Стремленье мотылька к огню 2 страница

- Идемте, Наташа, - сказал Сэм, хватая Наташу за руку.

Они быстро вышли из-за столика и, разминувшись с бегущим к месту

драки милиционером, быстро пошли прочь.

- Что это с ним? Наркотики? - спросила Наташа.

- Примерно, - ответил Сэм. - Я бы не хотел обсуждать чужую беду. Не

знаете, где здесь можно перекусить? А то поесть так и не дали.

Наташа оглянулась на толпу, сгрудившуюся среди ресторанных столиков.

- Все, - сказала она, - забрали. Что вы говорите? Поесть? Это надо на

такси ехать. Дойдем до "Волны" - они там ходят.

- Простите, Наташа, - сказал Сэм, - может быть, у вас какие-нибудь

планы?

В ответ Наташа поглядела на Сэма с такой простодушной откровенностью,

что все ее планы стали сразу понятны и видны.

Дорога шла мимо глубокого котлована с руинами подземных этажей

недостроенного здания. Из трещин в стенах росли трава, кусты и даже

несколько молодых деревьев, и казалось, что это не котлован, вырытый под

новостройку, а могила погибшего здания или раскопки древнего города. Сэм

залюбовался и шел молча; притихла и Наташа.

- Да, - сказал Сэм, когда котлован остался позади. - Удивительно. Я

тут заметил одну странную вещь. Россия ведь третий Рим?

- Третий, - сказала Наташа, - точно. И еще второй Израиль. Это Иван

Грозный сказал. Я в газете читала.

- Так вот, если написать "третий Рим", а потом дописать слово

"третий" наоборот, получится очень интересно. С одной стороны будет

читаться "третий Рим", а с другой - "третий мир".

- В Ялте, - сказала Наташа, - часа три отсюда на катере, есть

канатная дорога. Садишься на набережной и поднимаешься на гору. Там дворец

строили, или музей Ленина, не знаю. А потом бросили. И остались только

колонны и часть крыши. Все огромное такое, и вокруг пустырь. Будто храм

какой. Точно, третий Рим и есть. Сэм, а вы в первом были?

Сэм кивнул, и Наташа тихонько вздохнула.

- Пришли, - сказала она. - Здесь машину надо ловить.

Асфальтовая дорожка кончалась у длинного здания, где помещались

магазин и непонятное заведение под названием "Волна", перед которым

грелись на солнце два адидасистых янычара. Под навесом автобусной

остановки напротив сверкали белками несколько худых и загорелых южных

старух. Наташа подняла руку, из тени ив, росших возле остановки, выехала

старая серая "Волга" с оленем на капоте. Наташа наклонилась к окошку,

посовещалась с шофером, повернулась к Сэму и кивнула.

У шофера были длинные рыжие усы, торчащие в стороны несколько

несимметрично, словно он только что закончил что-то ими ощупывать, а пахло

в машине бензином и перезрелыми персиками. Попетляв среди утонувших в

листве яблонь и груш белых домиков, "Волга" выехала на пыльную грунтовку.

Шофер разогнался, пейзаж за задним стеклом скрылся в густых клубах желтой

пыли, большие порции которой влетали и в окна.

Сэм закашлялся, закрыв рот рукой, и Наташа заметила, что его губы

вытягиваются в длинную трубочку. Делая вид, что поднимает что-то с пола,

он нагнулся к спинке переднего сиденья, заговорщицки подмигнул Наташе и в

знак молчания приложил палец к своим вытягивающимся губам. Наташа неумело

подмигнула в ответ. Заострившийся на конце хоботок Сэма мягко вошел в

серую обшивку сиденья. Шофер вздрогнул. Его глаза беспокойно поглядели на

пассажиров из продолговатого зеркальца над рулем.

- А вы правда думаете, Сэм, что у нас третий мир? - спросила Наташа,

стараясь отвлечь шофера.

- Ну, в общем, да, - не разгибаясь, промычал Сэм. - В этом нет ничего

обидного. Если, конечно, не обижаться на факты.

- Непривычно как-то.

- А придется привыкнуть. Это геополитическая реальность. Ведь Россия

очень бедная страна. И Украина тоже. Тут... Как это выражение... Земля не

родит. Даже если взять самые плодородные почвы где-нибудь на Кубани, это

будет ничто по сравнению с землями, скажем, в Огайо...

