Морри спрашивает, собираюсь ли я поддержи­вать С ним отношения, и без всяких колебаний я отвечаю: «Конечно».

Он уходит, и я вижу, что у него на глазах слезы.

План уроков

 

С мертный приговор был объявлен летом 1994 года. Когда Морри оглянулся назад, он понял, что еще задолго до этого догадывался: с ним что-то неладно. Впервые это пришло ему в голову в тот день, когда он бросил танцевать.

Мой старик профессор всегда был завзятым танцором. Под какую музыку танцевать — не име­ло значения. Рок-н-ролл, джаз, блюз — Морри любил все. С закрытыми глазами и блаженной улыбкой он двигался в своем собственном рит­ме. Это не всегда выглядело привлекательно, но зато он не нуждался в партнере. Он танцевал сам по себе.

Каждую среду Морри приходил в недейству­ющую церквушку на Гарвардской площади на нечто под названием «Танцуй бесплатно». В белой футболке и черных спортивных штанах, с полотенцем на шее он бродил в толпе студентов под светомузыку и грохот репродукторов и танце­вал под то, что в тот вечер играли. Он танцевал линди под Джимми Хендрикса. Он крутился и вертелся, махал руками, как дирижер на возвы­шении, пока пот не начинал катиться градом у него меж лопаток. Никто вокруг не знал, что он известный профессор социологии, у которого за спиной огромный опыт и несколько выдающих­ся трудов. Студенты, наверное, думали, что это просто спятивший старик.

Однажды Морри принес с собой кассету с тан­го и уговорил их запустить ее. И тут он воцарил над всеми: носился взад-вперед по залу, как страст­ный испанский любовник, а когда танец закон­чился, все зааплодировали. Если б он мог заме­реть в этом миге навечно!

Но вскоре с танцами было покончено.

 

Морри было за шестьдесят, когда у него на­чалась астма. Ему стало трудно дышать. Однаж­ды, когда он гулял вдоль реки, налетел порыв холодного ветра, и он закашлялся от удушья. Его тут же отвезли в больницу и вкололи адре­налин.

Через год-другой ему стало трудно ходить. На дне рождения одного из своих друзей он вдруг ни с того ни с сего споткнулся и упал. В другой раз, к полному изумлению публики, он упал со ступеней в театре.

— Воздуха ему! Воздуха! — закричал кто-то.

Тогда ему уже было за семьдесят; вокруг за­шептали: «Старость...» — и помогли ему подняться на ноги. Но Морри, который знал себя лучше, чем знают себя многие из нас, догадался, что не в старости дело. Было что-то и помимо старости. Морри все время чувствовал усталость. Ему пло­хо спалось. Снилось, что он умирает.

Морри стал ходить к врачам. К разным вра­чам. Ему проверяли кровь. Проверяли мочу. За­глядывали через задний проход в кишку. В кон­це концов, когда ничего не нашли, один из док­торов послал Морри на биопсию мышц, и у него отщипнули кусочек икры. Результат анализа указывал на неврологическую проблему, и Мор­ри послали на очередную серию проверок. Во время одной такой проверки его посадили на специальное сиденье — нечто вроде электри­ческого стула — и подвергли действию элек­троразрядов, чтобы изучить неврологические реакции.

— Надо в этом получше разобраться, — ска­зали доктора, изучая результаты.

— Почему? — спросил Морри. — Что там та­кое?

— Не совсем понятно. Реакции были замед­ленные.

Реакции замедленные. Что это значит?

Наконец в жаркий, влажный полдень авгу­ста 1994 года Морри и его жена Шарлотт при­шли к невропатологу; и врач, прежде чем объ­явить новость, попросил их сесть. У Морри на­шли амиотрофный латеральный склероз, или сокращенно АЛС (болезнь Лу Герига), жес­токое, беспощадное заболевание нервной сис­темы.

Болезнь считалась неизлечимой.

— Как же я ею заболел?

Никто не знал.

— Она смертельная?

— Да.

— Значит, я умру?

— К сожалению, да, — сказал доктор.

Он просидел с Морри и Шарлотт почти два часа, терпеливо отвечая на их вопросы. При про­щании он дал им брошюры с информацией об АЛС. С виду они напоминали те, что дают, когда открываешь счет в банке. На улице сияло солнце, и кругом как ни в чем не бывало сновали люди. Женщина подбежала к счетчику на пар­ковке и бросила в щель монету. Другая прошла мимо с покупками. У Шарлотт в голове роем за­кружились мысли: «Сколько же у нас осталось времени? Как мы со всем этим справимся? На что будем жить?»

