Еще о понятии осведомленности

 

Одним из самых интересных философских проектов в исследовании сознания является проект такого уточнения понятия осведомленности, при котором оно становится более совершенным психологическим коррелятом сознания. Согласно изначальной дефиниции, осведомленность лишь несовершенно соответствует сознанию, однако ее понятие можно уточнить так, чтобы справиться с проблемными случаями. В конечном счете, мы хотели бы найти такую характеристику психологического состояния, при которой была бы правдоподобной его повсеместная корреляция с сознательным опытом, по крайней мере, в известных нам случаях.

Первоначально я определил осведомленность как состояние, в котором некоторая информация доступна для вербального отчета и намеренного контроля за поведением. Соображения, связанные с пропозициональной осведомленностью при отсутствии опыта, навели на мысль об изменении этого понятия путем добавления требования прямого   доступа. Возможны и другие модификации. Самая явная из них сопряжена с тем, что доступность для вербального отчета не является строго необходимой для сознательного опыта, на что указывают соображения, касающиеся опытных переживаний, имеющихся у млекопитающих, хотя при наличии языка она и может быть хорошим эвристическим критерием. Естественным будет изменить дефиницию осведомленности в таком ключе: это прямая доступность для глобального контроля.   То есть субъект осведомлен о какой‑то информации, если эта информация напрямую доступна для осуществления широкого спектра поведенческих процессов. Это позволяет говорить о возможности опытных переживаний у животных, отличных от человека, и хорошо сочетается с критерием отчета. В случаях, где об информации можно отчитаться, она, как правило, доступна для глобального контроля (в частности, для намеренной координации широкого спектра поведенческих актов). Обратный вывод не всегда верен (как явствует из случаев животного поведения), но, по крайней мере, если речь идет о субъектах, способных   отчитаться о своем поведении, доступность информации для глобального контроля обычно означает доступность для отчета.

Конечно, этот уточняющий проект не может выходить за указанные пределы, так как у нас нет устройства для измерения опыта, которое позволило бы эмпирически подтвердить и уточнить эти гипотезы. Тем не менее в нашем собственном случае мы хорошо представляем, в каких состояниях мы располагаем опытными переживаниями, в каких — нет, и анализ того, что происходит в таких случаях, обычно позволяет нам давать функциональные характеристики подобных состояний. Так что размышление об отношении между опытом и функцией в известных нам случаях оказывается существенным подспорьем для нас. Мы могли бы также попробовать эмпирически уточнить эти гипотезы путем экспериментов от первого лица. К примеру, мы могли бы вызвать у себя какое‑то функциональное состояние и посмотреть, какие у нас будут переживания. При небольшом содействии принципов гомогенности и достоверности мы можем делать выводы и на основе исследований аналогичных ситуаций у других.

Определенную роль может играть и эмпирическое рассмотрение более необычных случаев, к примеру, вопроса о том, какие переживания скорее всего имеются у субъектов, страдающих от тех или иных патологий, или у животных. Мы, разумеется, никогда не можем быть полностью уверенными в том, какие именно переживания имеются в этих случаях, но некоторые выводы о них оказываются гораздо правдоподобнее других. По сути, подобные случаи позволяют сфокусировать наши размышления и помочь воображению выделить правдоподобные принципы, касающиеся связи между опытом и функцией. Эти принципы, в конечном счете, могут быть основаны на неэмпирическом анализе, но фокусировка на эмпирических случаях хотя бы привязывает такие размышления к реальному миру.

Так, размышления о приписывании переживаний млекопитающим хорошо сочетается с уточненным критерием, предложенным мной выше. Мы, как правило, готовы приписать перцептивное переживание стимула млекопитающим в тех случаях, когда направленность поведения может быть поставлена в зависимость от этого стимула, особенно если это проявляется в широком спектре поведенческих действий. Если мы обнаруживаем, что информация о стимуле может проявляться лишь в какой‑то одной, относительно несущественной поведенческой реакции, то мы могли бы предположить, что эта информация полностью бессознательна. Но по мере того, как ее доступность для использования расширяется, предположение о ее переживаемости становится более вероятным. Так что когерентность сознания и этого понятия осведомленности совместима как с данными от первого лица, так и с естественными мыслями о животных.