Сэм произнес "ох-хаййо", и звук получился такой, что его вполне можно

было намазывать на бутерброд вместо масла, а уж какие плодородные земли в

штате Огайо, стало ясно сразу.

- Какой третий мир, - с горечью сказал шофер, неестественно пошевелив

усами, - продали нас. Как есть, всех продали. С ракетами и флотом. Кровь

всю высосали.

- Кто продал? - спросила Наташа. - И кому?

- Известно кто, - с уверенной ненавистью сказал шофер. - И кому, тоже

известно. Ладно флот продали - так ведь и честь нашу продали...

Сэм что-то промычал, и шофер вяло махнул рукой.

- В спину, понимаешь, - пробормотал он и надолго затих.

Постепенно его лицо сильно побледнело, а глаза, прежде бегающие и

настороженные, остекленели в безразличии. Сэм, наоборот, покрылся

румянцем, словно только что вышел из бани. Выдернув губы из сиденья и

выпрямившись, он улыбнулся Наташе. Наташа сосредоточенно молчала.

- Наташа, я вас не обидел? - спросил Сэм.

- Чем? - удивилась Наташа.

- Этим третьим миром.

- Что вы, Сэм. Просто мне в детстве нагадали, чтобы я боялась римской

цифры три. Но я ее нисколечки не боюсь. А обижаться мне никакого резона

нет. Я ведь не Россия. Я Наташа.

- Наташа, - сказал Сэм. - Резон. Красивое имя. Перейдем на "ты"?

- С удовольствием, - сказала Наташа.

С обеих сторон дорогу обступали виноградники. Когда они кончились,

слева опять появилось море. Сэм раскрыл кейс, вынул оттуда маленькую

стеклянную баночку, выплюнул в нее немного красной жидкости, завинтил

крышку и кинул банку назад. Наташа тем временем напряженно размышляла, на

лбу у нее даже образовалась маленькая красивая извилинка. Сэм поймал ее

взгляд и улыбнулся.

- Все о'кей? - спросил он.

- Ага, - улыбнулась в ответ Наташа. - Я вот о чем думаю. Ну,

допустим, первый мир - это Америка, Япония там и Европа. Третий Рим, мир

то есть, это, скажем, мы, Африка и Польша. А что такое второй мир?

- Второй? - удивленно спросил Сэм. - Хм. Не знаю. Действительно,

интересно. Надо выяснить, откуда это выражение пошло. Наверно, никакого

второго мира просто нет.

Он поглядел в окно и заметил высоко в небе серебристый треугольник -

то ли тот самый планер, за которым он следил из-за столика в ресторане, то

ли другой точно такой же.

- Я другого понять не могу, - сказал он, - куда это мы едем?

- Обедать, - сказала Наташа.

- Я уже сыт, - сказал Сэм.

- Тогда, может, лучше тут затормозим? - предложила Наташа. - Здесь

места очень красивые, дикие. Можно искупаться.

Сэм сглотнул слюну.

- Послушайте, - сказал он шоферу, - мы, пожалуй, здесь вылезем, а?

- Ваше дело, - хмуро сказал шофер. - Давайте пять долларов, как

обещали.

Наташа бросила на Сэма извиняющийся взгляд.

Сэм вылез на дорогу и потянулся за кошельком.

- Матрешки не нужны? - спросил шофер.

- Какие? - спросил Сэм.

- Всякие есть. Горбачев, Ельцин.

- Спасибо, - сказал Сэм.

- А еще новая матрешка есть. Генерал Руцкой, а внутри Никита Михалков

и деревянный томик Достоевского. За тридцать долларов отдам.

Сэм отрицательно покачал головой.

- Будет чесаться, - сказал он, протягивая пятерку в раскрытую дверь,

- одеколоном протрите.

Шофер мрачно кивнул. Машина развернулась на месте и, обдав их желтой

пылью, рванула назад. Стало тихо. Сэм с Наташей пошли по тропинке, которая

зигзагом сбегала вниз по крутому каменистому склону. Спускались они молча,

потому что тропинка была очень узкой и идти по ней надо было осторожно.

