Виктор Пелевин. Жизнь насекомых 7 страница

внеземные пейзажи - залитые мертвенным светом, изрытые

кратерами каменные равнины, далекие острые горы, черное небо,

на котором огромной головней пылает солнце, и блестят звезды, я

представлял себе многометровые толщи космической пыли,

представлял камни, неподвижно лежащие на лунной поверхности

многие миллиарды лет - почему-то меня очень впечатляла мысль о

том, что камень может неподвижно пролежать на одном и том же

месте столько времени, а я вдруг нагнусь и возьму его толстыми

пальцами скафандра. Я думал о том, как увижу, подняв голову,

голубой шар Земли, похожий на чуть искаженный заплаканными

стеклами противогаза школьный глобус, и эта высшая в моей жизни

секунда свяжет меня со всеми теми моментами, когда мне

казалось, что я стою на пороге чего-то непостижимого и

чудесного.

На самом деле Луна оказалась крохотным пространством,

черным и душным, где только изредка загоралось тусклое

электричество, она оказалась неизменной тьмой за бесполезными

линзами глазков и беспокойным неудобным сном в скорченном

положении, с головой, упертой в лежащие на руле руки.

Двигался я медленно, километров по пять в день, и

совершенно не представлял, как выглядит окружающий меня мир.

Хотя, наверно, это царство вечной тьмы не выглядело вообще

никак - кроме меня, здесь не было людей, для которых что-то

может как-то выглядеть, а фару я не включал, чтобы не сажать

аккумулятор. Грунт подо мною был, по-видимому, ровной

плоскостью, - машина ехала гладко. Но руль нельзя было

повернуть совсем - очевидно, его заклинило при посадке, так

что мне оставалось только крутить педали. Страшно неудобным для

пользования был туалет - настолько, что я предпочитал терпеть

до последнего, как когда-то во время детсадовского тихого часа.

Но все же мой путь в космос был так долог, что я не позволял

мрачным мыслям овладевать собою, и даже был счастлив.

Проходили часы и сутки, я останавливался только для того,

чтобы уронить голову на руль и заснуть. Тушенка медленно

подходила к концу, воды в бидоне оставалось все меньше, каждый

вечер я на сантиметр удлинял красную линию на карте, висящей

перед моими глазами, и она все ближе подходила к маленькому

черному кружку, за которым ее уже не должно было быть. Кружок

был похож на обозначение станции метро, меня очень раздражало,

что он никак не называется, и я написал сбоку от него

"Zabriskie Point".

 

 

Правой рукой сжимая в кармане ватника никелированный

шарик, я уже час вглядывался в этикетку с надписью "Великая

Стена". Мне чудились теплые ветры над полями далекого Китая, и

нудно звенящий на полу телефон мало меня интересовал, но все же

через некоторое время я взял трубку.

- Ра, прием! Почему не отвечаешь? Почему свет горит?

Почему стоим? Я же тут все вижу по телеметрии.

- Отдыхаю, товарищ начальник полета.

- Доложи показания счетчика!

Я поглядел на маленький стальной цилиндр с цифрами в

окошке.

- Тридцать два километра семьсот метров.

- Теперь погаси свет и слушай. Мы тут по карте смотрим -

ты сейчас как раз подъезжаешь.

У меня екнуло в груди, хотя я знал, что до черного кружка,

который дулом глядел на меня с карты, еще далеко.

- Куда?

- К посадочному модулю "Луны-17Б".

- Так ведь это я "Луна-17Б", - сказал я.

- Ну и что. Они тоже.

 

Кажется, он опять был пьян. Но я понимал, о чем он

говорит. Это была экспедиция по доставке лунного грунта, на

Луну тогда спустились двое космонавтов, Пасюк Драч и Зураб

Парцвания. У них с собой была небольшая ракета, в которой они

запустили на Землю пятьсот граммов грунта, после этого они

прожили на лунной поверхности полторы минуты и застрелились.

- Внимание, Омон! - заговорил начальник полета. -

Сейчас будь внимателен. Сбрось скорость и включи фары.

Я щелкнул тумблером и припал к черным линзам глазков.