Имеется и множество других проблемных случаев, представляющих интерес для анализа. Одним из примеров может быть слепое зрение   (описанное в Weiskrantz 1986). Это дефект, возникающий при таком повреждении участков коры головного мозга, отвечающих за зрение, когда нарушаются обычные пути обработки визуальной информации, хотя ограниченным образом подобная информация, как кажется, все же обрабатывается. Субъекты со слепым зрением не могут ничего увидеть в определенных участках их зрительного поля, или, по крайней мере, так они говорят. Если поместить красную или зеленую лампочку в их «слепую зону», они скажут, что ничего не видят. Но если заставить   их сделать выбор относительно того, что находится в этой области — к примеру, красная там или зеленая лампочка — то они будут угадывать гораздо чаще, чем ошибаться. Каким‑то образом они «видят» предметы этой области, реально не видя   их.

Слепое зрение иногда трактуется в качестве примера разведения сознания и связанной с ним функциональной роли. В конце концов, при слепом зрении есть различение, категоризация и даже своего рода вербальный отчет, но, как кажется, отсутствует сознательный опыт. Если бы здесь действительно имело место разведение функциональной роли и опыта, то этот случай явным образом представлял бы собой проблему для принципа когерентности. К счастью, вывод о том, что перед нами пример осведомленности при отсутствии сознания, необоснован. Начать с того, что вовсе не очевидно  , что в этих случаях вообще нет опыта; быть может, тут имеются слабые переживания, необычным способом соотнесенные с вербальным отчетом. Но еще более важно то, что это далеко не типичный случай осведомленности.   Функциональные роли, исполняемые здесь, сильно отличаются от играемых в обычном случае — ведь именно из‑за этого различия в функциональных ролях мы и замечаем какой‑то дефект[145].

В частности, субъекты со слепым зрением, по — видимому, лишены обычного доступа к имеющейся информации. Их доступ имеет до странности непрямой характер, о чем свидетельствует тот факт, что она не является непосредственно доступной для вербального отчета и намеренного контроля за поведением. Данная информация доступна гораздо меньшему числу контрольных процессов, чем обычная перцептивная информация она может стать доступной для других процессов, но лишь путем использования необычных методов, вроде побуждения или вынуждения выбора. Поэтому нельзя считать эту информацию напрямую доступной для глобального контроля, и субъекты не являются в полной мере осведомленными о ней в релевантном смысле слова. Отсутствие опыта напрямую соответствует отсутствию осведомленности. Не исключена и возможность того, что субъекты со слепым зрением имеют слабые переживания — и в этом случае можно было бы также принять, что у них имеется слабый уровень осведомленности, при надлежащей трактовке стандартов непосредственности и глобальности. Описание этой ситуации несколько неопределенно, учитывая, что у нас нет доступа к фактическим данным, но в любом случае оно стыкуется с когерентностью сознания и осведомленности.

В общем, подобные случаи не могут служить свидетельством против   существования связи между функциональной организацией и сознательным опытом, так как наши выводы о наличии или отсутствии сознания делаются в таких ситуациях именно на функциональных основаниях. В частности, свидетельства о наличии необычных состояний сознания в этих патологических случаях, как правило, базируются исключительно на свидетельствах, говорящих о необычных состояниях осведомленности. Это означает, что подобные случаи не могут нанести ущерб принципу когерентности; они могут лишь подкреплять и уточнять последний.

Не так все гладко с переживаниями, имеющимися во время сна. Во время сна у нас, вероятно, имеются переживания (хотя см. Dennett 1978b), но при этом отсутствует возможность отчитаться о них, равно как и какая‑либо роль в контроле за действиями, так как действия полностью отсутствуют. Тем не менее эти случаи можно было бы правдоподобно проанализировать в терминах доступности   для глобального контроля; дело лишь в том, что сами эти контрольные процессы по большей части выключены. Не исключено, что сама информация размещена так, как она размещается при обычном ее использовании в целях контроля; это предположение подтверждается доступностью наличных содержаний сновидений в полусонном состоянии. Если это так, то мы по — прежнему можем высказывать контрфактический тезис: если бы способности отчитываться и контролировать были активированы (то есть если бы моторные участки коры нормально функционировали), то данная информация могла бы играть какую‑то роль. Впрочем, здесь нужен более тщательный анализ, а также эмпирические исследования того, что именно происходит во время сна.