Четкой линии берега внизу не было - склон переходил в лабиринт скал,

между которыми плескалось море. Сняв тапочки - Сэм с умилением понял, что

на ногах у нее были розовые домашние тапочки, а не туфли необычного

фасона, как он подумал сначала, - Наташа зашла по колено в воду. Сэм,

подвернув штаны и разувшись, последовал за ней, держа кейс и мокасины над

головой и пытаясь вспомнить, какую же греческую легенду ему напоминает

происходящее. Они долго петляли меж коричневых каменных стен и наконец

вышли к большой наклонной плите, поверхность которой выступала из воды

примерно на полметра.

- Вот тут я загорала, - сказала Наташа, залезая на камень. - С той

стороны можно нырять - уже глубоко.

Забравшись на плиту, Сэм полез за видеокамерой.

- Помоги, Сэм, - попросила Наташа.

Повернувшись, Сэм увидел, что она стоит к нему спиной и, заведя руку

за спину, пытается дотянуться до тесемок, завязанных сзади. Осторожно

положив камеру на мокасины, Сэм прикоснулся к Наташе и сквозь платье

почувствовал, как она вздрогнула. Тесемки абсолютно ничего не держали и

были, как Сэм помнил из статьи в "Нэшнл Джиографик", просто наивным

приспособлением для завязывания знакомств, которым пользовались русские

девушки, - даже металлические шарики на их концах напоминали блесну. Но

дрожь, прошедшая по наташиной спине, заставила Сэма забыть о методике

правильного поведения, которую рекомендовал журнал, и когда Наташа

перешагнула через упавшее на камень платье и осталась в крохотном

купальнике из блестящей зеленой ткани, его руки сами потянулись к камере.

Он долго снимал худенькое полудетское тело Наташи, ее счастливую

улыбку и волну летящих по ветру волос, снимал ее голову над изумрудной

водой и мокрые отпечатки ступней на камне, а потом, передав Наташе камеру

и объяснив, на что надо нажимать, бросился в море и рванул к возникшей

вдали белой точке прогулочного катера таким безоглядным баттерфляем,

словно и правда собирался достичь его вплавь.

Когда, тяжело дыша, он вернулся на плиту, Наташа лежала на спине,

ладонью прикрывая глаза от солнца. Сэм устроился рядом, положил щеку на

теплую поверхность камня и, прищурясь, поглядел на Наташу.

- Вот вернусь домой, - сказал он, - буду смотреть это по телевизору и

грустить.

- Сэм, - сказала Наташа, - вот в Риме ты был, это я знаю. А во

Франции?

- Совсем недавно, - ответил Сэм, придвигаясь к ней поближе. - А

почему ты спрашиваешь?

- Так, - вздохнув, сказала Наташа. - Мать у меня часто про Францию

говорила. Что ты там делал?

- Как обычно, кровь сосал.

- Нет, я не в том смысле. Ты просто так взял и поехал?

- Не совсем. Меня друзья пригласили. На ежегодный прустовский

праздник в город Комбре.

- А что это за праздник такой?

Сэм долго молчал, и Наташа решила, что ему лень рассказывать. Где-то

стрекотала машина прогулочного катера. Совсем рядом раздалось несколько

чуть слышных мажорных гитарных аккордов, а потом послышалось тихое

жужжание и Наташа ощутила легкий укол в ногу; она рефлекторно хлопнула по

этому месту ладонью - под ее пальцами что-то расплющилось, скаталось в

крошечный шершавый шарик и отлетело в воду. Сэм заговорил нараспев,

гнусаво произнося некоторые звуки в нос:

- Представь небольшую сельскую церковь, построенную около пяти веков

назад, с грубо высеченными фигурами христианских королей, глядящих на

площадь с облетевшими каштанами, ветви которых металлически блестят в

свете нескольких фонарей; на брусчатке перед порталом появляется одинокий

усатый мужчина, похожий на мишень из провинциального тира, и уже трудно

сказать, что происходит потом, когда непреодолимая сила влечения отнимает

у памяти мгновения полета, оставляя ей лишь короткие прикосновения

бродящих наугад лапок к пропахшему кельнской водой и сигарным дымом шелку

кашне и грубое...

