Стремленье мотылька к огню 1 страница

 

 

Зеркало в тяжелой раме из тусклого дерева, висевшее над спинкой

кровати, казалось совершенно черным, потому что отражало самую темную

стену комнаты. Иногда Митя щелкал зажигалкой, и по черной поверхности

зеркала проходили оранжевые волны, но зажигалка быстро нагревалась, и ее

приходилось гасить. Из окна на кровать падало чуть-чуть света, хотя уже

был вечер, и на танцплощадке начала играть музыка. Сквозь марлевую

занавеску можно было различить в темноте далекие вспышки разноцветных ламп

- точнее, не сами вспышки, а их отсветы на листве.

Митя лежал в полутьме, задрав ноги в кроссовках на высокую решетчатую

спинку кровати, и поглаживал рукой Марка Аврелия Антонина, сплющенного

веками в небольшой зеленый параллелепипед, листать который было уже темно.

Рядом лежала другая книга, китайская, называвшаяся "Вечерние беседы

комаров У и Цэ".

"Удивительно, - думал он, - чем глупее песня и чем чище голос, тем

больше она трогает. Только ни в коем случае не надо задумываться, о чем

они поют. Иначе все..."

Лежать дальше было утомительно. Митя вынул из книги исписанный лист

бумаги, сложил его вчетверо, сунул в карман и встал. Нашарив на столе

сигареты, он отпер дверь и вышел наружу. Узкий проход между курортными

домиками освещало только соседнее окно; была видна калитка, лавка у

проволочной изгороди и длинные бледные травы в русле высохшего ручья. Митя

запер дверь, увидел свое отражение в стекле и хмыкнул. С некоторых пор он

стал выглядеть в темноте довольно странно - тяжелые крылья, сложенные на

его спине, казались плащом из серебряной парчи, доходившим почти до земли,

и Мите иногда бывало интересно, что видят на их месте другие.

За светящейся занавеской соседнего домика играли в карты и

разговаривали. Там жила семейная пара, а сейчас у них, судя по голосам,

были гости.

- Теперь черви, - говорил мужской голос. - Ну, конечно, изменилась,

Оксан. Ты еще спрашиваешь. С тобой все по-другому стало.

- Ну, а лучше или хуже? - требовательно спросил тонкий женский

голосок.

- Ну как... Теперь ответственность появилась, - задумчиво ответил

мужской голос. - Знаю, куда после работы идти. Ну и ребенок, сама

понимаешь... Играю втемную.

- У тебя же и так минус четыреста, - вмешался другой мужской голос.

- А что делать? - спросил первый. - Девятка червей.

Митя зажег сигарету (на огонек зажигалки метнулось несколько

крохотных насекомых), прошел через калитку и перепрыгнул сухое русло.

Осторожно преодолев несколько метров полной темноты, он продрался сквозь

кусты, вышел на асфальт, остановился и поглядел назад. Светлая линия

дороги доходила до вершины холма и обрывалась, а дальше были видны черные

силуэты гор. Одна из них, та, что справа, напоминала со стороны моря

огромного бронированного орла, наклонившего голову вперед; с катера,

который ходил по вечерам мимо, бывали иногда заметны непонятные огни на

вершине - наверное, там стоял маяк. Сейчас огней не было.

Сделав несколько затяжек, Митя кинул окурок на асфальт, тщательно

раздавил его и медленно побежал вниз по дороге. Крылья расправились и

легли на волну набегающего воздуха, а еще через несколько шагов он

взлетел, пронесся между кронами деревьев, поджал ноги, чтобы не зацепить

натянутый между двумя столбами электрический провод (тот был невидим в

темноте, один раз Митя уже ободрал о него голень), и, когда вверху

осталось только чистое темное небо, стал широкими кругами набирать высоту.

Вскоре стало прохладнее, спина заныла от усталости; Митя решил, что

поднялся достаточно высоко, и поглядел вниз.

Внизу, как и в любой другой вечер, горели редкие фонари и окна.

Источников света, достаточно ярких для того, чтобы возникло хотя бы слабое

желание направиться к ним, было мало - две ресторанные вывески, розовая

неоновая язвочка слова "Люэс" на углу темной башни пансионата и мерцающее

зарево расположенной рядом танцплощадки. С высоты она была похожа на

большой раскрытый цветок, все время меняющий цвета и вместо запаха

источающий музыку, которая была слышна даже здесь. Инстинкт гнал к этому

цветку всех окрестных насекомых каждый раз, когда чья-то лапка включала

электричество, и Митя решил спуститься посмотреть, что там сейчас

происходит.

