На пути к нередуктивной теории

 

Даже если сознание нельзя объяснить редуктивно, теория сознания все же может существовать. Нам нужно просто сместиться к нередуктивной   теории. Мы можем отказаться от проекта, состоящего в попытке объяснить существование сознания исключительно в терминах чего‑то более основополагающего, допустив вместо этого, что оно само является фундаментальным, и объяснить, как оно соотносится со всем остальным в мире.

Подобная теория будет сходна по типу с физическими теориями материи, движения или пространства и времени. Физические теории не выводят существование этих параметров из чего‑то более фундаментального, но при этом содержат основательные и детальные характеристики таких параметров и их соотношения, благодаря которым в нашем распоряжении оказываются удовлетворительные объяснения многих конкретных феноменов, связанных с массой, пространством и временем. Они добиваются этого, вводя простой и действенный набор законов  , содержащих различные параметры, из которых вытекают самые разные частные феномены.

Аналогичным образом, краеугольным камнем теории сознания будет набор психофизических законов  , отвечающих за отношение между сознанием и физическими системами. Мы уже допустили, что сознание является чем‑то естественно (хоть и не логически) супервентным на физическом. Эта супервентность должна гарантироваться психофизическими законами; характеристика этих законов как раз и укажет нам на то, каким образом   сознание зависит от физических процессов. При наличии физических фактов о какой‑то системе подобные законы позволят нам заключить, какого рода сознательный опыт будет связан с этой системой, если с ней вообще будет связан какой‑то сознательный опыт. Эти законы как часть базового устройства универсума будут дополнять законы физики.

Из этого следует, что хотя эта теория не будет объяснять существование сознания в смысле ответа на вопрос «почему существует сознание?», она будет в состоянии объяснить конкретные случаи его существования в терминах базовой физической структуры и психофизических законов. Это опять‑таки аналогично объяснению в физике, позволяющему понять, почему конкретные случаи материи или движения обладают теми характеристиками, которыми они обладают, путем отсылки к общим базовым принципам в сочетании с определенными локальными свойствами. Всевозможные макроскопические физические феномены можно объяснить в терминах базовых физических законов; сходным образом, мы могли бы ожидать, что всевозможные «макроскопические» опытные феномены могли бы объясняться в теории сознания психофизическими законами.

В таких законах не надо искать какой‑то особой сверхъестественности. Они составляют часть базового устройства природы точно так же, как и законы физики. Конечно, в них будет нечто «элементарное». На каком‑то уровне эти законы надо будет принять за истину и счесть далее необъяснимыми. Но то же самое справедливо и для физики: предельные законы природы на каком‑то этапе всегда будут казаться чем‑то произвольным. Именно это делает их законами природы, а не законами логики.

В науке мы никогда не получаем ничего просто так: что‑то и где‑то всегда должно приниматься за аксиому. Примечательно, что в большинстве областей науки за аксиому в конечном счете должны приниматься лишь законы физики и, возможно, некоторые ограничительные условия. Но нет оснований считать, что законы физики должны иметь абсолютную привилегию в этом отношении. Если оказывается, что при исследовании сознания надо принять за аксиому некий аспект отношения между физическими процессами и сознанием, то так тому и быть. Такова цена теории.

Тем не менее мы, конечно, хотим вводить минимально возможное количество аксиом. Предельная теория не будет оставлять данную связь на уровне «состояние мозга X порождает   состояние мозга Y  » для громадного множества сложных физических состояний и связанных с ними переживаний. Она будет систематизировать эту связь посредством основополагающей объяснительной схемы, устанавливая простые базовые законы, благодаря которым осуществляется эта связь. Физика не желает сводиться к простому множеству наблюдений о положении, скорости и заряде различных объектов в разные времена; она систематизирует эти наблюдения и показывает, каким образом они вытекают из основополагающих законов, настолько простых и действенных, насколько это вообще возможно. То же самое должно быть верно и относительно теории сознания. Мы должны пытаться объяснить супервентность сознания на физическом в терминах наиболее простых из возможных наборов законов.