А мой профессор в это время стоял, потря­сенный тем, что все вокруг было так обыденно. «Почему мир не остановился? Разве никто не знает, что со мной случилось?»

Но мир не остановился. И люди не обращали на Морри никакого внимания. Он с трудом от­крыл дверцу машины и почувствовал, что прова­ливается в бездну.

«Что же теперь будет?» — подумал он.

 

Пока мой старик профессор искал ответы на свои вопросы, болезнь овладевала им сильнее и сильнее с каждым днем, с каждой неделей. Од­нажды утром он хотел вывести из гаража маши­ну и с трудом смог нажать на педаль тормоза. На этом закончилось его вождение.

Морри то и дело спотыкался — пришлось ку­пить палку. На этом завершилась его самостоя­тельная ходьба.

Профессор отправился в очередной раз в бас­сейн и обнаружил, что не может сам раздеться. Ему пришлось впервые в жизни нанять помощ­ника — Тони, студента теологии, который помо­гал Морри входить в бассейн и выходить из него, помогал раздеться и одеться. В раздевалке плов­цы притворялись, что не глазеют на Морри. И все равно глазели. Так тайна становилась досто­янием окружающих.

Осенью 1994 года Морри вернулся в универ­ситет Брандейса прочитать свой последний курс. Конечно, он мог этого и не делать. В универси­тете бы поняли. К чему страдать на виду у стольких людей? Сиди себе дома. Приводи в по­рядок дела. Но мысль об уходе даже не приходи­ла в голову Морри.

Прихрамывая, вошел он в аудиторию, ком­нату, что служила ему вторым домом более тридцати лет. Медленно, с трудом добрался до стула. Опустился на него, уронил с носа очки и посмотрел на молодых людей, молча взирав­ших на него.

— Друзья мои, я полагаю, вы все здесь собра­лись послушать курс социологии. Я читал этот курс двадцать лет и впервые должен признаться, что брать его вам на этот раз рискованно: я смертельно болен. Я могу не дожить до конца семест­ра. Если для кого-то из вас это имеет значение и вы решите поменять мой курс на другой, я не обижусь. — Он улыбнулся.

Так его болезнь перестала быть секретом.

 

АЛС подобен зажженной свече: он растап­ливает нервы и оставляет телу сгусток воска. Часто болезнь начинается с ног, а потом дви­жется выше и выше. Теряется контроль над мышцами ног — и ты не можешь стоять. Теря­ется контроль над телом — и ты не можешь прямо сидеть. Под конец, если ты еще жив, то дышишь уже через вставленную в горло тру­бочку, а твоя душа в это время в полном созна­нии томится в вялой скорлупе, способной уже только моргать и едва шевелить языком, слов­но ты персонаж научно-фантастического филь­ма — человек, замороженный внутри собствен­ной плоти. Заболев, ты доходишь до такого со­стояния лет за пять.

Врачи сказали Морри, что жить ему осталось два года.

Морри знал, что осталось меньше.

Но мой старый профессор принял серьез­ное решение, начавшее зреть в нем со дня, когда он вышел из кабинета врача, осознав, что над его головой навис дамоклов меч. Он сказал себе: «Я могу зачахнуть и незаметно исчезнуть, а могу прожить оставшееся время наилучшим об­разом».

Он не будет чахнуть. Он не будет стыдиться умирания.

Смерть станет его последним проектом, со­средоточением всех последующих дней. Так как всем предстоит умереть, его опыт может оказать­ся необычайно ценным. Он может стать темой исследования. Живым учебником. Изучайте мой неторопливый уход. Смотрите, что со мной про­исходит. Учитесь вместе со мной.

Морри решил пройти по последнему мосту между жизнью и смертью и поведать другим о своем пути.

 

Осенний семестр прошел быстро. Число таб­леток увеличилось. Физиотерапия стала еже­дневной рутиной. К профессору домой прихо­дила медсестра. Чтобы мышцы совсем не увя­ли, она сгибала его слабеющие ноги, будто ка­чая воду из колодца. Раз в неделю приходил массажист смягчить постоянную недвижимость мышц. Морри встретился с учителями медитации, и те научили его, как, закрыв глаза и су­жая мысли, можно свести мир только к дыха­нию: вдох, выдох, вдох, выдох.