Снизившись, он полетел на бреющем, почти цепляя верхушки деревьев.

Когда танцплощадка приблизилась, она перестала походить на цветок и

превратилась во что-то виденное в детстве, новогоднее - это был огромный

клубок просвечивающих сквозь ветви электрических гирлянд, из которого

сочилась музыка удивительной пошлости и красоты.

- Твоя вишневая де-вят-ка давно свела меня с ума, - несся из десятка

мощных динамиков голос неизвестной сумасшедшей.

Внимательно вглядываясь в несущуюся под ногами тропинку, на которую

он обычно садился, Митя широко раскрыл крылья, повернул их навстречу

бьющему в лицо воздуху - они задрожали под ветром - и повис на месте.

Мягко спружинив о сухую твердую землю, он сошел с тропинки и зашагал по

газону.

Танцплощадка была просто асфальтовым полем за высоким проволочным

забором. К забору прилепилась невысокая деревянная эстрада, на которой

громоздились черные коробки динамиков. По периметру площади в несколько

рядов стояли занятые народом лавки, а само пространство для танцев было,

как автобус в час червей, заполнено извивающимися распаренными телами.

Митя заплатил полтинник за вход, миновал несколько мух у входа и сел на

краю лавки. За вечер состав толпы успевал полностью смениться несколько

раз; устав, народ расползался по лавкам или уходил совсем, но на смену

вставали другие, и танец ни на миг не прерывался. Митя любил размышлять о

том, как это похоже на жизнь, - правда, наслаждаться своей отрешенностью

немного мешало сознание того, что он тоже почему-то сидит на лавке и

глядит на чужие потные лица.

Вдруг музыка стала громче, лампы погасли, а потом стали по очереди

вспыхивать на долю секунды, вырывая из темноты то зеленую, то синюю, то

красную монолитно-неподвижную толпу, которая в короткие моменты своего

существования напоминала свалку гипсовых фигур, свезенных сюда со всех

советских скверов и пионерлагерей; так прошло несколько минут, и стало

окончательно ясно, что на самом деле нет ни танцев, ни танцплощадки, ни

танцующих, а есть множество мертвых парков культуры и отдыха, каждый из

которых существует только ту долю секунды, в течение которой горит лампа,

а затем исчезает навсегда, чтобы на его месте через миг появился другой

парк культуры и отдыха, такой же безжизненный и безлюдный, отличающийся от

прежнего только цветом одноразового неба и углами, под которыми согнуты

конечности статуй.

Митя встал, пробрался мимо весело жужжащих девочек в зеленых и синих

платьицах и вышел за ворота, у которых сидело несколько качков в

тренировочных костюмах предостерегающей окраски. В просвете между

деревьями было виден тускло горящий лиловый фонарь. Он ярко загорелся,

несколько раз мигнул и погас, и Митя, подчиняясь неожиданному импульсу,

пошел вперед, во тьму.

Деревья, закрывавшие небо, скоро кончились, и из кустов на Митю

задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под

лунным светом осколки разбитой водочной бутылки. Набережная была пуста.

Под одним из тусклых фонарей сидела компания доминошников с пивом,

издававшая бодрые голоса и стук. Дима подумал, что обязательно надо будет

искупаться, и пошел вдоль шеренги скамеек, призывно повернутых женственным

изгибом к морю.

- Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - донесся со стороны

рынка триумфальный женский крик.

Закурив сигарету, Митя увидел впереди темную фигуру, опершуюся

локтями на парапет.

Он разглядел тяжелый длинный плащ серебристого оттенка и недоверчиво

покачал головой.

- Дима! - позвал он.

- Митя? Ого. Тоже сюда прилетел?

- Еще кто к кому поналетел, - ответил Митя, подходя и пожимая

протянутую руку. - Какое странное совпадение. Ты давно из Москвы?

- Два дня.

- И как там?

- Дожди, - ответил Дима. - Уже осень.

- Ты ждешь кого-нибудь?

Дима помотал головой.

- Пройдемся?

Дима кивнул.

Они спустились на пляж по скрипящей деревянной лестнице, прошли по

крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К луне по

морю шла широкая и прямая серебряная дорога, цветом напоминающая крылья

ночного мотылька.

- Красиво, - сказал Митя.

- Красиво, - согласился Дима.

- Тебе никогда не хотелось полететь к этому свету? В смысле, не

просто проветриться, а по-настоящему, до конца?