В конечном счете мы будем стремиться получить набор фундаментальных законов.   Физики ищут набор базовых законов, настолько простых, что их можно было бы выписать на футболке; того же надо ожидать и в теории сознания. В обоих случаях мы ищем базовую структуру универсума, и у нас есть серьезное основание считать, что она весьма проста. Однако открытие фундаментальных законов может быть далекой целью. В физике мы вначале имели законы, характеризующие макроскопические регулярности, и только после этого подошли к базовым фундаментальным законам. Аналогичным образом, и в теории сознания можно было бы ожидать, что мы начнем с небазовых   законов, характеризующих отношение между физическими процессами и сознательным опытом на достаточно высоком уровне. Но даже такие высокоуровневые принципы могли бы пока стать для нас важным объяснительным обретением, так же как принципы термодинамики были весьма полезными до установления принципов статистической механики, которые лежат в основании первых. И после обнаружения таких высокоуровневых законов мы наложим серьезные ограничения на любые лежащие в их основании фундаментальные законы, направляя себя, таким образом, в поисках фундаментальной теории.

После того, как мы в конце концов получим в свое распоряжение фундаментальные теории физики и сознания, мы можем обрести то, что с полным правом можно будет назвать теорией всего. Фундаментальные физические законы будут объяснять характер физических процессов; психофизические законы будут объяснять связанные с ними сознательные опытные переживания; а все остальное будет следствием этого.

Разумеется, может оказаться так, что в процессе поиска подобных теорий откроется нечто, что изменит наше представление о предельной теории. Может, к примеру, случиться так, что мы найдем всеобъемлющие законы, включающие как физические феномены, так и феномены сознания в состав более масштабной теории, так же как мы нашли теорию, объединившую электричество и магнетизм, или как сейчас физики ищут теорию, унифицирующую все основные физические силы. Не исключено, что откроется нечто и еще более удивительное. Но та схема, которая имеется у нас сейчас, по крайней мере может быть отправной точкой для поисков теории, которая могла бы послужить в качестве первого приближения и трамплина для любых более радикальных последующих теорий.

Кто‑нибудь мог бы сказать, что весь этот метафизический пафос, конечно, хорош, но как все это выглядит на практике? В частности, как мы можем найти   те психофизические законы, которые и будут конституировать теорию сознания? В конце концов, теория сознания сталкивается с грандиозной проблемой, не актуальной для физической теории, а именно с отсутствием данных. Поскольку сознание не может напрямую наблюдаться в экспериментальных контекстах, мы не можем попросту поставить эксперименты, измеряющие опытные переживания, связанные с различными физическими процессами, подтверждая или опровергая ими разные психофизические гипотезы. Не может ли быть так, что эти законы, даже если они существуют, так и останутся неизвестными? И впрямь, могло бы показаться, что непроверяемость любой теории сознания, которую мы могли бы выдвинуть, низведет такие теории до статуса псевдонауки.

Эта обеспокоенность, конечно, не беспочвенна: именно в силу указанных обстоятельств с теорией сознания дело обстоит не так просто, как с физическими теориями. Но это не значит, что мы должны вообще отказаться от поисков теории сознания. Начать с того, что каждый из нас имеет доступ к богатому источнику данных в своем собственном случае. Мы знаем о своих детализированных и конкретных осознанных переживаниях, и нам также известно о фундирующих их физических процессах, так что в нашем распоряжении уже находится большой набор регулярных связей. Исходя из этих регулярностей, мы можем, используя принцип наилучшего объяснения, некоторым образом предположить существование как можно более простых базовых законов, которые могли бы порождать указанные регулярности. В настоящий момент нам вообще неизвестно о каком‑либо наборе законов, который мог бы выполнять эту задачу, так что это не является заведомо тривиальным ограничением теории. Вполне могло бы оказаться, что есть только один относительно простой набор законов, позволяющий получать нужные результаты — и тогда у нас было бы серьезное основание считать, что они являются частью верной теории.

Можно упорствовать в возражениях, сказав, что с данными от первого лица совместимы самые разные теории: от солипсизма (согласно которому только я обладаю сознанием) до панпсихистских теорий (в соответствии с которыми все наделено сознанием); от биохимикалистских концепций (в которых утверждается, что сознание порождается исключительно биохимической организацией определенного рода) до вычислительных теорий (согласно которым для порождения сознания достаточно надлежащей организации вычислительных процессов); в том числе и такие экстравагантные теории, как та, что утверждает, будто люди обладают сознанием только в нечетные годы (в данный момент это 1995 г.). Как мы можем исключить какую‑либо из этих теорий, если мы не в силах проникнуть в сознание других людей для измерения их сознательного опыта?