Однажды, пытаясь с помощью палки взойти на тротуар, Морри упал на дорогу. Палку при­шлось сменить на ходунки. Тело его ослабевало все больше и больше, и скоро поход в туалет стал невыносимо труден; он начал мочиться в боль­шую пробирку. Но сил не хватало делать это са­мостоятельно — кто-то должен был держать про­бирку.

Большинству из нас все это было бы страш­но неловко, особенно в возрасте Морри. Но Морри не был похож на большинство из нас. Когда кто-то из ближайших коллег приходил его навестить, он, бывало, говорил им: «Слу­шай, мне надо помочиться. Ты не против по­мочь? Тебе это ничего?»

Часто, к их собственному удивлению, при­ятели были не против помочь.

Он развлекал растущий поток посетителей. У него собирались группы людей поговорить о смер­ти, о ее значении в жизни, о том, как общество всегда боялось смерти и никогда не пыталось по­нять ее суть. Морри сказал своим друзьям, что, если они хотят по-настоящему помочь ему, не надо выражать ему сочувствие; пусть они наве­щают его, звонят, делятся своими заботами так, как делали это прежде, ведь Морри всегда умел замечательно слушать.

Вопреки всему, что происходило с Морри, голос его звучал сильно и зазывно, в его мозгу вибрировали тысячи мыслей. Ему хотелось до­казать, что слово «умирающий» не значит «бес­полезный».

Пришел и ушел Новый год. И хотя Морри никому не говорил об этом, он знал, что это будет последний год его жизни. Теперь он уже сидел в инвалидной, коляске и вовсю сражался со временем: надо было успеть сказать все, что ему хотелось, тем, кого он любил. Когда его университетский коллега внезапно умер от сер­дечного приступа, Морри отправился к нему на похороны. Вернулся домой он страшно по­давленным.

— Как жалко, — сказал он. — Все, кто там был, говорили об Ерве столько хорошего, а он ничего этого не услышал.

И Морри осенило. Он позвонил друзьям. Он выбрал день. И в холодный воскресный полдень у него собралась небольшая группа друзей и род­ных на «живые похороны». Каждый из пришед­ших отдал дань моему старому профессору. Кто-то плакал. Кто-то смеялся. А одна женщина про­читала стихотворение

 

Мой дорогой, любимый кузен...

Ты движешься сквозь время,

Рассекая слой за слоем,

И твое вечно молодое сердце

Точно нежная секвойя...

 

Морри плакал и смеялся вместе со всеми. И все самое сокровенное, что мы никогда не решаемся сказать тем, кого любим, Морри вы­сказал в тот день. «Живые похороны» удались на славу.

Только Морри еще не умер. Более - того, са­мая поразительная часть его жизни только начи­налась.

 

Студент

 

Т еперь же я хочу вам рассказать, что проис­ходило со мной с того самого летнего дня, когда я обнял своего старого, мудрого профессора и обещал не забывать его.

Я не выполнил обещания.

Честно говоря, я перестал поддерживать от­ношения почти со всеми университетскими при­ятелями, включая женщину, с которой впервые в жизни проснулся однажды поутру. За годы после окончания университета я очерствел и превра­тился в человека, сильно отличавшегося от того по-детски самоуверенного выпускника, который направлялся в Нью-Йорк одарить мир своими талантами.

Как выяснилось, мир вовсе их не жаждал. Мне было тогда чуть за двадцать, и все мои занятия свелись к внесению платы за квартиру, чтению объявлений о работе и нескончаемому изумле­нию: почему мне не улыбается фортуна? Я меч­тал стать знаменитым музыкантом (я играл на фортепьяно), но после нескольких лет в темных, пустых ночных клубах, невыполненных обеща­ний, музыкальных групп, что без конца распада­лись, и их руководителей, бывших в восторге от всех, кроме меня, мечта моя увяла. Впервые в жизни я потерпел поражение.