- Хотелось когда-то, - сказал Дима. - Только не мне.

Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря.

- Ты здесь один?

- Я всегда один, - с достоинством ответил Дима.

- В последнее время я заметил, - сказал Митя, - что от частого

употребления некоторые цитаты блестят, как перила.

- А что ты еще в последнее время заметил? - спросил Дима.

Митя задумался.

- Смотря что называть последним временем, - сказал он. - Мы сколько

не виделись - год?

- Около того.

- Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что в Москве большую часть

времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Вот,

помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая желтая

лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как током ударило - до

чего же темно...

- Да, - сказал Дима, - со мной тоже что-то похожее было. А потом я

еще одну вещь понял - что мы в этой темноте живем вообще все время, просто

иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься

именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма.

- Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и бабочек на

ночных и дневных - чистая условность. Все в конце концов летят к свету.

Это же инстинкт.

- Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно по тому, кто из нас

летит к свету, а кто - к тьме. К какому, интересно, свету ты можешь

лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?

- Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной, - летят во

тьму?

- Почти.

- А мы?

- Конечно, к свету.

Митя засмеялся.

- Прямо каким-то масоном себя чувствуешь, - сказал он.

- Брось. Это они масоны. Абсолютно все. Даже эти, которые в домино

наверху играют.

- Честно говоря, - сказал Митя, - у меня нет ощущения, что я сейчас

лечу к свету.

- Если ты думаешь, - сказал Дима, - что мы куда-то летим, а не просто

идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в темноту. Точнее,

кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу.

- Какого шара?

- Не важно, - сказал Дима. - Есть такое понятие. Хотя, конечно,

вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет.

Некоторое время они шли молча.

- Вот смотри, - сказал Митя, - ты говоришь - тьма. Я сегодня вечером

взлетел - действительно, тьма. А на танцплощадке народ, все смеются,

танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. Вишневая девятка

и все такое прочее. А меня эта музыка почему-то трогает.

- Бывает, - сказал Дима.

- Я тебе даже так скажу, - с горячностью продолжал Митя, - если самый

главный ленинградский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку и споет

под нее весь "Дао дэ цзин", он и на сантиметр не приблизится к тому, во

что эти вот идиоты, - Митя кивнул в сторону, откуда доносилась музыка, -

почти попадают.

- Да во что попадают?

- Не знаю, - сказал Митя. - Как будто раньше было в жизни что-то

бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И

оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл

только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не нужно. И

даже сказать про это нельзя. Ты знаешь, до какого огня я действительно

хотел бы долететь? Было такое стихотворение, вот послушай: "Не жизни жаль

с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял

над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя..."

- По-моему, - сказал Дима, - не тебе жалеть этот огонь. Уместней было

бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты считаешь, что ты сам этот

огонь, который идет во тьму и плачет?

- Может, и считаю.

- Так не иди во тьму, - сказал Дима. - И не плачь.

Над танцплощадкой зазвучала новая песня - женщина печально спрашивала

у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных плащах, где

она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то

еще кого-то - последнее слово было неразборчивым, но это не имело

значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то

другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и размышляло, где

оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще.

- Нравится? - спросил Митя.

- Ничего, - сказал Дима. - Но главное достоинство в том, что она не

понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего

лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму. А твой приятель как будто

табличку в коридоре повесил - "Уходя, жалейте свет". Ведь это же не огонь

идет в ночь, а он сам уходит от огня.

- Это не мой приятель, - сказал Митя.

- Ну и правильно, - сказал Дима, - я бы с таким тоже никаких дел

иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано

на очень простом механизме. Если мертвому показать, например, муху на

липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под

музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха - он сам,

то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу. А завтра

сам раздавит десять мух. Впрочем, таких же точно мертвых, как и он сам.

- Выходит, и я тоже мертвый? - спросил Митя.

- Конечно, - сказал Дима, - а какой же еще? Но тебе это хоть можно

объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый.

- Спасибо, - сказал Митя.

- Пожалуйста.

Они поднялись на набережную. Доминошники уже исчезли, и от них

остались только колеблемая ветром газета, несколько сдвинутых ящиков,

пустые пивные бутылки и рыбья чешуя; из-за меланхолии, которую навеяла

музыка, казалось, что они не просто разошлись по домам, а рассосались в

окружающей тьме - для полноты ощущения не хватало только их выветренных

скелетов рядом с бутылками и чешуей.