Из-за оптических искажений казалось, что чернота вокруг

лунохода смыкается в свод и уходит вперед бесконечным туннелем.

Я ясно различал только небольшой участок каменную поверхности,

неровной и шероховатой - это, видимо, был древний базальт,

через каждые метр-полтора перпендикулярно линии моего движения

над грунтом поднимались невысокие продолговатые выступы, очень

напоминающие барханы в пустыне, странным было то, что они

совершенно не ощущались при движении.

- Ну? - раздалось в трубке.

- Ничего не заметно, - сказал я.

- Выключи фары и вперед. Не спеши.

Я ехал еще минут сорок. А потом луноход на что-то

наткнулся. Я взял трубку.

- Земля, прием. Тут что-то есть.

- Включить фары.

Прямо в центре поля моего зрения лежали две руки в черных

кожаных перчатках, растопыренные пальцы правой накрывали

рукоять совка, в котором еще оставалось немного песка,

перемешанного с мелкими камнями, а в левой был сжат тускло

поблескивающий "Макаров". Между руками виднелось что-то темное.

Приглядевшись, я различил поднятый ворот офицерского ватника и

торчащий над ним верх ушанки, плечо и часть головы лежащего

были закрыты колесом лунохода.

- Ну, чего, Омон? - выдохнула мне в ухо трубка.

Я коротко описал то, что было перед моими глазами.

- А погоны, погоны какие?

- Не видно.

- Отъедь назад на полметра.

- Луноход назад не ездит, - сказал я. - Ножной тормоз.

- А ах ты... Говорил ведь главному конструктору, -

пробормотал начальник полета. - Как говорится, знал бы, где

упаду - сенца бы подбросил. Я вот думаю, кто это - Зура или

Паша. Зура капитан был, а Паша - майор. Ладно, выключай фары,

аккумуляторы посадишь.

- Есть, - сказал я, но перед тем, как выполнить приказ,

еще раз поглядел на неподвижную руку и войлочный верх ушанки.

Некоторое время я не мог тронуться с места, но потом сжал зубы

и всем весом надавил на педаль. Луноход дернулся вверх, а через

секунду вниз.

- Вперед, - сказал сменивший начальника полета

Халмурадов. - Выходишь из графика.

 

 

Я экономил энергию и проводил почти все время в полной

темноте, исступленно вращая педали и включая свет только на

несколько секунд, чтобы свериться с компасом, хоть это и не

имело никакого смысла, потому что руль все равно не работал. Но

так приказывала Земля. Сложно описать это ощущение - тьма,

жаркое тесное пространство, капающий со лба пот, легкое

покачивание - наверно, что-то похожее испытывает плод в

материнской утробе.

Я осознавал, что я на Луне. Но то огромное расстояние,

которое отделяло меня от Земли, было для меня чистой

абстракцией. Мне казалось, что люди, с которыми я говорю по

телефону, находятся где-то рядом - не потому, что их голоса в

трубке были хорошо слышны, а потому, что я не представлял, как

связывающие нас служебные отношения и личные чувства - нечто

совершенно нематериальное - могли растянуться на несколько сот

тысяч километров. Но самым странным было то, что на это же

немыслимое расстояние удлинились и воспоминания, связывающие

меня с детством.

Когда я учился в школе, я обычно коротал лето в

подмосковной деревне, стоявшей на обочине шоссе. Большую часть

своего времени я проводил в седле велосипеда, и за день иногда

проезжал километров по тридцать-сорок. Велосипед был плохо

отрегулирован - руль был слишком низким, и мне приходилось

сильно сгибаться над ним - так, как в луноходе. И вот теперь,

из-за того, наверно, что мое тело надолго приняло эту же позу,

со мной стали случаться легкие галлюцинации. Я как-то

забывался, засыпал наяву - в темноте это было особенно просто,

- и мне чудилось, что я вижу под собой тень на уносящемся

назад асфальте, вижу белый разделительный пунктир в центре

шоссе и вдыхаю пахнущий бензиновым перегаром воздух. Мне

начинало казаться, что я слышу рев проносящихся мимо грузовиков

и шуршание шин об асфальт - и только очередной сеанс связи

приводил меня в чувство. Но потом я снова выпадал из лунной

реальности, переносился на подмосковное шоссе и понимал, как

много для меня значили проведенные там часы.