Все подобные теории логически совместимы   с имеющимися данными, но этого недостаточно, чтобы сделать их правдоподобными.   Солипсистские теории, к примеру, крайне неправдоподобны из‑за их в высшей степени произвольного характера (почему сознательной должна быть только эта   личность?) и громадной пространственно — временной гетерогенности (мой сознательный опыт систематическим образом связан с моим физическим устройством, но мой физический двойник, находящийся в каком‑то другом месте, вообще будет лишен сознания). Соображения правдоподобия играют определенную роль — наряду с ролью эмпирических свидетельств — при создании наших теорий в самых разных областях. Мы, к примеру, одобряем теорию эволюции в отличие от теории, согласно которой мир был сотворен пятьдесят лет назад вместе со всеми воспоминаниями существовавших тогда людей и окаменелостями. Мы также одобряем некоторые простые теории квантовой механики, но не одобряем другие, эмпирически эквивалентные, но крайне искусственные теории. Для создания теории недостаточно эмпирических свидетельств; в расчет должны приниматься также принципы правдоподобия, простоты и эстетичности, а также и другие соображения.

Роль, которую играет, в частности, простота, нельзя переоценить. Без этого ограничения научное теоретизирование в целом было бы удручающе бесконтрольным. Ведь для любой научной теории можно легко придумать эмпирически эквивалентную ей ad hoc   гипотезу. Но никто не примет такую гипотезу — именно потому, что она неоправданно сложна. Поэтому, если мы сможем отыскать простой набор базовых законов, совместимых с имеющимися у нас данными, у нас будет серьезное основание отвергать более сложные альтернативы.

Содействовать созданию теории сознания могут и другие вероятностные ограничения. Наиболее очевидным из них является принцип, на который мы опираемся всякий раз, когда мы принимаем чей‑то вербальный отчет за индикатор его сознательного опыта: принцип, согласно которому отчеты людей об их переживаниях в общем и целом точно отражают содержание этих переживаний. Мы не можем доказать его истинность, но антецедентно он гораздо правдоподобнее его альтернативы. В определенной мере это правдоподобие основано на заключении от нас самих, но он может рассматриваться и как методологическое ограничение при создании теории сознания. Если бы этот принцип оказался совершенно неверным, это привело бы к полному неведению: тогда мир попросту был бы лишен рациональности, и мы не смогли бы построить теорию сознания. При построении любой теории мы допускаем рациональность мира, допускаем, что планеты не возникают ниоткуда с готовыми окаменелостями и что его законы не сложны и не сверстаны так, чтобы воспроизводить предсказания более простых законов. В ином случае дозволено будет все.

Исходя из подобных вероятностных допущений, мы получаем в свое распоряжение очень полезное ограничение теории сознания, а на деле еще и богатый источник данных даже с позиции третьего лица: чтобы установить, сознательно ли человек переживает стимул, надо просто спросить его! Этот принцип позволяет нам делать гораздо более сильные выводы относительно связи между сознательными переживаниями и их физическими основами. Разумеется, это допущение настолько правдоподобно, что исследователи постоянно опираются на него, и мало кто задумался бы о том, чтобы поставить его под сомнение. Полезную роль играют и родственные ему допущения, такие, как принцип, что воспоминания людей об их переживаниях, в целом, не являются чем‑то радикально неверным. Конечно, исключения из этих правил иногда встречаются, но мы, по крайней мере, предполагаем, что отчеты и воспоминания скорее всего будут точными отражениями опыта — при отсутствии серьезных оснований думать иначе.

В число правдоподобных допущений могли бы также входить: гомогенность фундаментальных законов в пространстве и времени; зависимость сознательного опыта только от внутреннего физического состояния организма; маловероятность отражения в сознательном опыте таких случайных факторов, как распределение молекул внутри нейрона, быть может, за исключением того случая, когда они влияют на его работу; и т. д. Разумеется, ложность любого из этих допущений логически возможна, но, при отсутствии оснований думать иначе, разумно допустить истинность каждого из них. Взятые вместе, эти правдоподобные допущения накладывают сильные ограничения на теорию сознания и могут оказать нам существенную помощь при создании соответствующей теории.