- А чего это ты о танцплощадке заговорил? - спросил Дима.

- Я там пролетал сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень

странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь,

есть такая игрушка - два деревянных медведя с молотками? Двигаешь

деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне?

- Знаю.

- Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а

посмотришь вниз - и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед.

- Ну и что?

- Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай,

светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к

жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к

свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы

так и изобразил их жизнь - какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой

темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные

танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь

к этим лампочкам - это...

Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.

- Не знаю, как объяснить.

- А ты уже объяснил, - сказал Дима. - Когда про луну говорил. Луна и

есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного

Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.

- Да нет, - сказал Митя. - Свет настоящий. Свет всегда настоящий,

если он виден.

- Правильно, - сказал Дима. - Свет настоящий. Только откуда он?

- Что значит "откуда"? От луны.

- Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле

абсолютно черная?

- Я бы сказал, что она скорее желто-белая, - ответил Митя,

внимательно поглядев вверх. - Или чуть голубоватая.

- Скажи. Миллиардов пять мух с тобой, конечно, согласятся. Но ведь ты

не муха. Из того, что ты видишь желтое пятно, когда смотришь на Луну,

совершенно не следует, что она желтая. Я вообще не понимаю, как этого

можно не понять. Ведь прямо вверху висит ответ на все вопросы.

- Может быть, - сказал Митя, - но у меня, к сожалению, ни одного из

этих вопросов не возникает. Впрочем, я тебя понял. Ты хочешь сказать, что

когда я смотрю на луну, то вижу солнечный свет, который она отражает, а

сама она не светится. По-моему, это не важно. С меня достаточно того, что

свет существует. И когда я его вижу, то главное, что есть во мне,

заставляет меня двигаться в направлении к свету. А откуда он, какой он -

это все слова.

- Ну хорошо. К луне ты двигаться не желаешь. А к какому свету ты

идешь сейчас?

- К ближайшему фонарю.

- А потом куда?

- К следующему.

- Ладно, - сказал Дима, - давай тогда поставим эксперимент на одном

насекомом.

Он вытянул вперед руку с разведенными веером пальцами, и все фонари

на набережной погасли.

Митя остановился.

- А к какому свету ты направишься сейчас? - спросил Дима.

- Ну ты даешь. Как ты это сделал?

- Именно так, - сказал Дима, - как ты подумал. Договорился с

монтером, чтобы тот сидел в кустах и ждал, когда я дам ему знак. И все это

исключительно для того, чтобы произвести на тебя впечатление.

- Я так подумал?

- А разве нет?

- Ну, в общем, да. Правда, не совсем так. Я действительно подумал про

монтера и про знак, но только не про кусты.

- Про кусты ты тоже подумал.

- Да, я не о фонарях. Я о Луне. Точнее, о Чехове, не важно. Как ты

это делаешь?

- Что? Мысли читаю?

- Да нет, это я сам могу. Чужие несложно. Я о фонарях.

- Очень просто. Если ты ответил себе на один вопрос, то можешь

управлять всеми видами света.

- Какой вопрос? - спросил Митя.

- Вообще лучше самому задать его себе, но поскольку ты не очень

склонен это сделать, тебе задам его я.

Дима выдержал паузу.

- Луна отражает солнечный свет, - сказал он. - А свет чего отражает

Солнце?

Митя молча сел на скамейку и откинулся на спинку.

Было тихо; ветер шевелил листву над головой, и шум моря сливался с

последними нотами затихающей песни - казалось, этот смешанный звук идет на

самом деле от желтого круга висящей в небе танцплощадки. Потом добавился

рокот приближающегося к причалу прогулочного катера, и слева появились его

медленно наплывающие огни.

- American boy, уеду с тобой, уеду с тобой - Москва, прощай, -

взвились над танцплощадкой два чистых юных голоса, и долетел аккомпанемент

балалаек, простой и трогательный, как платье пионерки.

 

ТРЕТИЙ РИМ

 

 

Крохотный планер пронесся так близко от выступающих из горного склона

зубьев скал, что на мгновение почти слился со своей тенью, и над столиками

летнего кафе раздался дружный вздох. Но скользящий в небе треугольник,

похожий на серебристую ночную бабочку, развернулся и полетел над морем,

приближаясь к пляжу. Сэм зааплодировал, и Артур перевел взгляд на него.

- Вас это так впечатляет? - спросил он.

