Тренер... — говорит он. — Что ж, буду твоим тренером. А ты — моим игроком. Ты сможешь играть за меня во все те чудесные игры жизни, которые мне уже не по возрасту.
Иногда мы вместе ходим в кафетерий. К моему удовольствию, Морри еще больший неряха, чем я. Вместо того чтобы жевать, он говорит, смеется во весь рот, произносит страстные речи, набив рот яичным салатом, — при этом кусочки яйца разлетаются во все стороны.
Я в полном восторге. Все то время, что мы знакомы, меня переполняют два неодолимых желания: обнять его... и дать ему салфетку.
Классная комната
С олнечные лучи пробивались сквозь окно столовой и ложились на паркетный пол. Мы проговорили уже почти два часа. Снова и снова звонил телефон, и Морри просил Конни брать трубку. Она записывала имена звонивших в его маленькую черную записную книжку. Друзья. Учителя медитации. Дискуссионная группа. Репортер — заснять его для журнала. Явно не мне одному захотелось навестить моего старого профессора — после появления в «Найтлайн» он стал кем-то вроде знаменитости, — но более всего поразило меня и, пожалуй, вызвало зависть то, сколько у него было друзей. Я подумал обо всех тех «дружках», что в мою бытность в колледже циркулировали на моей орбите. Где они все?
— Знаешь, Митч, теперь, когда я умираю, люди ко мне относятся с гораздо большим интересом.
— Они всегда так к вам относились.
— Хо-хо, — улыбнулся Морри. — Ты очень добр ко мне, Митч.
«Совсем я не добр», — подумал я.
— Дело в том, — продолжал Морри, — что для людей я теперь как мост. Я уже не такой живой, как прежде, но еще и не умер. Я как бы... серединка на половинку. — Морри закашлялся. А потом снова улыбнулся. — Я сейчас совершаю свое последнее путешествие, и люди хотят от меня узнать, что им придется с собой укладывать в дорогу.
Опять зазвонил телефон.
— Морри, вы можете поговорить? — спросила Конни.
— У меня сейчас в гостях старинный друг, — объявил профессор. — Попросите их позвонить попозже.
Никак не возьму в толк, почему он принял меня так тепло. Я давно уже не был тем многообещающим студентом, что покинул его шестнадцать лет назад. Если бы не та передача на «Найтлайн», он бы скорее всего умер, так и не повидав меня. И у меня не было никаких оправданий, разве лишь то единственное, которым, похоже, обзавелись в наши дни все: я был по макушку погружен в свою собственную жизнь. Занят до предела.
«Что со мной?» — спросил я себя. Высокий, хрипловатый голос Морри вернул меня к университетским годам, — годам, когда я считал богатых злодеями, рубашку с галстуком — тюремной одеждой, а жизнь, лишенную свободы встать утром и лететь на мотоцикле по улицам Парижа — ветерок в лицо, или отправиться в Тибет, — отсутствием жизни как таковой. Что со мной случилось?
Случились восьмидесятые. Случились девяностые. Знакомство с болезнью и смертью, завязавшийся жирок и полысение — вот что случилось. Я обменял мечты на увесистую зарплату и даже не заметил, как это произошло.
А рядом сидел Морри, чудо времен моей юности, и я чувствовал себя так, будто просто вернулся после долгих каникул.
— Ты нашел близкого душой человека?
— Ты помогаешь людям?
— У тебя на душе хорошо?
— Ты человечен и добр настолько, насколько можешь?
Я юлил как мог, пытаясь показать Морри, что все эти годы без устали корпел над этими вопросами. Что случилось со мной? Ведь я обещал себе, что никогда не буду работать из-за денег, что вступлю в Корпус Мира, что буду жить только там, где природа дарит вдохновение.
Но вот уже десять лет я в Детройте, работаю в одном и том же месте, хожу в один и тот же банк и к одному и тому же парикмахеру. Мне тридцать семь; подключенный к компьютеру и сотовому телефону, я отлично справляюсь со своими обязанностями — гораздо лучше, чем когда был в колледже. Пишу статьи о богатых спортсменах, которым в большинстве своем плевать на людей вроде меня. Я уже не моложе тех, кто меня окружает, и больше не разгуливаю в серых поношенных свитерах с незаженной сигаретой. И больше не веду нескончаемых споров о смысле жизни, зажав в руке бутерброд с яичным салатом.
Мои дни заполнены до предела, и все же я почти никогда не чувствую, что доволен собой.