Так как же быть с беспокойством по поводу того, что теория сознания не может быть проверена? Оно станет актуальным, лишь если окажется, что существуют две в равной степени простые теории, идеально соответствующие имеющимся данным и релевантным правдоподобным ограничениям. Этого вполне может и не случиться: одна из созданных теорий может оказаться явно предпочтительнее всех ее конкуренток. Но если мы столкнемся с двумя одинаково хорошими теориями, мы можем оказаться перед сложным выбором, — но даже в таком случае мы значительно улучшим свое понимание сознания путем резкого сужения альтернатив. В любом случае ясно, что не стоит заранее беспокоиться по поводу непроверяемости — пока у нас нет даже одной теории, которая могла бы хоть сколько‑нибудь удовлетворительно объяснить интересующие нас феномены.

Конечно, эта опора на данные от первого лица и на правдоподобные ограничения означает, что теория сознания будет иметь спекулятивный характер, не свойственный теориям в большинстве других научных областей. Из‑за невозможности строгой интерсубъективной проверки мы не сможем обрести полную уверенность, что наши теории находятся на верном пути. По этой причине наука о сознании, по- видимому, всегда будет лишена сильных эмпирических мандатов, имеющихся у других наук, и прожженные исследователи по большей части будут сторониться ее. Но сознание — настолько важный феномен, что лучше хоть как‑то понимать его, чем не понимать вовсе: если можно выдвинуть осмысленную теорию сознания и показать, что она превосходит все конкурирующие теории, то это будет важным достижением, даже если эта теория никогда не получит абсолютно убедительного подтверждения. Попросту говоря, такова лодка, в которой мы находимся, пытаясь понять мир: мы берем те материалы, которые имеются у нас в наличии, и мы работаем с этими материалами.

В этой и последующих двух главах я сделаю несколько первых шагов на пути создания теории сознания. В первых двух из упомянутых глав обсуждаются возможные небазовые   психофизические законы и обосновываются некоторые принципы, выражающие высокоуровневые регулярности, обнаруживающиеся в контексте зависимости сознания от физических процессов. Третья глава содержит спекулятивные рассуждения о характере лежащих в их основании фундаментальных законов. Все это не более чем предварительные разыскания, но мы должны начинать с чего‑то.

 

Принципы когерентности

 

Перспективнее всего начать разработку теории сознания, обратив внимание на примечательную когерентность   сознательного опыта и структуры нашего познания. Феноменология и психология ментального не оторваны друг от друга; они систематически соотнесены.

Множество закономерных отношений между сознанием и познанием может, по сути, послужить отправной точкой для теории сознания. Лучше всего браться за их соотношение, сконцентрировавшись на феноменальных суждениях. Эти суждения имеют психологический характер, но при этом они тесно связаны с феноменологией, и в качестве таковых наводят мост между этими областями. Размышляя об этих суждениях и о том, как они функционируют в нашем собственном случае, мы можем сформулировать целый ряд принципов, связывающих феноменальное и психологическое.

Наиболее очевидным из этих принципов является принцип, который был упомянут мной в первом параграфе: наши второпорядковые суждения о сознании в общем и целом верны. Мы можем назвать его принципом достоверности.   Когда я высказываю суждение о том, что у меня есть слуховое ощущение, оно обычно имеется у меня. Когда я думаю о том, что только что испытал боль, я, как правило, только что испытал боль. Имеется и обратный принцип, который мы могли бы назвать принципом детектируемости:   если в наличии есть какое‑то опытное переживание, мы обычно можем высказать о нем некое второпорядковое суждение. Конечно, многие переживания ускользают от нашего внимания, но мы, как правило, способны   заметить их: переживание, которое в принципе не могло бы быть замечено нами, было бы странной разновидностью опыта[141].

Указанные мной принципы не абсолютны. Наши второпорядковые суждения иногда могут быть ошибочными, демонстрируя тем самым исключения из принципа достоверности. Причиной могло бы быть невнимание (в рассеянном состоянии я мог бы подумать, что только что испытал боль, тогда как в действительности я всего лишь услышал громкий звук), неверная трактовка релевантных категорий (как в случае, когда я ошибочно обозначаю ощущение малинового как ощущение каштанового), психическое заболевание или нейрофизиологическая патология (как в случаях отрицания слепоты, когда субъекты высказывают ложные суждения о своих опытных переживаниях) и множество других обстоятельств. Если говорить об обратных случаях, то можно утверждать, что опытные переживания могут быть незаметными, к примеру, во сне или если они слишком мимолетны, чтобы можно было обратить на них внимание. Тем не менее эти принципы по крайней мере ухватывают значимые регулярности. В типичном случае второпорядковое суждение, как правило, будет верным, а опытное переживание будет таким, что его можно будет заметить. Эти регулярности не абсолютные законы, но они слишком часты, чтобы быть простым совпадением. Мы имеем дело с чем‑то систематическим.