И в то же самое время я впервые всерьез со­прикоснулся со смертью. Мой любимый дядя, брат матери, человек, который приобщил меня к музыке, дразнил девочками, научил водить ма­шину и играть в футбол, тот самый взрослый, над которым я подшучивал, будучи ребенком, и о котором я сказал: «Вот кем я хочу стать, когда вырасту», умер сорока четырех лет от роду от рака поджелудочной железы. Мой дядя был хо­рош собой, невысокого роста, с густыми усами. Я жил с ним в одном доме, в квартире этажом ниже, и последний год его жизни мы провели вместе. Я видел, как его крепкое тело сначала усохло, потом вздулось, видел, как он мучился: согнутый дугой над обеденным столом, с за­крытыми глазами, он сжимал обеими руками живот, и рот его искажался от боли. «А-а-а-а-а, Боже! — стонал он. — А-а-а-а-а, Господи!» Все мы — его жена, его двое сыновей и я — сидели рядом и, стараясь не смотреть на него, тороп­ливо доедали обед.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным.

Однажды майской ночью мы расположились с дядей на балконе его квартиры. Было тепло и чуть ветрено. Он устремил взгляд к горизонту и вдруг процедил, что дети его будут ходить в будущем году в школу уже без него. Он спро­сил меня, не присмотрю ли я за ними. Я отве­тил, что он не должен так говорить. Он грустно посмотрел на меня.

Через несколько недель дядя умер.

После его похорон жизнь моя переменилась. Я неожиданно почувствовал, что время бесцен­но, словно вода, текущая из открытого крана, и, чтобы не потерять его, я должен нестись во весь опор. Я не буду больше играть в полупус­тых ночных клубах'. Не буду больше, засев в квартире, сочинять песни, которые никто не собирается слушать. И я снова пошел учиться. Получил степень магистра в области журнали­стики, а вскоре и первую работу — спортивно­го репортера. Я перестал гоняться за славой и стал писать о погоне за славой знаменитых спортсменов. Я работал в газетах и сотрудни­чал с журналами. Я работал со скоростью, не знавшей предела. Я просыпался утром, чистил зубы и садился за пишущую машинку в том, в чем спал. Мой дядя работал на одну из корпо­раций и ненавидел свою работу: изо дня в день одно и то же, одно и то же. Я же поклялся, что со мной такого никогда не случится.

Я метался между Нью-Йорком и Флоридой и в конце концов устроился на работу в Детройте — корреспондентом «Детройт фри пресс». Город этот обладал ненасытным спортивным аппети­том — там было четыре профессиональных коман­ды: футбольная, баскетбольная, бейсбольная и хоккейная; и это соответствовало моему често­любию. Через несколько лет я не только сочинял статьи для газеты, но и писал спортивные книги, готовил радиопрограммы и без конца выступал на телевидении, фонтанируя мнениями о преус­певающих футболистах и лицемерных спортив­ных программах колледжей. Я стал струей жур­налистской бури, захлестнувшей нашу страну. На меня был спрос.

Я перестал снимать квартиры. Я стал поку­пать. Купил дом на холме. Приобрел машины. Я вкладывал деньги в биржевые акции и стал владельцем ценных бумаг. Я включил пятую скорость и все, что делал, делал по расписа­нию. Я занимался физкультурой как помешан­ный. Я водил машину на головокружительной скорости. Я зарабатывал столько денег — уму непостижимо! Я встретил темноволосую жен­щину по имени Жанин, которая полюбила меня, несмотря на мое расписание и постоянные от­лучки. Мы встречались семь лет и только по­том поженились. Через неделю после свадьбы я, как прежде, засел за работу. Я сказал ей и себе, что когда-нибудь у нас будут дети, то, чего ей так хотелось. Но это «когда-нибудь» так и не наступило.

Я весь ушел в достижение успеха, потому что успех, считал я, поможет мне контролировать все: я высосу из жизни все до единой капли радости и успею сделать это до того, как заболею и умру, что со мной наверняка случится в точности, как с моим дядей.

А как же Морри? Что ж, время от времени я вспоминал о нем и о том, как он учил меня «быть человечным» и «думать о других», но все это было так далеко, словно в иной жизни. Все эти годы я выбрасывал письма, приходившие из университета Брандейса, считая, что все они об одном и том же: просят денег. Так что о бо­лезни Морри я ничего не знал. Тех, кто мог мне рассказать об этом, я давно позабыл, но­мера их телефонов я похоронил в нераспако­ванных коробках на чердаке.

Так бы все и продолжалось, если бы однаж­ды поздно вечером я не включил телевизор и, перескакивая с программы на программу, вдруг не наткнулся на нечто привлекшее мое внима­ние...