Что случилось со мной?
— Тренер, — вдруг вырвалось у меня его старое прозвище.
Морри просиял:
— Точно. Я все еще твой тренер.
Он засмеялся и снова принялся за еду, еду, начатую минут сорок назад. Я следил за его руками: их движения были так робки, словно он впервые в жизни их делал. Он не мог ничего разрезать ножом: пальцы его дрожали. Каждая попытка откусить кусок превращалась в сражение. Прежде чем проглотить еду, Морри прожевывал ее до мельчайших крупинок. Иногда она вдруг соскальзывала у него с губ и ему приходилось класть на стол то, что он держал в руках, чтобы промокнуть рот салфеткой. Кожа на тыльной стороне ладоней была обвислой, в темных пятнах, точь-в-точь как на куриной косточке из супа.
И вот мы — больной старик и здоровый моложавый мужчина — сидели и ели, впитывая тишину комнаты. Тишина эта казалась неловкой, но, похоже, неловкость ощущал только я.
— Умирать — грустно, Митч, спору нет, — вдруг заговорил Морри. — Но жить несчастливо — это уже нечто иное. Среди людей, что приходят навестить меня, так много несчастных.
— Почему?
— Наша культура не поощряет доброты к самому себе. Нас учат не тому, чему нужно. Надо быть очень стойким, чтобы отвергать то, что портит жизнь. И создавать свою собственную культуру. Большинству людей это не под силу. И эти люди несчастнее меня, даже теперешнего, такого больного. Я, может, и умираю, но я окружен любящими, заботливыми людьми. А сколько тех, кто может такое сказать о себе?
Поразительно, но Морри не испытывал к себе никакой жалости. Морри, который больше не мог ни танцевать, ни плавать, ни мыться в ванной, ни ходить; Морри, который уже не был в состоянии ни открыть дверь, ни вытереть себя после душа, ни даже повернуться на бок в постели. Как он может столь спокойно все это принимать? Я наблюдал, как он сражается с вилкой, пытаясь подцепить кусочек помидора, промахиваясь раз за разом — жалкое зрелище, — и тем не менее я не мог не признаться, что в присутствии Морри мне было легко и спокойно, будто обдувало нежным бризом, точь-в-точь как в прежние времена в колледже.
Я бросил взгляд на часы — сила привычки., — становилось поздно, пожалуй, придется поменять время вылета домой. И тут Морри сделал такое, что нельзя забыть и по сей день.
— Знаешь, как я умру? — спросил он. Я с изумлением посмотрел на него.
— Я задохнусь. Из-за астмы мои легкие не в силах вынести эту болезнь. Она движется вверх по моему телу. Уже завладела ногами. Скоро доберется до рук. А когда дело дойдет до легких... — Он пожал плечами. — Я влип. Я не знал, что на это сказать.
— Ну, видите ли... Я имею в виду... нельзя ничего знать наперед.
Морри закрыл глаза.
— Я знаю, Митч. Но ты за меня не бойся. Я прожил хорошую жизнь, и мы все знаем, что это должно случиться. У меня еще в запасе четыре-пять месяцев.
— Ну что вы, никто не знает...
— А я знаю, — мягко сказал Морри. — Есть даже такой тест. Доктор показал мне.
— Тест?
— Вдохни несколько раз. Я вдохнул.
— Теперь вдохни еще раз, но на этот раз задержи дыхание и посчитай про себя до тех пор, пока тебе не надо будет вдохнуть снова.
Я вдохнул и принялся считать:
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь... — На семидесяти счет прервался.
— Хорошо. У тебя здоровые легкие. А теперь следи за мной.
Морри вдохнул и начал отсчет тихим, дрожащим голосом:
— Один, два, три, четыре, пять... восемнадцать. Он остановился и глотнул воздух.
— Когда доктор первый раз попросил меня проделать это, я досчитал до двадцати трех. Теперь уже восемнадцать.
Морри закрыл глаза и покачал головой;
— Мой бензобак почти пуст.
Я почувствовал, что больше мне не выдержать. То, что я увидел, для одного дня было предостаточно.
Я попрощался с Морри и обнял его.
— Приезжай навестить своего старика профессора.
Я обещал, что приеду, при этом стараясь не вспоминать о том, как однажды уже обещал ему то же самое.
В книжном магазине университета я покупаю то, что Морри велел нам прочесть. Я покупаю книги, о существовании которых прежде и не подозревал: «Юность и кризис», «Я и ты», «Раздвоение личности».