Я не буду детально обосновывать эти утверждения, так как я сосредоточу внимание на других принципах когерентности. Но рассмотрение ситуации с позиции первого лица показывает правдоподобность этих принципов, по крайней мере, в этой области, и их естественно распространить на другие случаи, воспользовавшись принципами гомогенности и простоты. Эти принципы одобряются и здравым смыслом, что имеет определенный вес; конечно, здравый смысл может быть пересилен при наличии убедительных оснований, но, при прочих равных условиях, надо оставаться скорее на стороне здравого смысла, чем противоречить ему. Наконец, как я отмечал выше, указанные принципы имеют статус некоего методологического ограничения при разработке теории сознания. Если бы второпорядковые суждения всегда были недостоверны или если бы большинство наших опытных переживаний совершенно нельзя было бы заметить, то наши суждения об опыте так мало соотносились бы с реальностью, что к разработке теории сознания нельзя было бы и приступить.

Наиболее фундаментальный принцип когерентности сознания и познания не содержит указаний на второпорядковые феноменальные суждения. Скорее он касается отношения между сознанием и первопорядковыми суждениями. Принципы, с которыми мы будем иметь здесь дело, имеют отношение к когерентности сознания и осведомленности.   Вспомним, что осведомленность — психологический коррелят сознания, и его можно приблизительно охарактеризовать как состояние, в котором некая информация оказывается напрямую доступна для намеренного контроля за поведением и может быть использована для вербального отчета. Содержательные моменты осведомленности соответствует содержательным моментам первопорядковых феноменальных суждений (с оговоркой, о которой еще пойдет речь), содержательным состояниям — таким как «этот объект красный» — которые не направлены на сознание, а параллельны ему.

Там, где есть сознание, есть и осведомленность. Мое визуальное переживание красной книги на моем столе сопровождается функциональным восприятием   книги. Оптические стимулы обрабатываются и преобразуются, и мои перцептивные системы регистрируют то обстоятельство, что на столе находится объект такой‑то формы и такого- то цвета, причем эта информация оказывается доступной для контроля за поведением. Это же справедливо и для конкретных деталей переживаемого. Каждая деталь когнитивно представлена в плане осведомленности о ней. Чтобы убедиться в том, что каждая деталь должна быть представлена подобным образом, достаточно обратить внимание на то, что я могу высказываться по поводу этих деталей и выстраивать свое поведение в зависимости от них; к примеру, я могу указывать на соответствующие части этой книги. Подобная систематическая доступность информации предполагает существование некоего внутреннего состояния, являющегося носителем этого содержания.

Это внутреннее состояние есть первопорядковое феноменальное суждение — по крайней мере в первом приближении. Я делаю это уточнение потому, что можно было бы усомниться, вправе ли мы, строго говоря, вообще называть его «суждением». Содержательная сторона этого состояния не обязана быть чем‑то таким, что было бы рефлексивно признано субъектом, а на деле она вообще могла бы быть неконцептуализирована им. Такое состояние можно было бы считать суждением только в слабом смысле; возможно, было бы лучше говорить о нем как о своего рода информационной регистрации или в лучшем случае как об имплицитном или субперсональном суждении. Позже в данной главе я еще поговорю более подробно об этой проблеме, пока же мои рассуждения об этих состояниях как суждениях должны пониматься в широком смысле как указание на класс репрезентативных состояний, которые не обязаны рефлексивно признаваться субъектом и могут не иметь концептуализированного содержания.

То, что верно для визуального опыта, в равной степени верно для любого чувственного опыта. Звуковые переживания репрезентированы в нашей слуховой системе таким образом, что позднейшие процессы имеют доступ к ним при осуществлении контроля за поведением; в частности, соответствующие данности доступны для вербального отчета. В принципе, тот, кто ничего не знает о сознании, мог бы исследовать наши когнитивные процессы и удостовериться в этих данностях, относительно которых имеется осведомленность, наблюдая за той ролью, которую играет информация в плане упорядочения последующих процессов. Таким же образом мы можем трактовать галлюцинации, а также другие случаи, в которых имеются ощущения, но нет реальных ощущаемых объектов. Хотя реальный объект, с которым связано содержание восприятия, и отсутствует, в нашей перцептивной системе все же имеется репрезентация. У Макбета было первопорядковое когнитивное состояние, содержательная сторона которого — «здесь кинжал» — сопровождала его переживание кинжала, несмотря на отсутствие воспринимаемого и переживаемого кинжала.

