация состоит в том, чтобы признать, что эти исследователи говорят о сознании в феноменальном смысле и обратить внимание на то, что все их предложения совместимы с всеохватным соединительным принципом когерентности сознания и осведомленности. В самом деле, эти гипотезы могут быть производными от принципа когерентности и релевантных эмпирических данных. Если мы признаем принцип когерентности в качестве фонового допущения, то мы признаем, что опыт непосредственно связан с прямой доступностью для глобального контроля. Если эмпирические данные указывают на то, что у каких‑то биологических видов (таких, как Homo sapiens) колебания в 40 Гц содействуют глобальной доступности, то у нас есть основание считать, что эти колебания являются коррелятами опыта у данных биологических видов. Если полученные данные указывают на то, что глобальной доступности содействует темпорально пролонгированная активность, то у нас есть основание считать, что подобная активность является коррелятом опыта. И т. д.
Разумеется, верной могла бы оказаться не только одна из упомянутых гипотез. Не исключено, что в различных случаях глобальной доступности содействуют как колебания, так и темпорально пролонгированная активность. Или они вместе могли бы играть какие‑то роли на различных стадиях процесса доступа/контроля. Быть может, колебания обслуживают высококачественные репрезентации в глобальном рабочем пространстве. Это эмпирические вопросы. Впрочем, эти гипотезы могли бы оказаться и ложными. Возможно, выяснится, что те самые колебания не играют какой‑либо особой роли в глобальном контроле, а вовлечены лишь в какие‑то периферийные процессы. Не исключено, что они оказывают лишь очень небольшое влияние на последующие процессы и на поведение.
Примечательно, что, если у нас было бы основание считать, что колебания оторваны от осведомленности, у нас было бы также основание считать, что они оторваны и от опыта. Если бы оказалось, к примеру, что эти колебания не имеют особого отношения к способности давать отчет и к осведомленности, то это подорвало бы гипотезу о корреляции. В конце концов, у нас нет независимых свидетельств в пользу этой гипотезы: все наши свидетельства опираются на допущение связи со способностью давать отчет и с осведомленностью. Поскольку у нас нет «опытометра», мы всегда должны опираться на косвенные критерии такого рода, и лучшими из них кажутся критерии способности давать отчет и осведомленности. Из этого следует, что мы можем обладать эмпирическим свидетельством в пользу существования связи между процессом N и сознанием, лишь если у нас есть свидетельство существования связи между N и осведомленностью.
Это подсказывает ясную методологию отыскания физических коррелятов опыта. Доэкспериментальные соображения наводят на мысль, что главным информационным коррелятом сознания является осведомленность или глобальная доступность. Эмпирические данные показывают, что физические состояния, содействующие осведомленности у данного биологического вида, — это состояния определенного типа N. Сочетание априорного соединительного принципа и эмпирических данных позволяют предположить, что N есть физический коррелят сознания у этого вида.
(Интересно, что Деннет (Dennett 1993b) предлагает почти такую же методологию. Он указывает, что конкретные идеи о базисе сознания, такие, как идея колебаний, правдоподобны именно потому, что релевантные процессы содействуют появлению «церебральной селебрити». Я могу согласиться почти со всем, за исключением того, что я выдвигаю требование только потенциальной церебральной селебрити, и того, что, на мой взгляд, связь между сознанием и церебральной селебрити — номический принцип, а не концептуальная истина. В самом деле, всякий , кто занимается эмпирическим исследованием сознания, будет нуждаться в неэмпирическом соединительном принципе для интерпретации физических результатов в терминах сознательного опыта. Для редукциониста он будет концептуальной истиной, для дуалиста свойств — номическим принципом, основанным на выкладках от первого лица и правдоподобном анализе. Однако многие из высказываемых мной тезисов будут верны в любом случае.)
Естественно допустить, что главная корреляция между физическими процессами и опытом — это когерентность сознания и осведомленности. Опыт непосредственно порождается не колебаниями, темпорально пролонгированной активностью или высококачественными репрезентациями, а процессом прямой доступности для глобального контроля. Любое более конкретное физическое состояние будет считаться коррелятом лишь в той мере, в какой оно содействует глобальной доступности; поэтому более конкретные корреляции производны от той всеохватной корреляции.
Таких коррелятов может быть множество. Различные типы физических процессов могут, к примеру, обслуживать доступность в различных модальностях. На разных этапах пути обработки информации тоже могут быть различные корреляты; даже если взять только визуальный опыт, то в зрительной коре может быть один тип коррелята, в дальнейших путях — другой. Конечно, нет никакой гарантии, что даже в рамках конкретной модальности будет задействован какой‑либо простой коррелят. Не исключено, что процессы, обслуживающие опыт в зрительной коре, не будут допускать однозначной характеристики; могло бы оказаться так, что их можно было бы сгруппировать только по их функциональной роли (то есть опираясь на тот факт, что они обслуживают осведомленность). Но мы можем хотя бы надеяться, что для них можно было бы отыскать более определенную характеристику: если не для перцептивных участков коры, то, быть может, для каких‑то последующих сегментов информационного пути.
