Митчел? — спрашивает Морри, глядя в лис­ток посещаемости.

Я поднимаю руку.

Как вам больше нравится — Митч или Митчел?

Ни разу в жизни преподаватели не задавали мне такого вопроса. Я внимательнее всматриваюсь в этого мужчину в желтой водолазке и зеленых вель­ветовых штанах, с серебряной прядью, спадающей на лоб. Он улыбается.

Митч, — говорю я. — Так меня называют друзья.

Что ж, значит, будет Митч, — говорит Мор­ри, словно ставя точку над i и закрывая тему. — Так вот, Митч...

Да?

Надеюсь, мы будем друзьями.

Встреча

 

В о взятой напрокат машине я ехал по Запад­ному Ньютону, тихому пригороду Бостона, свер­нул на улицу, где жил Морри; в одной руке я держал стаканчик кофе, а между ухом и плечом у меня был зажат сотовый телефон. По телефону я говорил с постановщиком передачи, которую мы готовили на телевидении. Взгляд мой метался между наручными часами — скоро я должен был лететь обратно — и номерами на почтовых ящи­ках, выстроившихся вдоль обрамленной деревь­ями улицы. В машине работал приемник, настро­енный на волну новостей. Так вот я и жил — пять дел одновременно.

— Прокрути пленку назад, — сказал я по­становщику. — Дай мне послушать эту часть еще раз.

— Ладно, — ответил он. – Через минуту будет готово.

Вдруг я понял, что уже подъехал к дому Морри. Я резко затормозил... и пролил кофе на колени. Пока машина останавливалась, я мельком заметил на лужайке перед домом вы­сокий красный клен, а рядом с ним трех чело­век: молодого мужчину и пожилую женщину, усаживающую маленького старичка в инвалид­ную коляску.

Морри.

Я увидел моего старого профессора и замер.

— Эй, — послышался голос постановщика, — ты куда пропал?

 

Я не видел Морри шестнадцать лет. Волосы его поредели, стали белесыми, а лицо совсем осу­нулось. Я вдруг почувствовал, что не готов для встречи с ним. Я был привязан к телефону и на­деялся, что он не заметил моего приезда. Хоро­шо бы проехаться несколько раз по ближайшим улицам, закончить дело и психологически под­готовиться к встрече. Но Морри, этот новый уга­сающий Морри, человек, которого я когда-то так близко знал, уже улыбался, глядя на мою маши­ну, и, сложив на коленях руки, с нетерпением ждал моего появления.

— Эй, — снова услышал я голос постановщи­ка, — ты где там?

Хотя бы в благодарность за проведенное со мной время, за доброту и терпение, с какими про­фессор относился ко мне в годы моей молодос­ти, я должен был бы бросить трубку, выскочить из машины, обнять и поцеловать его.

Но вместо этого я выключил мотор и сполз с сиденья, как будто что-то уронил и пытался найти.

— Да, да, я здесь, — зашептал я в трубку и продолжил разговор с постановщиком, пока мы не довели дело до конца.

Я сделал то, в чем поднаторел лучше всего: предпочел всему работу — даже моему умираю­щему профессору, ждавшему меня с нетерпени­ем на лужайке. Стыдно признаться, но именно так я и поступил.

 

И вот пять минут спустя Морри уже обнимал меня; его редеющие волосы щекотали мне щеку. Я объяснил ему, что уронил в машине ключи, и сжал его крепче, словно пытался раздавить свою жалкую ложь. Хотя на дворе уже было тепло от весеннего солнца, на Морри — курточка, а ноги укутаны одеялом. От него исходил чуть кисловатый запах — так часто пахнет от тех, кто прини­мает лекарства. Лицо Морри оказалось настоль­ко близко к моему, что я услышал его затруднен­ное дыхание.

— Старый мой друг, — шепчет он. — Нако­нец-то ты вернулся.

Я склонился над ним, а он, обхватив меня и не выпуская из объятий, тихонько покачи­вался. Я поразился этой нежности после стольких лет разлуки: за каменной стеной, воз­двигнутой мной между прошлым и настоящим, я совершенно забыл, как близки мы были ког­да-то. Я вдруг вспомнил день выпуска, порт­фель, слезы у него на глазах, когда я уходил, и в горле у меня застрял комок. Глубоко в душе я знал: я уже не тот славный, одаренный парень, каким он меня помнил.

И я надеялся лишь на то, что в ближайшие несколько часов Морри не удастся меня раску­сить.

Мы вошли в дом и уселись за орехового де­рева обеденный стол, стоявший возле окна; за окном виднелся соседний дом. Морри заерзал в коляске, пытаясь сесть поудобнее. По обы­чаю Морри стал предлагать мне поесть, и я не мог отказаться. Помощница, полная итальянка по имени Конни, нарезала хлеб и помидоры, принесла коробочки с куриным салатом, хумусом и табули**.

И еще она принесла таблетки. Морри посмот­рел на них и вздохнул. Я заметил, что глаза его запали глубже, а скулы обострились. Это стари­ло его и придавало некую суровость, но лишь стоило ему улыбнуться — и его суровости как не бывало.

— Митч, — сказал он мягко, — ты ведь зна­ешь, что я умираю.

Я кивнул.

— Ну что ж. — Морри проглотил таблетку, поставил на стол бумажный стаканчик, глубоко вздохнул и выдохнул. — Рассказать тебе, что это такое?

— Что это такое? Что такое «умирать»?

— Да, — кивнул Морри.

Так начался наш с ним последний урок, хотя тогда я и не подозревал об этом.

 

 

 

Мой первый год в колледже. Морри старше боль­шинства профессоров, а я младше большинства сту­дентов, так как окончил школу на год раньше. Что­бы казаться старше, я хожу в серых поношенных свитерах и, хотя не курю, разгуливаю с незажжен­ной сигаретой в зубах. Вожу я потрепанный «мер-кури кугар», с опущенными стеклами и грохочущей музыкой. Я ищу себя в грубоватости, но меня тя­нет к мягкому Морри: он не смотрит на меня как на выпендривающегося мальчишку, и мне с ним лег­ко и спокойно.

Мой первый курс с Морри заканчивается, и я записываюсь на второй. Морри ставит отметки совсем не строго: оценки его не волнуют. Расска­зывают, что однажды во время войны с Вьетна­мом он поставил всем своим ученикам высшую оцен­ку, чтобы их не забрали в армию.