Под этот колпак подпадает даже и неперцептивный опыт. Хотя у переживания боли может и не быть объекта  , его содержание в духе «что‑то саднит» — или, быть может, вернее «что‑то не так» — все же когнитивно репрезентируется. Это ясно из самого факта того, что мы можем высказываться о боли и соответствующим образом направлять свое поведение. Как и в ситуации с визуальным восприятием, здесь имеется осведомленность, хотя объект этой осведомленности и не столь четко определен. Сходные вещи можно сказать и по поводу переживания эмоций, равно как и других «внутренних» переживаний. Во всех этих случаях переживаниям соответствуют некие когнитивные состояния; если бы дело обстояло иначе, содержание опыта вообще не могло бы отражаться в поведении.

Заметим, что принцип, о котором идет речь, состоит не в том, что всякий раз, когда у нас есть сознательное переживание, мы осведомлены о нем.   Здесь важны суждения первого, а не второго порядка. Суть этого принципа в том, что, если у нас есть опытное переживание, мы осведомлены относительно его содержания.   Когда в опыте нам дана книга, мы осведомлены о ее наличии; когда мы переживаем боль, мы осведомлены о присутствии чего‑то негативного; в моменты мыслительного опыта мы осведомлены о том, о чем мы мыслим. Речь здесь не идет о том, что за опытным переживанием следует особое суждение, как могло бы быть в случае второпорядковых суждений; нет, эти первопорядковые суждения сопровождают опытные переживания и существуют вместе с ними.

Связь между опытными переживаниями и суждениями второго порядка имеет намного более косвенный характер: хотя мы способны   замечать наши переживания, по большей части мы замечаем только содержание наших переживаний, а не сами переживания. Лишь иногда мы отстраняемся и подмечаем свое переживание   книги; обычно мы просто думаем о ней. Редкость суждений второго порядка контрастирует с повсеместностью первопорядковых суждений. Наиболее непосредственной поэтому оказывается связь между сознанием и первопорядковыми суждениями.

Пока я пытался доказать, что сознание сопровождается осведомленностью. Но верно и обратное. При наличии осведомленности обычно имеется и сознание. Если мы осведомлены о чем‑то в нашем окружении, и некие данные, о которых можно отчитаться, направляют наше поведение, то в такой ситуации, как правило, имеется и соответствующий сознательный опыт. Когда моя когнитивная система репрезентирует лающую собаку, мой опыт свидетельствует о лающей собаке. Когда я осведомлен о высокой температуре в том месте, где я нахожусь, я чувствую жар. И так далее.

Тут возникают небольшие сложности. Может показаться, что некоторые виды осведомленности не сопровождаются соответствующими им опытными переживаниями. Примером может быть осведомленность, связанная с хранимой в памяти информацией. Я осведомлен, что Клинтон является президентом — в том смысле, что у меня есть доступ к этой информации, что я могу вербально отчитаться о ней и могу использовать ее, осуществляя преднамеренный контроль за своим поведением. Но если я актуально не думаю об этом, то кажется, что соответствующий сознательный опыт здесь отсутствует; или, если он есть, то он исключительно слаб. Сходным образом я могу быть осведомлен (без актуализации), что внизу стоит велосипед, но при этом не иметь никакого переживания на сей счет. Подобная безопытная осведомленность наиболее заметна в случае пропозициональной осведомленности — я осведомлен, что   мой велосипед внизу — хотя она может быть приписана и объектуальной осведомленности, так как мы, как кажется, вправе сказать, что я осведомлен о своем велосипеде.  

Мы могли бы оставить все как есть, но лучше наложить такие ограничения на понятие осведомленности, чтобы придать ему больший параллелизм с сознанием. Кажется правдоподобным допущение, что между процессами, протекающими в одном случае, и процессами, протекающими в другом, имеется некое   функциональное различие — об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что я могу отчитаться о различии между ними. И именно это функциональное различие нам необходимо выделить.