- Как вам сказать, - отозвался тот. - Я в молодости занимался чем-то

подобным, поэтому в состоянии оценить чужое мастерство. Пройти так близко

к скалам лично я не решился бы.

- А я вообще не понимаю, зачем так бессмысленно рисковать жизнью, -

сказал Артур.

- Мы с вами, если задуматься, тоже рискуем ею каждый день, - заметил

Сэм.

- Но ведь, согласитесь, по необходимости. А взять и просто расшибить

лоб о скалы очень не хотелось бы.

- Это верно, - сказал Сэм, задумчиво следя за треугольником, который

опять повернул к скалам, - верно. А откуда они стартуют?

- Вон гора, - сказал Артур. - Видите?

Далеко за пляжем и поселком виднелась невысокая гора, длинная и

пологая, на вершине которой можно было разглядеть несколько разноцветных

планеров. Сэм вынул маленький коричневый блокнот с золотой надписью "Memo

executive", что-то в нем записал и даже схематично зарисовал пляж, поселок

и пологую гору.

- Там все время восходящий поток, - сказал Артур. - Поэтому они ее и

облюбовали.

Подошла официантка со строгим, как у судьбы, лицом и молча сгрузила с

подноса на стол тарелки, бутылку шампанского и несколько бокалов. Сэм

недоуменно поднял на нее глаза и сразу отвел - на щеке официантки был

огромный багровый лишай.

- Заказывали, - пояснил Артур.

- А, - улыбнулся Сэм. - Я уж и забыл.

- У нас ресторанная категория, - сказала официантка. - Можете правила

посмотреть. Ожидание до сорока минут.

Сэм рассеянно кивнул головой и поглядел в свою тарелку. В меню блюдо

называлось "бiточкi по-селяньскi з цибулей". Оно состояло из нескольких

маленьких прямоугольных кусочков мяса, лежавших в строгом архитектурном

порядке, целого моря соуса справа от мяса и пологой горы картофельного

пюре, украшенной несколькими цветными точками моркови и укропа.

Картофельное пюре лавой наплывало на куски мяса, и содержимое тарелки

походило на Помпеи с птичьего полета, одновременно странным образом

напоминая панораму приморского городка, которая открывалась со столика.

Сэм поднял вилку, занес ее над тарелкой и заметил сидящую на границе пюре

и соуса молодую муху, которую он сначала принял за обрывок укропной

метелочки. Он медленно протянул к ней руку - муха вздрогнула, но не

улетела, - осторожно взял ее двумя пальцами и перенес на пустой стул.

Муха была совсем юной - ее упругая зеленая кожа весело сверкала под

солнцем, и Сэм подумал, что английское название мухи - "greenbottle fly" -

очень точное. Ее лапки были покрыты темными волосками и кончались нежными

розовыми присосками - словно на каждой из ладоней призывно темнело по два

полуоткрытых рта, а талия была тонка настолько, что, казалось, могла

переломиться от легчайшего дуновения ветра. Застенчиво подрагивающие

крылья, похожие на две пластинки слюды, отливали всеми цветами радуги и

были покрыты стандартным узором темных линий, по которым без всякой

крыломантии можно было предсказать простую мушиную судьбу. Глаза у нее

тоже были зелеными и глядели немного исподлобья, а со лба на них падала

длинная темная челка, из-за которой муха казалась даже моложе, чем была, и

производила впечатление школьницы, нарядившейся в платье старшей сестры.

Поймав взгляд Сэма, муха чуть покраснела.

- How are you? - спросила она, старательно выговаривая слова. - I'm

Natasha. And what is your name?

- Сэм Саккер, - ответил Сэм. - Но мы можем говорить по-русски.

Наташа улыбнулась, показав ровные белые зубки, перевела быстрые глаза

на презрительно улыбающегося Артура и сразу помрачнела.

- Я не помешала? - спросила она и сделала такое движение, словно

собиралась встать.

- Да как вам сказать, - процедил Артур, глядя в сторону.

- Ну что вы, - быстро вмешался Сэм, - наоборот. Разве может такое

очаровательное существо кому-нибудь помешать? Шампанского?

- С удовольствием, - ответила Наташа и двумя пальцами взяла

протянутый Сэмом бокал.

- А вы тут живете? - спросил Сэм.

Наташа отхлебнула шампанского и утвердительно кивнула.

- Родились тут?

- Нет, - сказала Наташа, - я родилась очень далеко, на севере.

- А чем занимаетесь?