- Сэм, - прошептала Наташа, - что ты делаешь. Нас же увидят....

-...чем-то даже оскорбительное ощущение близости чужой кожи к твоему

рту. Наслаждение усиливается, когда начинаешь различать за прорванными

занавесями покровов, отделяющих одно тело от другого, глухой шум, сначала

ток крови...

- Ах, Сэм... Не сюда......

-...а затем - повелительные удары сердца, подобные сигналам,

посылаемым с планеты Марс или из какого-то другого мира, так же

недоступного нашему взору; их ритм и задает то страстные, то насмешливые

движения твоего тела, в долгий выступ которого, блуждающий в пульсирующих

лабиринтах чужой плоти, как бы перетекает все сознание; и вдруг все

кончается, и ты вновь плывешь куда-то над старыми камнями мостовой...

- Сэм...

Сэм откинулся на камень и некоторое время не чувствовал вообще ничего

- словно и сам превратился в часть прогретой солнцем скалы. Наташа сжала

его ладонь; приоткрыв глаза, он увидел прямо перед своим лицом две большие

фасетчатые полусферы - они сверкали под солнцем, как битое бутылочное

стекло, а между ними, вокруг мохнатого ротового хоботка, шевелились

короткие упругие усики.

- Сэм, - прошептала Наташа, - а в Америке много говна?

Сэм улыбнулся, кивнул головой и снова закрыл глаза. Солнце било прямо

в веки, и за ними возникало слабое фиолетовое сияние, на которое хотелось

глядеть и глядеть без конца.

 

ЖИЗНЬ ЗА ЦАРЯ

 

 

Трудно было сказать, сколько дней Марина углубляла нору и рыла вторую

камеру. Дни бывают там, где встает и заходит солнце, а Марина жила и

работала в полной тьме. Сначала она передвигалась на ощупь, но через

некоторое время заметила, что неплохо видит в темноте, - заметила

совершенно неожиданно, когда в середине главной камеры уже была готова

широкая кровать из сена, накрытого украденной в пансионате шторой. Марина

как раз думала, что возле кровати, как в фильме, должна обязательно стоять

корзина с цветами, и тут увидела в углу камеры трофейный фанерный ящик.

Она огляделась и поняла, что видит и остальное - кровать, нишу в полу, где

были сложены найденные на рынке продукты, и собственные конечности; все

это было бесцветным, чуть расплывчатым, но вполне различимым.

"Наверно, - подумала Марина, - я и раньше видела в темноте, просто не

обращала внимания."

Взяв ящик, она поставила его возле кровати, сунула туда клок сена и,

как сумела, придала ему форму букета. Отойдя к дальней стене камеры, она с

удовольствием осмотрела получившийся интерьер, подошла к кровати и нырнула

под штору.

Чего-то не хватало. Промучившись несколько минут, Марина поняла, в

чем дело, - подтянув к себе лежащую на полу сумочку, она вынула из нее

узкие черные очки и нацепила их на нос. Теперь оставалось только ждать

звонка. Телефона у Марины в норе не было, но это ее мало смущало - она

знала, что в той или иной форме звонок последует, потому что еще тогда,

далеким солнечным утром на набережной, жизнь дала ей в этом честное слово.

Лежать под шторой было тепло и удобно, но немного скучно. Марина

сначала думала о всякой всячине, а потом незаметно для себя впала в

оцепенение.

Разбудил ее донесшийся из-за стены шум. В том, что шум донесся именно

из-за стены, Марина была уверена - она уже давно привыкла к звукам,

которые прилетали сверху (это были голоса, шаги и рев мотора выезжающей из

гаража машины), и автоматически отфильтровывала их, так что они совсем не

мешали ей спать. Но этот звук был другим - за стеной определенно рыли

землю. Марина даже слышала звяканье совка о камни, с которыми она сама в

свое время немало повозилась. Шум за стеной иногда исчезал, но потом

возникал опять, вроде бы даже ближе, чем раньше, и Марина успокаивалась.