Быть может, самым очевидным различием является то, что при наличии сознательной осведомленности имеется некий прямой   доступ, отсутствующий в случаях, где осведомленность не сопровождается сознанием. К примеру, информацию о том, что Клинтон — президент, надо «востребовать» чтобы она оказала влияние на преднамеренный контроль за поведением, по крайней мере тогда, когда мы актуально не думаем об этом. Она не так непосредственно готова для оказания влияния на этот процесс контроля, как когнитивные состояния, связанные с переживаниями и актуальными мыслями. Иными словами, когнитивный доступ к этой информации в данном случае не столь прям. Именно это обстоятельство указывает на функциональное различие актуальных и неактуальных мыслей.

Мы, таким образом, можем ввести требование непосредственности доступа в уточненное понятие осведомленности. Согласно этому уточненному понятию, неактуальные мысли не могут трактоваться как часть содержания осведомленности, тогда как актуальные мысли — могут. Соответственно, мы должны ожидать, что актуальные мысли будут связаны с опытными переживаниями, даже если неактуальные мысли не связаны с ними. Именно это мы и обнаруживаем. Моя неактуальная мысль о том, что Клинтон — президент, не оказывает влияния на мою феноменологию, но актуальная мысль об этом будет связана с опытным переживанием. Чтобы убедиться в этом, отметим, что мысль о президентстве Клинтона переживается определенным   образом; если бы я сейчас не думал об этом, характер моего наличного существования был бы несколько иным[142].

Таким образом, представляется правдоподобным, что при надлежащем определении осведомленности оказывается, что сознание всегда сопровождается осведомленностью, и наоборот. Соответствующий тип осведомленности можно уточнять и дальше; я сделаю это в дальнейшем, в частности, при рассмотрении некоторых интересных случаев. Но даже на этом грубом уровне мы можем увидеть, что данное отношение удачно фокусирует нас в плане понимания когерентности сознания и познания.

Пока мы имели дело с гипотезой: там, где есть сознание, имеется осведомленность, и там, где есть (надлежащая) осведомленность, имеется сознание.

Корреляцию между ними можно еще больше детализировать. В частности, различные структурные   черты сознания напрямую соответствуют структурным чертам, репрезентированным при осведомленности.

Сознательный опыт индивида обычно не является некоей гомогенной каплей; у него есть детализированная внутренняя структура. Мое зрительное поле, к примеру, обладает вполне определенной геометрией. Вот тут — большое красное пятно, неподалеку — маленькое желтое, а между ними что‑то белое; тут есть полоски, квадраты, треугольники и т. д. В трехмерном опыте мне даны такие, к примеру, формы, как куб, у меня есть опытное представление о нахождении одной вещи за другой и переживание других проявлений геометрии глубины. Мое зрительное поле содержит громадное множество деталей, сложенных во всеохватную структуру.

Существенно то, что все эти детали когнитивно репрезентированы внутри того, что можно трактовать как структуру осведомленности. Так, величина и форма различных пятен репрезентирована в моей визуальной системе: не исключено, что в виде достаточно точной топографической карты, но даже если и нет, то мы знаем, что они как‑то репрезентированы. Так и должно быть — о чем свидетельствует тот факт, что соответствующая информация доступна для осуществления контроля за поведением. Это же верно и для перцептивной репрезентации полосок, кубических очертаний и т. д. Каждая из этих структурных деталей доступна для когнитивной системы и может быть использована для контроля за поведением, а потому и репрезентируется в качестве содержания осведомленности.

В принципе, тот, кто в совершенстве знал бы мои когнитивные процессы, мог бы выявить все эти структурные детали. Геометрия зрительного поля может быть выявлена путем анализа информации, которая предоставляется в распоряжение визуальной системой для использования последующими контрольными процессами; сам факт того, что каждая из этих деталей может быть отражена в поведенческих возможностях субъекта — субъект, к примеру, мог бы фиксировать различные структурные детали движениями руки или комментировать их в вербальных отчетах — означает, что эта информация должна где‑то присутствовать. Разумеется, детали такого анализа были бы весьма запутанными, и они далеко выходят за пределы возможностей современных методов, но мы все же знаем о существовании соответствующей информации. И таким образом мы можем убедиться, что структура сознания отражается в структуре осведомленности.