Ряд интересных случаев упоминается Блоком (Block 1995) в ходе его подробного обсуждения различия феноменального сознания и «сознания доступа». Согласно Блоку, состояние «доступно — сознательно», если его содержание готово к использованию в качестве посылки при размышлении, для рационального контроля действия и речи. Так что сознание доступа приблизительно соответствует моей первоначальной дефиниции осведомленности, хотя в моей дефиниции меньше акцентируется рациональность. Блок рассматривает ряд случаев, в которых две этих разновидности сознания могли бы оказываться оторванными друг от друга. Полезно посмотреть, как принцип когерентности мог бы справляться с ними.

Говоря о возможности сознания доступа без феноменального сознания, Блок апеллирует лишь к концептуально возможным случаям, таким, как зомби; ясно, что эти неактуальные ситуации не могут представлять угрозу для принципа когерентности. Он упоминает слепое зрение, но отмечает, что оно лишь в слабом смысле позволяет говорить о сознании доступа. Он также обсуждает «суперслепое зрение», отличающееся от слепого зрения тем, что натренированность субъекта позволяет ему иметь гораздо лучший доступ к информации из слепой области. Нельзя сомневаться, что это случаи представимости   оторванности осведомленности от сознания, но сам же Блок замечает, что у нас нет оснований верить в их реальность. Интересно, что он сообщает, что в эмпирически зафиксированных ситуациях, ближе всего соответствующих указанным случаям (речь идет об обезьяне, описанной в (Humphrey 1992), и пациенте, о котором говорится в (Weisrkantz 1992); см. также (Cowey and Stoerig 1992)), есть основание допускать реальное присутствие феноменального сознания.

Что же касается существования феноменального сознания без сознания доступа, то здесь Блок упоминает несколько реальных случаев. Один из них — это ситуация, в которой субъект неожиданно осознает тот факт, что уже какое‑то время фоном в его ушах громко визжала дрель. Блок предполагает, что еще до осознания этого обстоятельства, субъект феноменально осознавал звук дрели, хотя и не осознавал его в плане наличия сознания доступа. Используя, однако, мое объяснение осведомленности, кажется уместным сказать, что субъект все это время был осведомлен о дрели. Правдоподобно допустить, что соответствующая информация о дрели была доступна   все это время; доступ к ней просто не был востребован.   Поэтому если диспозиционально определить сознание доступа или осведомленность, то этот случай не будет составлять проблемы для принципа когерентности. Блок также упоминает случай, когда три тройных ряда букв на короткое время демонстрируются субъекту (Sperling 1960). Если испытуемых просят назвать буквы верхнего ряда, они могут сделать это, но в таком случае не могут назвать буквы из других рядов; то же самое с другими рядами. Блок доказывает, что субъект феноменально осознает все девять букв, но имеет сознательный доступ только к трем из них. Но и здесь вероятным кажется допущение, согласно которому информация о всех девяти буквах была изначально доступна; дело лишь в том, что востребован был доступ только к информации о трех буквах, и сам этот процесс отрицательно повлиял на возможность востребования доступа к другой информации. Так что этот случай тоже совместим с принципом когерентности, если мы даем диспозициональное объяснение осведомленности.

Можно было бы рассмотреть и множество других случаев. Здесь я ограничился перечислением некоторых из них и кратким иллюстративным анализом для общей характеристики интересного философского проекта. При более тщательном анализе можно было бы попытаться наложить более строгие ограничения на то, какой именно тип   доступности сопровождает сознательный опыт, и о каком именно типе глобального контроля надлежит при этом говорить. Объяснение осведомленности в терминах прямой доступности для глобального контроля — не более, чем начальная точка на данном пути. Это богатая тема для последующего анализа.