Иногда из-за стены долетала песня - Марина не могла разобрать слов; было

только ясно, что поет мужчина, а мелодия вроде бы "Подмосковные вечера",

но сказать точно было нельзя. Постепенно у Марины выкристаллизовалась

уверенность, что ход за стеной роют именно к ней, и она даже догадывалась,

кто именно, но целомудренно боялась до конца в это поверить. Вскакивая с

кровати, она подбегала к стене и надолго припадала к ней ухом, потом

бросалась назад и замирала под шторой. Когда шум стихал, Марина приходила

в смятение.

"А вдруг, - думала она, - он промахнется и пророет ход к этой сраной

уродине?"

Она вспоминала самку с базара, и ее кулаки яростно сжимали сено.

"А сраная уродина, - думала Марина дальше, - возьмет и скажет, что

она - это я. А он ей поверит... Он же такой глупенький..."

От такой подлости у нее даже перехватывало дыхание, и она

представляла себе, что сделает с уродиной, если где-нибудь ее встретит.

Так продолжалась довольно долго; наконец стена, за которой рыли ход,

начала подрагивать, и с нее на пол посыпалась земля. Марина последний раз

оглядела камеру - все вроде было в порядке - и юркнула под штору. В стену

с той стороны начали бить чем-то тяжелым, и не успела Марина последний раз

поправить на носу очки, как стена рухнула.

В образовавшейся дыре появился сапог. Он шевельнулся, несколько раз

ковырнул землю, расширяя проход, и исчез, а потом в дыру просунулось

мясистое лицо, которое Марина узнала сразу же. Это был он или почти он,

только не брюнет, а рыжий, и вместо дубленки на нем была заснеженная

шинель с майорскими погонами. Аккуратно, чтобы не запачкаться землей, он

протиснулся в дыру, и Марина заметила висящий на его груди тяжелый черный

футляр с баяном.

- День добрый, - сказал майор, снял баян, поставил его на

предохранитель и опустил на пол. - Скучаешь?

Внутри у Марины все сжалось, но она нашла в себе силы изящно

приподнять очки и с холодным интересом взглянуть на майора.

- Мы знакомы? - спросила она.

- Сейчас будем, - сказал майор, подходя к кровати и берясь крепкими

ладонями за край свисающей с кучи сена шторы...

 

 

- Ты не представляешь, Николай, какие вокруг живут звери, - говорила

Марина, прижимаясь к лежавшей рядом на сене холодной мохнатой тушке. -

Вот, например, ходила я недавно на рынок за продуктами. Так меня там чуть

не убили. Еле потом до дома добралась. Николай, ты спишь?

Николай не отвечал, и Марина, повернувшись на спину, уставилась в

земляной потолок. Клонило в сон. Скоро ей стало казаться, что потолок над

головой исчез, а на его месте выступили звезды. Одна из звездочек мигнула

и поползла по потолку, и Марина, вспомнив детские лица со стенда с

выгоревшим на солнце будущим, загадала желание.

 

 

- Сам я военный, - говорил Николай, - майор. Живу и работаю в городе

Магадане. Но главное для меня в жизни - музыка. Так что если ты любишь

музыку, у нас с тобой обязательно установится духовная близость...

Марина открыла глаза. Вокруг, как обычно, была тьма, но она знала,

что уже настало то единственное утро, которое бывает в норе.

- Ты, Марина, - продолжал Николай, внимательно глядя на свои сапоги,

стоящие возле постели, - скоро будешь такая толстая, что уже не сможешь

никуда вылезти. А вечером в Магадане сотни развлечений, так что я тебе

предлагаю сходить сегодня в театр.

- Хорошо, - сказала Марина, у которой сладко сжалось сердце, - но

пусть это будет что-нибудь оригинальное.

Вместо ответа Николай протянул ей два листочка бумаги. "Магаданский

ордена Октябрьской революции военный оперный театр" - прочла Марина,

перевернула билет и увидела на другой стороне синюю надпечатку: "Жизнь за

Царя".

- Так ведь это где - Магадан, - сказала она.

Николай кивнул в сторону проделанной им в стене дыры, и Марине

показалось, что оттуда повеяло холодом.

До вечера Николай еще несколько раз залезал на Марину, и она,

прислушиваясь к ощущениям от елозящего на ней холодного влажного тела, с

недоумением спрашивала себя - неужели именно в этом все дело и именно об

этом во Франции сочиняют такие красивые песни? Иногда Николай замирал и

принимался рассказывать о своей службе, о делах и товарищах; скоро Марина

уже знала их всех по именам и званиям. Когда Николай слезал с нее, он

сразу же начинал работать по дому - сначала углубил нишу для еды, потом

принялся заделывать выход, ведущий к двум гаражам. Марина ощутила

беспричинную тоску.