Сказанное верно и для имплицитной   структуры феноменального поля, в частности, отношения между цветами. Даже если в какой‑то момент я вижу только один цвет, я мог бы   видеть множество цветов, находящихся в некотором структурном отношении к данному цвету. Один цвет очень похож на другой и совершенно отличен от третьего. Два цвета могут казаться дополняющими друг друга; одна группа цветов может казаться «теплой», другая — «холодной». При более внимательном анализе выясняется, что наши феноменальные цвета располагаются в трехмерной структуре, упорядоченной по осям красное- зеленое, желтое — синее и белое — черное (выбор осей до известной степени произволен, но их всегда будет три). И оказывается, что эта трехмерная феноменальная структура отражается в трехмерной структуре информации о цвете, обрабатываемой нашими перцептивными системами. Конечно, это предсказуемо — мы знаем, что соответствующая информация доступна для контроля за поведением — но интересно наблюдать, как детализируется эта структура в современных исследованиях визуальной системы (см. Hardin 1988 для обсуждения). Мы могли бы сказать, что в данном случае структура различий   нашего сознательного опыта (пространство различий между возможными опытными переживаниями) отражается в структуре различий осведомленности: многообразию переживаний цвета и отношений между ними соответствует многообразие репрезентаций цвета и соответствующих отношений между ними.

Подобные имплицитные структуры, а также их аналогичные соответствия имплицитным структурам на уровне обработки информации мы можем обнаружить и в других феноменальных областях. К примеру, феноменологическая структура музыкального аккорда должна отражаться в репрезентирующей ее структуре, чтобы о ней можно было отчитаться и чтобы она могла оказывать влияние на другие контрольные процессы. Это же справедливо и для имплицитной структуры вкусовых переживаний. Подобные соответствия очень часто обнаруживаются в эмпирических исследованиях интересующих нас процессов; но даже и без таких исследований — поразмыслив над тем фактом, что эти структурные детали могут быть использованы в целях контроля за поведением — можно понять, что какое‑то соответствие здесь должно существовать. В общем, такие рассуждения ведут нас к заключению, что любая детализированная структура, которую можно было бы обнаружить в феноменальном поле, будет отражаться в структурах, представленных в актах осведомленности.

Существует множество и более конкретных характеристик опыта, которые также находят свое отражение в осведомленности. Наиболее очевидной из них является интенсивность   опытных переживаний. Ясно, что эта интенсивность оказывает влияние на последующие процессы, так что она должна как‑то репрезентироваться в структуре осведомленности. И впрямь, правдоподобным выглядит предположение, что интенсивность переживания напрямую соответствует той силе, с которой лежащая в его основании репрезентация стремиться играть контролирующую роль, задействуя ресурсы более поздних процессов (подумаем о различии интенсивной и слабой боли или всепоглощающей эмоции и фонового настроения). Другой такой характеристикой является разрешение   переживаний, как, к примеру, в случае различия высокого разрешения в центре зрительного поля и низкого разрешения на его периферии. Вполне можно было бы ожидать, что оно будет отражаться в разрешении базовых репрезентаций, и мы обнаруживаем, что дело обстоит именно таким образом.

В общем, даже если опытные переживания в каком‑то смысле «невыразимы», отношения между ними не таковы; мы не встречаем трудностей при обсуждении этих отношений — неважно, отношения ли это сходства и различия, геометрические отношения, отношения интенсивности и т. д. Как указывал Шлик (Schlick 1938), даже если содержание   (внутреннее качество) опыта и не кажется напрямую передаваемым, его форма   кажется таковой: я могу охарактеризовать отношение между переживанием красного и переживанием зеленого, пусть и не само красное и зеленое[143]. Поэтому мы должны ожидать, что эти отношения будут когнитивно репрезентированы, что мы, собственно говоря, и обнаруживаем. Сходства и различия опытных переживаний соответствуют сходствам и различиям, репрезентированным при осведомленности; геометрия опыта соответствует геометрии осведомленности и т. д. Если мы уточним понятие осведомленности в вышеуказанном ключе и получим, что состояния осведомленности всегда сопровождаются опытными состояниями, то вероятным окажется и наличие обратного структурного соответствия: структура, репрезентированная при осведомленности, отражается в структуре опыта.

Так что наряду с общим принципом — там, где есть сознание, имеется и осведомленность, и наоборот — мы располагаем и более конкретным принципом: структура сознания отражается структурой осведомленности, а структура осведомленности отражается структурой сознания. Я буду называть его принципом структурной когерентности  [144]. Это важное и систематическое отношение между феноменологией и психологией, в конечном счете сводимое к отношению между феноменологией и базовыми физическими процессами. Мы еще увидим его многообразную пользу.