 

Отношение к функционалистским теориям сознания*

 

Очерченный мной проект может рассматриваться в русле поиска некоего функционалистского объяснения сознания. Это не редуктивное   функционалистское объяснение — здесь не утверждается, что для сознания или его объяснения требуется лишь какая‑то функциональная роль. Скорее это нередуктивное   объяснение, указывающее на функциональные критерии возникновения сознания. Тем не менее в определенном смысле оно играет на том же поле, что и редуктивные функционалистские объяснения; наряду с более амбициозными метафизическими тезисами они тоже содержат указание на функциональные критерии появления сознания. Интересно отвлечься от метафизических различий и сравнить различные объяснения исключительно в терминах их функциональных критериев.

Так, идея связи сознания с прямой доступностью для глобального контроля напоминает трактовку Деннетом (Dennett 1993b) сознания как церебральной селебрити  : «Сознание есть церебральная селебрити — не больше и не меньше. Осознаны те процессы, которые сохраняют и монополизируют ресурсы достаточно долго для оказания типичных и „симптоматичных⁴⁴ воздействий на память, контроль за поведением и т. д.» (с.929).

Если оставить в стороне то обстоятельство, что Деннет считает это концептуальной истиной, то его взгляды окажутся весьма близки моим. Главное различие состоит в том, что в моей концепции сознание связывается с потенциальной   церебральной селебрити. Здесь не требуется, чтобы осознаваемое действительно играло роль в глобальном контроле — нужно лишь, чтобы оно было доступно для такой роли. Это, как кажется, лучше гармонирует с характеристиками опытных переживаний. К примеру, периферия нашего визуального поля переживается нами, но большую часть времени такие периферийные переживания не играют какой‑либо важной роли в глобальном контроле; они просто доступны для этого при возникновении соответствующей надобности. Многие слышимые нами шумы могут не оставлять значительных следов в памяти, не оказывать существенного влияния на поведение и т. п., хотя информация о них и могла бы   оказывать такое влияние. Не исключено, конечно, что Деннет просто употребляет термин «сознание» в более сильном смысле, когда выходит, что мы не осознаем ни периферию, ни шумы (в конце концов, он подозрительно относится к самой идее опыта), но сравнение все же любопытно.

Другое функционалистское объяснение можно найти у Розенталя (Rosenthal 1996), утверждающего, что состояние будет осознанным, когда оно является объектом мысли более высокого уровня. В используемой мной терминологии это означает, что первопорядковое состояние составляет содержание сознания только когда о нем высказывается суждение второго порядка. Это значительно более сильное утверждение, чем то, которое делаю я — аналогично случаю с Деннетом. Кажется, что у нас нет серьезных оснований полагать, что мы формируем второпорядковые суждения о всех наших опытных переживаниях, включая переживания всех деталей визуального поля, фоновых шумов и т. д. Розенталь считает, что сами второпорядковые суждения обычно бессознательны, и поэтому мы не замечаем их присутствия, но против них, по — видимому, свидетельствуют даже рассуждения с позиции третьего лица. Все эти второпорядковые суждения представляются совершенно необязательными для устройства нашей когнитивной системы. Можно было бы ожидать от некоей системы наличия у нее способности формировать подобные суждения при необходимости, что и происходит в случае наших наиболее заметных переживаний, но система, выносящая второпорядковые суждения о всех деталях визуального поля выглядела бы совершенно избыточной (рис. 6.1).

Согласно концепции Розенталя, сознательные состояния — это такие состояния, которые мы осознаем. Это могло бы иметь видимость правдоподобия, но, на мой взгляд, это так лишь в слабом смысле (о котором шла речь в предыдущей главе) знакомства   со всеми нашими переживаниями[146]. Совершенно не очевидно, что большинство наших опытных переживаний является объектом наших мыслей. Предположение о том, что каждая деталь опыта связана с двумя отдельными когнитивными состояниями — с первопорядковым и второпорядковым суждением, создает хаотичную картину ментального. Трудно понять, зачем эволюции могло бы понадобиться повсеместно встраивать эти второпорядковые суждения, когда ее целям в равной степени могла бы служить простая доступность для глобального контроля. Концепцию Розенталя лучше трактовать в качестве объяснения интроспективного сознания, хотя он подает ее как объяснение сознания в аспекте «каково это — быть тем‑то и тем‑то».

Полезно разделить функциональные объяснения сознания на первопорядковые   и второпорядковые.   Согласно второпорядковым объяснениям (к числу которых относится розенталевская концепция выскокоуровнего мышления, а также концепция высокоуровнего восприятия Лайкана (Lycan 1995) и других), ключевое значение для сознания имеет присутствие какого‑то второпорядкового когнитивного состояния.