Однажды на связь со мной вышел товарищ Кондратьев и начал

декламировать стихи про Луну. Я не знал, как повежливей

попросить его остановиться, но вдруг он стал читать

стихотворение, которое с первых строк показалось мне

фотографией моей души.

 

 

- Мы с тобою так верили в связь бытия,

Но теперь я оглядываюсь, и удивительно -

До чего ты мне кажешься, юность моя,

По цветам не моей, ни черта не действительной.

 

 

Если вдуматься, это - сиянье Луны

Между мной и тобой, между мелью и тонущим,

Или вижу столбы и тебя со спины,

Как ты прямо к Луне на своем полугоночном.

 

 

Ты давно уж...

 

 

Я тихо всхлипнул, и товарищ Кондратьев сразу остановился.

- А дальше? - спросил я.

- Забыл, - сказал товарищ Кондратьев. - Прямо из головы

вылетело.

Я не поверил ему, но знал, что спорить или просить

бесполезно.

- А о чем ты сейчас думаешь? - спросил он.

- Да ни о чем, - сказал я.

- Так не бывает, - сказал он. - Обязательно ведь в

голове крутится какая-нибудь мысль. Правда, расскажи.

- Да я детство часто вспоминаю, - неохотно сказал я. -

Как на велосипеде катался. Очень похоже было. И до сих пор не

пойму - ведь вроде ехал на велосипеде, еще руль был такой

низкий, и вроде впереди светло было, и ветер свежий-свежий...

Я замолчал.

- Ну? Чего не поймешь-то?

- Я ведь к каналу вроде ехал... Так куда же я...

Товарищ Кондратьев пару минут молчал, а потом тихо положил

трубку.

Я включил "Маяк" - мне, кстати, не очень верилось, что

это "Маяк", хотя так уверяли через каждые две минуты.

- Семь сыновей подарила Родине Мария Ивановна Плахута из

села Малый Перехват, - заговорил парящий над рабочим полднем

далекой России женский голос, - двое из них, Иван Плахута и

Василий Плахута, служат сейчас в армии, в танковых войсках МВД.

Они просят передать для их матери шуточную песню "Самовар".

Выполняем вашу просьбу, ребята. Мария Ивановна, для вас сегодня

поет народный балагур СССР Артем Плахута, который откликнулся

на нашу просьбу с тем большим удовольствием, что сам за восемь

лет до братьев демобилизовался старшим сержантом.

Задребезжали домры, два или три раза бухнули тарелки, и

полный чувства голос, напирая на букву "р", как на соседа по

автобусу, запел:

- Ух, го-ряч кипя-кипяток!

Я бросил трубку. От этих слов меня передернуло. Мне

вспомнилась Димина седая голова и корова с обложки "Atom Heart

Mother", и по моей спине прошла холодная медленная дрожь.

Минуту или две я выжидал, а потом, решив, что песня уже

кончилась, повернул черную ручку. Секунду было тихо, а потом

притаившийся на секунду баритон грянул мне в лицо:

- Угощ-щали гадов чаем

И водицей огневой!

На этот раз я ждал долго, и когда опять включил приемник,

говорила ведущая:

-...вайте вспомним наших космонавтов и всех тех, чей

земной труд делает возможной их небесную вахту. Для них

сегодня...

Я вдруг ушел в свои мысли, точнее - просто провалился в

одну из них, как под лед, и опять стал слышать только через

несколько минут, когда тяжелый хор далеких басов уже клал

последние кирпичи в монументальное здание новой песни. Но

несмотря на то, что я полностью отключился от реальности, я

автоматически продолжал давить на педали, сильно отводя в

сторону правое колено - так меньше чувствовалась мозоль,

которую мне успел натереть унт.

Поразило меня вот что.