- Зачем это ты? - с кровати спросила она.

- Дует сильно, - сказал Николай. - Сквозняк.

- А как мы тогда вылазить будем?

Николай опять кивнул на дыру в стене, из которой он появился

несколько часов назад. До вечера он успел придать ей квадратную форму и

даже сплел из соломы небольшой половичок, который положил перед дырой на

пол.

Наконец Николай поглядел на часы и сказал:

- Пора в театр.

Марина слезла с кровати и тут вспомнила, что ей совершенно нечего

одеть.

- А ты завернись в штору, - сказал Николай, когда она объяснила ему

свою проблему, - сейчас все так ходят.

Марина последовала его совету, и получилось не так уж плохо. Николай

натянул сапоги, надел шинель, повесил на плечо баян и нырнул в черную дыру

в стене; Марина последовала за ним. За дырой был длинный кривой коридор,

холодный и темный, который заканчивался узким лазом вверх; из лаза на

земляной пол падал слабый синеватый свет и редкие снежинки. Николай

выбрался наружу и протянул Марине руку; придерживая у горла штору, Марина

последовала за ним.

Они оказались в полутемном дворе, из которого вышли на широкую

заснеженную набережную. За парапетом простиралась ровная белая плоскость

замерзшего моря, похожая на огромный занесенный снегом каток. Набережную

освещало несколько фонарей; по ней шли прохожие - большей частью

вооруженные баянами офицеры, некоторые вели под руку своих завернутых в

шторы жен; Марина, когда увидела их, испытала большое облегчение. Все

офицерские жены были босые, как и она, и Марина успокоилась окончательно;

взяв под руку Николая, она пошла по улице, любуясь падающим снегом.

Театр оказался величественным серым зданием с колоннами, очень

похожим на главный корпус пансионата; Марина вспомнила южную ночь, звезды

на небе и шум моря и помотала головой - таким это все казалось далеким и

нереальным. Но театр удивительно напоминал здание, возле которого она

когда-то вырыла нору, и даже лепные снопы на фронтоне были те же самые,

только сейчас большая их часть была завешена широкой кумачовой полосой с

белой надписью:

МУРАВЕЙ МУРАВЬЮ - ЖУК, СВЕРЧОК И СТРЕКОЗА.

В театре было многолюдно, празднично и торжественно; доносились

жутковатые звуки настраиваемых инструментов. Офицерские жены оценивающе

поглядывали на маринину штору, и Марина с удовлетворением поняла, что ее

штора не хуже, чем у большинства. Правда, попадались шторы и лучше -

например, жена одного генерала носила малиновую бархатную портьеру с

золотыми кистями, но зато сама эта жена была старая и морщинистая. Николай

представил Марину нескольким друзьям - таким же рыжим майорам, и по их

влажным зовущим взорам Марина поняла, что произвела впечатление.

Недалеко от Марины остановился пожилой генерал со сточенными временем

жвалами, поглядел на нее с благосклонной улыбкой, и Марина подумала, что с

ним надо поговорить о культуре.

- Скажите, - спросила она, - вам нравятся французские фильмы?

- Нет, - по-военному сухо ответил генерал. - Мне не нравятся

французские фильмы. Мне нравится творчество кинорежиссера Сергея

Соловьева, особенно то место, где его бьют кирпичом по голове и он падает

с табурета на пол.

Тут Марина заметила, что то, что она приняла за благосклонную улыбку,

на самом деле было результатом паралича лицевых мышц и смотрел на нее

генерал вовсе не благосклонно, а скорее чуть напуганно.

- А ваш муж, - добавил генерал, отходя в сторону и косясь на Николая,

- хороший перспективный офицер.

- Служу Магаданскому Муравейнику! - щипая Марину за ногу, чтобы она

не вздумала сказать что-нибудь еще, ответил вытянувшийся Николай.

Марина ждала, что он станет ее ругать, но он ничего не сказал.