 

 

Рис. 6.1. Zippy the Pinhead о высокоуровневых теориях сознания.

(Перепечатано со специального разрешения King Features Syndicate.)

(1) — Я наблюдаю себя,   наблюдающего себя, пока я рисую себя, наблюдающего себя, наблюдающего себя! — А что делаешь ты, Зиппи?

(2) — Я наблюдаю себя, наблюдающего, как я наблюдаю тебя, наблюдающего, как ты рисуешь себя, наблюдающего себя. — Говори о своем самосознании!!

(3) — Я делаю наблюдение о самонаблюдении, пока я рисую себя и двух других Я, наблюдающих процесс наблюдения!! — Кто заказывал ананас с ветчиной??

Первопорядковые теории говорят о необходимости лишь первопорядкового когнитивного состояния, с определенными ограничениями играемой им роли. Второпорядковые теории могут хорошо объяснять интроспекцию или рефлексивное сознание, но первопорядковые теории, как представляется, более плотно сочленены с сознательным опытом[147].

Разумеется, не все   первопорядковые когнитивные состояния соответствуют сознательным опытным переживаниям; некоторые первопорядковые суждения о мире могут вообще не соответствовать опыту. В подобных теориях, таким образом, должен быть какой‑то дополнительный компонент, который позволит выделить тот релевантный класс первопорядковых состояний. Самый очевидный способ сделать это предполагает ограничение роли   таких состояний. Именно это я и сделал, предположив, что релевантными первопорядковыми суждениями являются именно те суждения, которые напрямую доступны для глобального контроля. Сходные ограничения, как мы увидим, вводятся и в других первопорядковых объяснениях. Можно было бы попробовать доказать, что каузальность высокоуровнего мышления есть не что иное, как вариация на тему подобных ограничений, но проблема в том, что оно кажется слишком сильным.

Интересной промежуточной идеей является идея о том, что сознательное состояние соответствует первопорядковому суждению, наделенному потенциалом   вызывать второпорядковое суждение о нем[148].

Такое допущение позволяет избежать хаотичности предыдущего варианта и имеет видимость правдоподобия. В самом деле, оно не так уж и отличается от представления о том, что сознательное состояние соответствует первопорядковому суждению, доступному для глобального контроля: доступность для глобального контроля и доступность для второпорядкового суждения, как можно предположить, будут по большей части пересекаться. Однако у этой концепции могут возникнуть трудности при рассмотрении таких систем, как дети или животные, которые, по — видимому, не лишены переживаний, но не обладают способностью к второпорядковым суждениям; кажется, что здесь требуется большая концептуальная утонченность, чем та, что может быть необходима для наличия переживаний. Если это действительно так, то характеристика в терминах доступности для глобального контроля является более удачной.

Скорее всего, любые первопорядковые функционалистские концепции будут использовать ограничения, отсылающие к чему‑то вроде доступности. Это явствует из рассмотрения существующих редуктивных объяснений. К примеру, Кирк (Kirk 1992) предполагает, что перцептивное сознание требует того, чтобы входящая информация была «презентована» главным процессам, ответственным за вынесение решений в системе, а в другом месте говорит (Kirk 1994), что для этого требуется «непосредственно активная» информация. Дретске (Dretske 1995) допускает нечто подобное, рассуждая о том, что опыт — это информация, представленная системе, сходные мотивы можно найти и у Тая (Туе 1995), согласно которому информация должна быть надлежащим образом «подготовлена» для когнитивной обработки. Эти идеи, вероятно, без особого труда можно согласовать друг с другом. Все они, как кажется, хотят выразить нечто сходное.

В любом случае, интересно то, что сторонник нередукционистского подхода к сознанию не обязан смотреть на споры, возникающие между различными первопорядковыми и второпорядковыми концепциями, как на внутренние войны обреченных теорий. Хотя эти концепции не могут объяснить сознание, они все же являются вполне достойными кандидатами на роль теорий когнитивного базиса сознания, и одни из них оказываются более успешными, чем другие. Даже дуалист свойств может допускать наличие в них элемента истины и признавать значимость их различий.