Если сейчас, закрыв глаза, я оказывался - насколько

человек вообще может где-нибудь оказаться - на призрачном

подмосковном шоссе, и несуществующие асфальт, листва и солнце

перед моими закрытыми глазами делались так реальны для меня,

словно я действительно мчался под уклон на своей любимой второй

скорости, если, забыв про Zabriskie Point, до которого

оставалось совсем немного, я все-таки бывал иногда несколько

секунд счастлив, - не значило ли это, что уже тогда, в

детстве, когда я был просто не отделившейся частью погруженного

в летнее счастье мира, когда я действительно мчался на своем

велосипеде вперед по асфальтовой полосе, навстречу ветру и

солнцу, совершенно не интересуясь тем, что ждет меня впереди,

- не значило ли это, что уже тогда я на самом деле катил по

черной и мертвой поверхности Луны, видя только то, что

проникало внутрь сознания сквозь кривые глазки сгущающегося

вокруг меня лунохода?

 

 

- Прощай, ячменный колос

Уходим завтра в космос

В районе окна

Товарищ Луна

Во всем черном небе одна...

 

 

 

 

"Социализм - это строй цивилизованных кооператоров с

чудовищным Распутиным во главе, который копируется и

фотографируется не только большими группами коллективных

пропагандистов и агитаторов, но и коллективными организаторами,

различающимися по их месту в исторически сложившейся системе

использования аэропланов против нужд и бедствий низко летящей

конницы, которая умирает, загнивает, но так же неисчерпаема,

как нам реорганизовать Рабкрин."

Над текстом, выложенным золотыми буквами, был картуш с

золотым остробороденьким профилем и полукруглое слово "ЛЕНИН",

обрамленное двумя оливковыми ветвями из фольги. Я часто

проходил мимо этого места, но вокруг всегда были люди, а при

них я не решался подойти ближе. Я внимательно оглядел всю

конструкцию: это был довольно большой, в метр высотой, планшет,

обтянутый малиновым бархатом. Он висел на стене на двух петлях,

а с другой стороны удерживался вплотную к стене небольшим

крючком. Я огляделся. Еще не кончился тихий час, и в коридоре

никого не было. Я подошел к окну - идущая к столовой аллея

была пуста, только из дальнего ее конца в мою сторону медленно

ползли два лунохода, в которых я узнал вожатых Юру и Лену.

Стояла тишина, только с первого этажа доносилось тихое

постукивание шарика о теннисный стол - мысль о том, что кто-то

имеет право играть в настольный теннис во время тихого часа,

наполнила меня меланхолией. Откинув крючок, я потянул планшет

на себя. Открылся квадрат стены, в центре которого был

выключатель, выкрашенный золотой краской. Чувствуя, как у меня

все сильнее сосет под ложечкой, я протянул руку и перещелкнул

его вверх.

Раздался негромкий гудок, и я, еще не поняв, что это

такое, почувствовал, что совершил с окружающим миром и самим

собой что-то страшное. Гудок прозвучал опять, громче, и вдруг

выяснилось, что выключатель, открытая малиновая дверца и весь

коридор, где я стою - все это ненастоящее, потому что на самом

деле я вовсе не стою у стены с выключателем, а сижу в

скрюченной и неудобной позе в каком-то крайне тесном месте.

Прогудело еще раз, и вокруг меня за несколько секунд сгустился

луноход. Еще гудок, и в моем сознании сверкнула мысль о том,

что вчера, перед тем, как склонить голову на руль, я довел

красную линию на карте точно до черного кружка с надписью

"Zabriskie Point".

Звонил телефон.

- Выспался, мудила? - прогромыхал в трубке голос

полковника Халмурадова.

- Ты сам мудила, - сказал я, внезапно разозлясь.

Халмурадов заливисто и заразительно захохотал - я понял,

что он совершенно не обиделся.

- Я тут опять один сижу, в ЦУПе. Наши в Японию уехали,

насчет совместного полета договариваться. Пхадзер Владиленович

тебе привет передает, жалел очень, что попрощаться не успел -

в последний момент все решилось. А я из-за тебя тут остался. Ну

чего, сегодня вымпел-радиобуй ставишь? Отмучился, похоже? Рад?

Я молчал.