- Музыкой, - ответила Наташа, поставила бокал на стол и сделала такое

движение, словно растягивала перед грудью эспандер.

- Да, - сказал Сэм, переводя взгляд с двух бугорков под блестящей

зеленой тканью наташиного платья на дешевый серебряный браслетик,

охватывающий заприсосье, - интересно было бы вас послушать.

- Простите, - подал голос Артур, - вы не возражаете, если я отойду

позвонить? Арнольда долго нет.

Сэм кивнул головой, и Артур пошел к будке автомата, зажатой двумя

кооперативными ларьками. Возле будки стояла очередь. Артур, заняв в ней

место, принялся разглядывать книги, разложенные уличным торговцем прямо на

газоне. Наташа открыла лежавшую у нее на коленях сумочку, достала

напильник, с недоумением посмотрела на него, кинула назад и вытащила

маленький косметический набор.

- А вы откуда, Сэм? - спросила она, разглядывая себя в зеркало. - Вы

американец?

- Да, - ответил Сэм, - но живу большей частью в Европе. Вообще, даже

сложно сказать, где я на самом деле живу, - большую часть времени летаю

туда-сюда.

- Вы бизнесмен?

Раскрыв цилиндрик с помадой, Наташа подкрасила присоски на лапках, и

у Сэма мелькнула мысль, что это делает ее вульгарной, но вдвойне

привлекательнее.

- В общем можно сказать так, - ответил он. - А больше всего в жизни

меня интересуют новые впечатления.

- Ну и как, много здесь новых впечатлений?

- Хватает, - ответил Сэм. - Но они, знаете, на любителя.

На стол легла тень, и донесся совершенно неуместный в начале осени

густой запах цветущих трав и деревьев.

- А ты, значит, не любитель? - раздался над ухом у Наташи громкий

голос, от чего она чуть не выронила зеркальце.

Оглянувшись, Наташа увидела невысокого толстяка в пестрой майке,

который с ненавистью глядел на Сэма, поигрывая небольшим темным

чемоданчиком.

- Арнольд! - обрадовался Сэм. - А мы вас все ждем. Артур звонить

пошел. Ну как, удалось что-нибудь выяснить?

- Удалось, - ответил Арнольд, швыряя кейс на стул рядом с Сэмом. -

Все теперь ясно стало.

- Нашли! - сказал Сэм. - Ну, слава Богу. А я и не заметил, что он у

вас с собой. Вот спасибо.

Он раскрыл кейс, бегло осмотрел содержимое и, сомкнув кольцом большой

и указательный пальцы, показал Арнольду кружок пустоты размером с

металлический доллар. Толстяк подтянул стул от соседнего столика и тяжело

сел.

- А это Наташа, - сказал Сэм, - познакомьтесь. Наташа, это Арнольд.

Арнольд повернул голову к Наташе и впился в нее глазами.

- Понятно, - сказал он, наглядевшись. - А вот чтобы пойти, к примеру,

на ткацкую фабрику, крутильщицей или валяльщицей? Или волочильщицей? Это

как? Не хочешь?

- Что вы такое говорите? - побледнев, прошептала Наташа. Ей в нос

шибануло густым одеколонным запахом, она недоуменно подняла взгляд на Сэма

и увидела, что улыбка сползает с его лица, а в глазах проступает явный

ужас.

- Не пугайте девушку, - сказал он, косясь в сторону телефонной будки,

откуда торопливо шел Артур. - Наташа, это он шутит.

- Я? Шучу? Ты сюда, сука, кровь прилетел пить и думаешь, мы с тобой

шутки будем шутить?

- А кто это "мы"? - быстро спросил Сэм.

- Сейчас объясню, - сказал Арнольд, приподнимаясь со стула, и

неизвестно, что произошло бы дальше, если бы подбежавший сзади Артур не

обрушил на его голову полупустую бутылку шампанского.

Арнольд вместе со стулом повалился на пол и замер. За соседними

столиками стихли разговоры, несколько граждан даже приподнялись со своих

мест, собираясь не то вмешаться, не то убежать. Артур быстро сел верхом на

товарища и стал заламывать ему руку за спину. Это не очень получалось,

хотя Арнольд вроде не сопротивлялся.

- Так и знал, что он не удержится, - нервно бормотал Артур, - тоже

попробует. Говорил, у вас психика неустойчивая. А у него, значит,

устойчивая. Вы идите, пока он в себя не пришел, уведите девушку. А я...

Арнольд пошевелился, и Артур чуть не слетел с него на асфальт.