Я пытался доказать, что опытные состояния напрямую соответствуют фундирующим их когнитивным состояниям, названным мной первопорядковыми суждениями. Но, как я отмечал выше и как подчеркивал Дретске (Dretske 1995), именование их суждениями   может вводить в заблуждение. Напомним, что изначально суждения были определены так, что они мало чем отличались от убеждений (при допущении исключения каких‑либо феноменальных элементов). Но хотя оправданным выглядит предположение о наличии репрезентативного состояния, соответствующего каждой из деталей переживаемого визуального поля, наличие у субъекта убеждений о всех этих деталях не является очевидным. Могло бы, к примеру, показаться, что у меня нет никаких убеждений о данностях, находящихся на периферии моего визуального поля, по крайней мере до тех пор, пока я не обращаю на них внимание. Тем не менее даже при отсутствии убеждений здесь есть какое‑то когнитивное состояние, несущее релевантную информацию, так как она по крайней мере доступна.  

Мы могли бы просто провозгласить, что термин «суждение» используется нами в более широком смысле, покрывая не только развернутые убеждения, но и когнитивные состояния указанного типа. В конце концов, правдоподобным было бы предположить, что репрезентации периферии визуального поля могут рассматриваться в качестве «микросуждений» или в качестве имплицитных суждений, формируемых в ходе процессов, которые протекают внутри когнитивных систем, даже если они и не являются суждениями, выносимыми субъектом в целом. Но, похоже, лучшим решением было бы избежать путаницы в этом вопросе и ввести более широкий термин для репрезентативных состояний, не являющихся с необходимостью суждениями. Для этого я буду использовать термин «регистрации». К примеру, носителями когнитивных содержаний перцептивных состояний будут не первопорядковые суждения, а первопорядковые регистрации. Первопорядковая регистрация может и не быть состоянием, одобряемым субъектом, хотя она все же является содержательным состоянием, доступным для субъекта и играющим какую‑то роль в когнитивной системе.

Первопорядковые регистрации иногда могут даже вступать в противоречие с первопорядковыми суждениями. Наглядным примером сказанного являются оптические иллюзии: субъект мог бы знать, что два объекта имеют одинаковую величину, но в восприятии они могут все равно казаться разными. Другой пример приводит Дретске: вы показываете семь пальцев, и я вижу все семь. Но у меня нет времени подсчитать их, и я ошибочно решаю, что их восемь. Соответственно, я формирую суждение   о восьми пальцах, хотя мой феноменальный опыт свидетельствует о семи. Данное суждение поэтому не в точности параллельно феноменологии. Тем не менее где‑то в перцептивной системе репрезентирована информация о семи пальцах, и она доступна для последующего использования в каких‑то системах. Именно эту более раннюю репрезентацию я именую первопорядковой регистрацией. Мы можем представлять такие регистрации в качестве непосредственного порождения перцептивных и интроспективных процессов, предшествующего их рациональной интеграции в единое целое[149].

Таким образом, содержательная сторона осведомленности будет, строго говоря, конституироваться не первопорядковыми суждениями, а первопорядковыми регистрациями. А именно, она будет приблизительно покрываться теми первопорядковыми регистрациями, которые непосредственно доступны для использования в целях глобального контроля. При такой дефиниции содержательная сторона осведомленности напрямую соответствует содержательной стороне сознания. Разумеется, некоторые первопорядковые регистрации, связанные, к примеру, с подсознательными восприятиями, не будут входить в состав содержательной стороны осведомленности. Так же как с суждениями, мы можем говорить о первопорядковых феноменальных   регистрациях для отличения регистраций, соответствующих опытных переживаниям, от тех, которые не соответствуют им. Но меня будут интересовать только регистрации первого класса, так что обычно я буду рассуждать просто о «первопорядковых регистрациях», подразумевая указанное уточнение, но не эксплицируя его.

(Репрезентативное содержание первопорядковых регистраций, похоже, лучше всего трактовать в качестве неконцептуального   содержания, так же как и параллельное ему содержание опыта. В примечании в конце книги я обсуждаю эту и некоторые другие проблемы, связанные с содержательной стороной осведомленности и содержательной стороной опыта[150].)