- Да ты на меня злишься, что ли? Омон? Что я тебя тогда

козлом назвал? Брось. Ты ведь тогда весь ЦУП раком поставил,

чуть полет отменять не пришлось, - сказал Халмурадов и немного

помолчал. - Да что ты правда, как баба... Мужик ты или нет?

Тем более день такой. Ты вспомни только.

- Я помню, - сказал я.

- Застегнись как можно плотнее, - озабоченно заговорил

Халмурадов, - особенно ватник на горле. Насчет лица...

- Я все не хуже вас знаю, - перебил я.

-...сначала очки, потом замотаешь шарфом, а потом уже -

ушанку. Обязательно завязать под подбородком. Перчатки. Рукава

и унты перетянуть бечевкой - вакуум шуток не понимает. Тогда

минуты на три хватит. Все понял?

- Понял.

- Бля, не "понял", а "так точно". Приготовишься -

доложишь.

Говорят, в последние минуты жизни человек видит ее всю,

как бы в ускоренном обратном просмотре. Не знаю. Со мной ничего

подобного не было, как я ни пытался. Вместо этого я отчетливо,

в мельчайших деталях, представил себе Ландратова в Японии -

как он идет по солнечной утренней улице в дорогих

свежекупленных кроссовках, улыбается и, наверно, даже не

вспоминает о том, на что он их только что натянул. Представил я

себе и остальных - начальника полета, превратившегося в

пожилого интеллигента в костюме-тройке и товарища Кондратьева,

дающего задумчивое интервью корреспонденту программы "Время".

Но ни одной мысли о себе в мою голову не пришло. Чтобы

успокоится, я включил "Маяк" и послушал тихую песню об огнях,

которые загорались там вдали за рекой, о поникшей голове,

пробитом сердце и белогвардейцах, которым нечего терять, кроме

своих цепей. Я вспомнил, как давным-давно в детстве полз в

противогазе по линолеуму, неслышно подпевая далекому

репродуктору, и тихим голосом запел:

- Это бе-ло-гвардей-ски-е цепи!

Вдруг радио отключилось, и зазвонил телефон.

- Ну чего, - спросил Халмурадов, - готов?

- Нет еще, - ответил я. - Куда спешить?

- Ну ты гандон, парень, - сказал Халмурадов, - то-то у

тебя в личном деле написано, что друзей в детстве не было,

кроме этого мудака, которого мы расстреляли. Ты о других-то

хоть иногда думаешь? Я ж на теннис опять не попаду.

Почему-то мысль о том, что Халмурадов в белых шортах на

своих жирных ляжках совсем скоро будет стоять на лужниковском

корте и постукивать мячиком об асфальт, а меня в это время уже

не будет нигде, показалась мне невероятно обидной - не из-за

того, что я ощутил к нему зависть, а потому, что я вдруг с

пронзительной ясностью вспомнил солнечный сентябрьский день в

Лужниках, еще школьных времен. Но потом я понял, что когда не

будет меня, Халмурадова и Лужников тоже не будет, и эта мысль

развеяла меланхолию, вынесенную мною из сна.

- О других? Какие еще другие? - тихо спросил я. -

Впрочем, чушь. Вы идите, я сам справлюсь.

- Ты брось это.

- Правда, идите.

- Брось, брось, - серьезно сказал Халмурадов. - Мне акт

надо закрыть, сигнал с Луны зарегистрировать, московское время

проставить. Ты лучше давай это быстрее.

- А Ландратов тоже в Японии? - спросил вдруг я.

- А чего ты спросил? - подозрительно проговорил

Халмурадов.

- Так просто. Вспомнил.

- А чего вспомнил? Скажи, а?

- Да так, - ответил я. - Вспомнил, как он "Калинку"

танцевал на выпускном экзамене.

- Вас понял. Эй, Ландратов, ты в Японии? Тут про тебя

спрашивают.

Послышался смех и скользкий скрип зажимающих трубку

пальцев.

- Тут он, - сказал, наконец, Халмурадов. - Привет тебе

передает.

- Ему тоже. Ну ладно, пора пожалуй.

