Вторник третий. Мы говорим о сожалении

 

В следующий вторник я приехал, как обыч­но, с пакетом продуктов — макароны с кукуру­зой, картофельный салат, яблочный пирог — и еще кое с чем: магнитофоном «Сони».

Я сказал Морри, что хочу запомнить то, о чем мы говорим. Хочу сохранить его голос, чтобы слу­шать его... потом.

— Когда я умру, — уточнил он.

— Не надо так говорить. Морри засмеялся:

— Митч, это ведь случится. И скорее рано, чем поздно.

Морри стал разглядывать новое устройство.

— Какой большой, — заметил он.

Я почувствовал, что веду себя бесцеремон­но — это нередко свойственно репортерам, — и начал подумывать, что, возможно, эта шту­ковина в присутствии двух друзей, каковыми мы себя считали, была инородным телом, ка­ким-то искусственным ухом. К тому же столько людей жаждали внимания Морри, а я, навер­ное, в эти вторники претендовал на слишком многое.

— Послушайте, — сказал я, отодвигая от профессора магнитофон, — нам вовсе не обя­зательно этим пользоваться. Если вам от него не по себе...

Он прервал меня, погрозив пальцем, а по­том снял очки, и они закачались на веревочке на его шее.

— Поставь его на место, — сказал Морри. Я поставил.

— Митч, — голос Морри звучал теперь очень тихо, — ты не понимаешь. Я хочу рассказать тебе о своей жизни. Я хочу рассказать тебе, пока еще в силах. — Его голос снизился до шепота. — Я хочу, чтобы кто-нибудь послушал мой рассказ. Ты послушаешь?

Я кивнул. В комнате стало совсем тихо.

— Ну, — сказал вдруг Морри, — он включен?

 

* * *

 

По правде говоря, значение магнитофона было не только ностальгическое. Я терял Мор­ри, мы все теряли его: семья, друзья, бывшие студенты, коллеги-профессора, приятели из групп политических дискуссий, которыми он так увлекался, бывшие партнеры по танцам — все мы. А магнитофонные пленки — так же, как и фотографии и видеофильмы, — отчаян­ная попытка тайком умыкнуть хоть что-то из саквояжа смерти.

Но помимо этого, мне становилось все яс­нее и яснее: из наблюдений за мужеством, юмо­ром, терпением, открытостью Морри, — что он смотрит на жизнь с какой-то совсем иной, ни­кому из моих знакомых не свойственной, точ­ки зрения. Более здоровой. Более разумной. И он должен был вот-вот умереть. Морри загля­нул смерти в глаза, и мысли его приобрели не­кую необъяснимую ясность. Я знал: он хочет ими поделиться. А я хотел удержать их в памя­ти — как можно дольше.

Когда я увидел Морри в шоу «Найтлайн», мне стало любопытно: жалеет ли он о чем-то теперь, когда знает, что скорая смерть неминуема. Жалко ли ему потерянных друзей? Хочется ли ему, чтобы многое было по-другому? С присущим мне эгоизмом я думал: «А если бы я был на его месте, снедали бы меня грустные мысли о безвозвратно утерянном? Стал бы я сожалеть о скрываемых мной тайнах?»

Когда я упомянул об этом Морри, он кивнул: — Это волнует всех, не правда ли? А вдруг сегодня мой последний день на земле?

Морри пристально посмотрел на меня и, воз­можно, заметил, что на лице моем отразилась ра­стерянность. Я вдруг увидел, как в один прекрас­ный день, не успев завершить очередной репор­таж, я замертво валюсь на письменный стол, а редакторы судорожно хватают неоконченную ру­копись, в то время как медики уносят мое без­дыханное тело.

— Митч? — послышался голос Морри.

Я встряхнул головой и ничего не ответил. Но профессор уловил мое замешательство.

— Митч, наше общество не поощряет мыс­лей о таких вещах до тех пор, пока мы не сто­им на пороге смерти. Мы вовлечены во все ин­дивидуалистическое: карьеру, семейные дела, зарабатывание денег, погашение кредита на дом, покупку новой машины, починку радиатора, — мы совершаем миллиарды мелких дей­ствий, одно за другим. У нас нет привычки ос­тановиться, взглянуть на свою жизнь и спро­сить: «И это все? Это все, что я хочу? Может, чего-то не хватает?»

Он помолчал.

— Надо, чтобы кто-то подтолкнул тебя в этом направлении. Это не случается само по себе.

Я понимал, о чем он говорит. Каждому из нас в жизни нужен учитель.

Мой сидел напротив меня.

 

«Что ж, — решил я, — раз суждено снова стать студентом, буду стараться вовсю».

По дороге домой, в самолете, в маленьком желтолистом блокноте я написал список вопро­сов, которые всех нас мучают: начиная от сча­стья, старения, воспитания детей и кончая смер­тью. Конечно, есть миллионы книг на эти темы, и тьма телевизионных передач, и консультатив­ные занятия по девяносто долларов за час. Аме­рика превратилась в восточный базар взаимопо­мощи.

И все же ясных ответов не было. То ли надо заботиться о других, то ли о своей душе? Вер­нуться к традиционным ценностям или отверг­нуть традиции за их полной ненадобностью? Стремиться к успеху или стремиться к просто­те? Научиться говорить «нет» или научиться действовать?

Я знал одно: Морри, мой старый профессор, не был вовлечен в систему взаимопомощи. Он стоял на рельсах, прислушивался к свистку па­ровоза смерти и с полной ясностью представлял, что в жизни было важно.

А мне нужна была ясность. Каждой сбитой с толку и мучимой сомнениями душе нужна яс­ность.

— Спроси меня о чем хочешь, — бывало, го­ворил Морри.

Вот я и написал этот список:

Смерть.

Страх.

Старение.

Жадность.

Брак.

Семья.

Общество.

Прощение.

Осмысленная жизнь.

 

Этот список лежал у меня в сумке, когда я вернулся в Западный Ньютон в четвертый раз во вторник в конце августа. В аэропорту Логан в тот день не работали кондиционеры, люди обмахивались чем попало и сердито вытирали пот с лица; каждый встречный, казалось, готов был кого-нибудь пристукнуть.

 

 

 

К началу последнего года учебы в университете я прошел столько курсов социологии, что до степе­ни бакалавра уже рукой подать. Морри предлага­ет мне написать дипломную работу повышенной трудности.