Прозвенел звоночек, и все повалили в зал. Места у Николая с Мариной

оказались не очень хорошие - сцена была видна под острым углом; то, что

происходило в ее глубине, было неразличимо, и когда начался спектакль,

Марина никак не могла взять в толк, о чем он. Николай наклонился к ней и

шепотом стал объяснять, что большие черные муравьи напали на муравейник

рыжих, а один старый муравей, пообещав провести их в камеру, где лежала

главная матка и хранились яйца, на самом деле завел их в воронку

муравьиного льва. На Николая сзади шикнули, и он замолчал, но Марина уже

разобралась, в чем дело.

Большую часть действия она только слышала, но зато когда настал самый

главный момент и на сцене остались старый муравей и муравьиный лев, Марина

сумела отлично все рассмотреть. Муравьиный лев был бритым наголо румяным

мужчиной в военной форме двадцатых годов, с орденом на груди; он с видимой

скукой сидел на стуле, хлопая серой папахой по его ножке и дожидаясь,

когда старый муравей кончит петь; наконец тот затих и отполз в глубь

сцены, тогда муравьиный лев встал и медленно пошел вслед за ним. Тревожно

и страшно заиграл оркестр, по залу прошел вздох ужаса, но Марина уже

ничего не видела. Она смотрела на тяжелую зеленую кулису и мечтала о том,

что Николай станет генералом и выхлопочет такую же для нее.

Когда спектакль кончился, Николай предложил сходить в буфет выпить

шампанского. Марина с радостью согласилась - она помнила, что в фильме

мордастый мужчина все время пил со своими женщинами шампанское из высоких

узких бокалов. И тут случилась беда.

На пустой лестнице, затянутой широким красным ковром, Николай

споткнулся, потерял равновесие и упал, ударившись затылком о ступени. Он

сразу же потерял сознание и быстро задрыгал ногами, а на лице у него

проступило отвращение. Марина попыталась поднять его за руку, но Николай

был слишком тяжел, и Марина кинулась вниз, чтобы позвать на помощь. К

счастью, на следующей же площадке она наткнулась на двух майоров, которых

Николай перед спектаклем представил ей как своих друзей. Они молча курили,

дожидаясь, когда подойдет их очередь в буфете. Выслушав Марину, они

побросали окурки и поспешили за ней.

Николай лежал все в той же позе и так же подергивал ногами, только

теперь у него вдобавок стали непроизвольно двигаться руки - они совершали

плавные движения в стороны, будто растягивали и сжимали баян, но больше

всего Марину напугало то, что Николай тихо-тихо напевал "Подмосковные

вечера".

Один из майоров сел на корточки возле Николая, взял его кисть и

нащупал пульс, а другой стал отсчитывать время по часам. Через минуту они

переглянулись, и тот, который щупал пульс (свободной рукой Николай

продолжал играть на невидимом баяне), отрицательно помотал головой.

Оба майора поглядели на Марину, и тут она впервые заметила, какие

страшные жвала шевелятся у них под носами. Собственно, и у Николая, и у

самой Марины были точно такие же, но раньше она не придавала этому

значения. Глаза Марины заволокло слезами; сквозь их мутную пленку она

увидела, что ей протягивают большой темный предмет; она подставила руки, и

в них лег баян в футляре. Ее словно парализовало - она безучастно

наблюдала, как первый майор приподнял николаеву ногу, а второй, быстро

работая жвалами, отгрыз ее по пах вместе с защитной штаниной, на которой в

такт движениям его челюстей подергивался тонкий красный лампас. Когда он

перегрызал вторую ногу, вокруг появилось еще несколько майоров; они

поставили свои бокалы с шампанским на пол, и работа пошла быстрее. Николай

перестал играть на невидимом баяне только тогда, когда один из вновь

появившихся стал отгрызать ему голову и, видимо, перекусил нерв. Другой

майор принес стопку газет "Магаданский муравей" и начал заворачивать в них

отпиленные конечности Николая. Дальше у Марины в памяти был длинный

провал.

Она пришла в себя на улице, от уколов холодных снежинок в лицо. Театр

остался далеко за спиной; в одной руке она держала ящик с баяном, а в

другой - два продолговатых тяжелых свертка, плотно упакованных в несколько