- Толкнешь люк, - быстро заговорил Халмурадов, повторяя

известную мне наизусть инструкцию, - и сразу за руль хватайся,

чтоб воздухом не выкинуло. Потом вдохни из кислородной маски

сквозь шарф, и вылазь. Пройдешь пятнадцать шагов по ходу

движения, вынешь вымпел-радиобуй, поставишь и включишь. Смотри

только, отнеси подальше, а то луноход сигнал заэкранирует... Ну

а потом... Пистолет с одним патроном мы тебе выдали, а трусов у

нас в отряде космонавтов никогда не было.

Я положил трубку. Телефон зазвонил снова, но я не обращал

на него внимания. На секунду у меня появилась мысль не включать

вымпел-радиобуй, чтоб эта сволочь Халмурадов просидел в ЦУПе до

конца дня, а потом еще получил какой-нибудь партийный выговор,

но я вспомнил Сему Умыгина и его слова о том, что я обязательно

должен долететь и все сделать. Предать парней с первой и второй

ступени, да и молчаливого Диму с лунного модуля я не мог, они

умерли, чтобы я сейчас оказался здесь, и перед лицом их высоких

коротких судеб моя злоба на Халмурадова показалась мне мелкой и

стыдной. И когда я понял, что сейчас, через несколько секунд,

соберусь с духом и сделаю все как надо, телефон замолчал.

Я стал собираться и через полчаса был готов. Плотно-плотно

заткнув уши и ноздри специальными гидрокомпенсационными

тампонами из промасленной ваты, я проверил одежду - все было

плотно застегнуто, заправлено и перетянуто, правда, резинка

мотоциклетных очков была слишком тесной, и они впились в лицо,

но я не стал возиться - терпеть все равно оставалось совсем

недолго. Взяв лежащую на полке кобуру, я вытащил из нее

пистолет, поставил его на боевой взвод и сунул в карман

ватника. Перебросив мешок с вымпелом-радиобуем через левое

плечо, я положил было руку на трубку, но вспомнил, что уже

заткнул уши ватой, да мне и не очень хотелось тратить последние

мгновения жизни на беседу с Халмурадовым. Я вспомнил наш

последний разговор с Димой и подумал, что я правильно сделал,

что наврал ему про "Zabriskie Point". Горько уходить из мира, в

котором оставляешь какую-то тайну.

Я выдохнул, как перед прыжком в воду, и принялся за дело.

За долгие часы тренировок мое тело настолько хорошо

запомнило, что ему следует делать, что я ни разу не

остановился, хотя работать мне пришлось почти в полной темноте,

потому что аккумулятор сел до такой степени, что лампочка уже

не давала света - был только виден малиновый червячок ее

спирали. Сначала надо было снять пять винтов по периметру люка.

Когда последний винт звякнул об пол, я нащупал на стене

стеклянное окошко аварийного сброса люка и сильно ударил по

стеклу последней банкой "Великой Стены". Стекло разбилось. Я

просунул в окошко кисть, зацепил пальцем кольцо пиропатрона и

дернул его на себя. Пиропатрон был сделан из взрывателя от

гранаты "Ф-1", и срабатывал с замедлением в три секунды,

поэтому у меня как раз хватило времени схватиться за руль и как

можно ниже пригнуть голову. Потом над моей головой громыхнуло,

и меня так качнуло, что чуть не выбросило из седла, но я

удержался. Прошло полсекунды, и я поднял голову. Надо мною была

бездонная чернота открытого космоса. Между ним и мною был

только тонкий плексиглас мотоциклетных очков. Вокруг была

абсолютная тьма. Я нагнулся, глубоко вдохнул из раструба

кислородной маски, и, неуклюже перевалившись через борт,

поднялся на ноги и пошел вперед - каждый шаг давался ценой

невероятного усилия из-за страшной боли в спине, разогнутой

впервые за месяц. Идти целых пятнадцать шагов не хотелось, я

опустился на колено, расслабил тесьму мешка с

вымпелом-радиобуем и потащил его наружу - он зацепился

рычажком и никак не хотел вылезать. Держать воздух в легких

становилось все сложнее, и со мной случился короткий момент

паники - показалось, что я сейчас умру, так и не выполнив

того, зачем я здесь. Но в следующую минуту мешок соскочил, я

опустил радиовымпел на невидимую поверхность Луны и повернул

рычажок. В эфир полетели закодированные слова "Ленин", "СССР" и

"МИР", повторяемые через каждые три секунды, а на корпусе

вспыхнула крошечная красная лампочка, осветившая изображение

плывущего сквозь пшеничные колосья земного шара - и тут я

впервые в жизни заметил, что герб моей Родины изображает вид с

Луны.