Мы могли бы также находить корреляты на более высоких, нежели нейронный, уровнях. Создавая надлежащую когнитивную или вычислительную модель, мы могли бы отыскать какой‑то способ характеристики в терминах обработки информации тех сущностей, которые ответственны за осведомленность и которые поэтому лежат в основе опыта. Разумеется, простейшая из подобных характеристик будет тавтологичной — процессы, обслуживающие осведомленность, это процессы, ответственные за глобальный доступ, контроль и вербальные отчеты. Но содержательная когнитивная модель могла бы предоставлять нам менее тавтологичные характеристики. Не исключено, к примеру, что мы могли бы охарактеризовать в относительно локальных терминах тот тип информации, который по факту играет значительную глобальную роль при данном общем устройстве системы. В качестве иллюстрации можно привести идею о том, что содержания сознания соответствует данным «селекторных вводных» определенным системам действия (Shallice 1972). По замыслу этой модели, селекторные вводные определяют, какая из систем действия будет «доминировать», то есть играть какую‑то роль в глобальном контроле. Если это так, то селекторные вводные содействуют осведомленности и вполне могут оказаться коррелятами сознательного опыта.
Другие информационные корреляты распределяются между тавтологичными и нетавтологичными. Примером может быть глобальное рабочее пространство Баарса. Мы могли бы определить глобальное рабочее пространство как своего рода «виртуальную» область, в точности соответствующую широко распространяемым данным; в таком случае то, что заполняет это рабочее пространство, почти по дефиниции оказывается тем, относительно чего имеется осведомленность. Но модель Баарса более эмпирична: он предполагает, что глобальное рабочее пространство есть единая унифицированная система (которую мы можем локализовать по крайней мере в информационных терминах), в которой интегрируется и распространяется информация.
Это предположение могло бы оказаться неверным, так что в нем есть эмпирические моменты, которые могли бы подкрепляться или опровергаться эмпирическими исследованиями. Однако его характеристика рабочего пространства все же достаточно близка характеристике осведомленности — что и объясняет легкий привкус априорности, присущий его предположению; порой кажется, что чуть ли не все эмпирические данные можно было бы согласовать с подобной моделью. (Разумеется, Баарс высказывает много более конкретных тезисов о процессах в рабочем пространстве, и эти его тезисы в значительной степени эмпиричны.) Аромат тавтологичное™ можно уловить и в идее «высококачественной репрезентации» Фарах, хотя это зависит от того, как определять последнюю: если для «высококачественной репрезентации» требуется всего лишь способность играть значительную глобальную роль, то аромат априорности силен, но если определить ее в терминах путей формирования такой репрезентации, он гораздо более слаб.
Даже на когнитивном уровне нет особых оснований верить в существование какого‑то одного особого механизма, лежащего в основе опыта. Шактер (Schacter 1989) полагает, что такой механизм, что‑то вроде модуля, возможен, но это совсем не обязательно. Дело могло бы обстоять так, что глобальному контролю всегда содействовал бы какой- то центральный механизм (вроде глобального рабочего пространства Баарса), но кажется не менее вероятной ситуация, когда надлежащая доступность обеспечивалась бы в разное время множеством разнообразных процессов, даже если говорить об одном биологическом виде или одном — единственном субъекте.
Относительно физических коррелятов порой высказываются и более сильные тезисы, чем те, о которых я говорил. К примеру, если мы обнаружим, что колебания в 40 Гц составляют основу опыта в известных нам случаях, то не могли бы мы предположить, что колебания в 40 Гц — это предельная основа опыта? Возможно, эти колебания порождают опыт, даже если они не связаны с осведомленностью, и, соответственно, не может ли быть так, что исправно функционирующие системы без соответствующих колебаний могли бы оказываться системами, лишенными опыта? Подобное заключение было бы, однако, неправомерным. Колебания в 40 Гц были сочтены релевантными в силу их связи с осведомленностью; у нас нет оснований считать, что, когда они не играют эту роль, в них есть что‑то особенное. И уж точно нет оснований считать, что колебания в 40 Гц в пробирке должны порождать опытные переживания, подобные тем, что есть у меня! И даже в промежуточных случаях, когда речь идет о животных или о ситуациях, когда применяется анестезия, выводы о наличии опыта на основе имеющихся колебаний такого рода были бы рискованными, за исключением ситуаций, когда наличие этих колебаний давало бы нам основание считать, что там имелась бы какая‑то осведомленность.
В общем, мы можем быть уверены, что эти эмпирические методы не позволят нам отыскать такие всеобщие психофизические принципы, которые окажутся несовместимыми с теми принципами, с которых мы начали. Они могут содействовать обнаружению более конкретных принципов, приложимых к данному биологическому виду, но их можно будет получить путем прямого применения априорных соединительных принципов. Поскольку эти априорные принципы несут на себе все бремя выводов об опыте на основе физических данных, невозможна ситуация, при которой эти данные подкрепляли бы вывод, противоречащий указанным принципам.
Поэтому мы не должны ожидать от поиска нейронных коррелятов сознания отыскания пути к священному граалю универсальной теории. Мы могли бы ожидать от него ценной помощи в понимании конкретных случаев сознания, в частности человеческого сознания; скажем, более полное представление о процессах, лежащих в основе осведомленности, наверняка поможет нам уяснить структуру и динамику сознания. Но доэкспериментальные принципы когерентности всегда будут играть центральную роль в соединении физических процессов и сознательного опыта.