Воздух рвался из легких наружу, и я знал, что через

несколько секунд выдохну его и обожженным ртом глотну пустоты.

Я размахнулся и швырнул как можно дальше никелированный шарик.

Пора было умирать. Я вынул из кармана пистолет, поднес его к

виску и попытался вспомнить главное в своем недолгом

существовании, но в голову не пришло ничего, кроме истории

Марата Попадьи, рассказанной его отцом. Мне показалось нелепым

и обидным, что я умру с этой мыслью, не имеющей ко мне никакого

отношения, и я попытался думать о другом, но не смог, перед

моими глазами встала зимняя поляна, сидящие в кустах егеря, два

медведя, с ревом идущие на охотников, - и, нажимая курок, я

вдруг с несомненной отчетливостью понял, что Киссинджер знал.

Пистолет дал осечку, но и без него уже все было ясно, передо

моими глазами поплыли яркие спасательные круги, я попытался

поймать один из них, промахнулся и повалился на ледяной и

черный лунный базальт.

 

 

В мою щеку впивался острый камень - из-за шарфа он не

очень чувствовался, но было все равно неприятно. Я приподнялся

на локтях и огляделся. Видно вокруг не было ничего. В моем носу

свербело, я чихнул, и один из тампонов вылетел из носа. Тогда я

сдернул с головы шарф, очки и ушанку, потом вытащил из ушей и

носа разбухшие ватные тампоны. Слышно не было ничего, зато

ощущался явственный запах плесени. Было сыро и, несмотря на

ватник, холодно.

Я поднялся, пошарил вокруг руками, вытянул их перед собой

и пошел вперед. Почти сразу же я обо что-то споткнулся, но

сохранил равновесие. Через несколько шагов мои пальцы уперлись

в стену, пошарив по ней, я нащупал толстые провисающие провода,

облепленные каким-то липким пухом. Я повернулся и пошел в

другую сторону, теперь я шел осторожней, высоко поднимая ноги,

но через несколько шагов споткнулся опять. Потом под моими

руками опять оказались стена и идущие по ней кабели. Тут я

заметил метрах в пяти от себя крохотную красную лампочку,

освещавшую металлический пятиугольник, и все вспомнил.

Но я не успел никак осмыслить вспомненное и что-нибудь по

этому поводу подумать - далеко справа вспыхнуло, я повернул

голову, инстинктивно заслонил лицо руками и сквозь пальцы

увидел уходящий вдаль тоннель, в конце которого зажегся яркий

свет, осветив густо покрытые кабелями стены и сходящиеся в

точку рельсы.

Отвернувшись, я увидел стоящий на рельсах луноход, на

который падала моя черная длинная тень (неизвестный оформитель

густо изрисовал его звездами и крупными словами "СССР"), и

попятился к нему, закрываясь от плывущего на меня над рельсами

ослепительного огня, почему-то вдруг напомнившего мне закатное

солнце. О борт лунохода звякнуло, и в ту же секунду долетел

громкий треск, я понял, что в меня стреляют, и кинулся за

луноход. О его борт снова звякнула пуля, и несколько секунд он

гудел, как похоронный колокол. Донеслось негромкое постукивание

колес, потом раздался еще один выстрел, и стук колес стих.

- Эй, Кривомазов! - загремел нечеловечески громкий

голос. - Выходи с поднятыми руками, сука! Тебе орден дали!

Я осторожно выглянул из-за лунохода: метрах в пятидесяти

от меня на рельсах стояла маленькая дрезина с ослепительно

горящей фарой, перед которой на широко расставленных ногах

покачивался человек с мегафоном в левой руке и пистолетом в

правой. Он поднял оружие, громыхнул выстрел, и несколько раз

срикошетировавшая пуля провизжала под потолком. Я спрятал