Стремленье мотылька к огню 5 страница

страшно, и Максим с Никитой перелезли через трубу в нескольких метрах

справа от арки, промочив штаны в сырой траве и вымазав ноги в грязи.

Никита внимательно посмотрел Максиму на ноги.

- Чего это ты в сапогах ходишь? - спросил он. - Жарко ведь.

- В образ вхожу, - ответил Максим.

- В какой?

- Гаева. Мы "Вишневый сад" ставим.

- Ну и как, вошел?

- Почти. Только не все еще с кульминацией ясно. Я ее до конца пока не

увидел.

- А что это? - спросил Никита.

- Ну, кульминация - это такая точка, которая высвечивает всю роль.

Для Гаева, например, это то место, когда он говорит, что ему службу в

банке нашли. В это время все вокруг стоят с тяпками в руках, а Гаев их

медленно оглядывает и говорит: "Буду в банке". И тут ему сзади на голову

надевают аквариум, и он роняет бамбуковый меч.

- Почему бамбуковый меч?

- Потому что он на бильярде играет, - пояснил Максим.

- А аквариум зачем? - спросил Никита.

- Ну как, - ответил Максим. - Постмодернизм. Де Кирико. Хочешь, сам

приходи, посмотри.

- Не, не пойду, - сказал Никита. - У вас в подвале сургучом воняет. А

постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтеров.

- Почему?

- А им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они постмодернизм

и придумали. Ты в само слово вслушайся.

- Никита, - сказал Максим, - не базарь. Сам, что ли, вахтером не

работал?

Слева между холмами мелькнуло море, но дорога сразу же повернула

вправо, и море исчезло. Впереди никого не было. Максим полез в карман,

вынул оттуда косяк и закурил.

- Ну, работал, - сказал Никита, принимая дымящуюся папиросу, - только

я чужого никогда не портил. А ты, даже когда в подвале этом еще не

прижился, уже был паразит. Вот я тебя картину просил на три корабля

обменять, помнишь?

- Какую? - фальшиво спросил Максим.

- А то не помнишь. "Смерть от подводного ружья в саду золотых масок",

- ответил Никита. - А ты что сделал? Вырезал в центре треугольник и

написал "хуй".

- Отец, - с холодным достоинством ответил Максим, - чего это ты пургу

метешь, а? Мы ведь это проехали давно. Я тогда был художник-концептуалист,

а это был хэппенинг.

Никита глубоко вдохнул дым и закашлялся.

- Говно ты, - сказал он, отдышавшись, - а не художник-концептуалист.

Ты просто ничего больше делать не умеешь, кроме как треугольники вырезать

и писать "хуй", вот всякие названия и придумываешь. И на "Вишневом саде"

вы тоже треугольник вырезали и "хуй" написали, а никакой это не спектакль.

И вообще, во всем этом постмодернизме ничего нет, кроме хуев и

треугольников.

- Художника-концептуалиста я в себе давно убил, - примирительно

сказал Максим.

- А я-то думаю, чего это у тебя изо рта так воняет?

Максим остановился и открыл было рот, но вспомнил, что хотел одолжить

у Никиты плана, и сдержался. Никита всегда так себя вел, когда чувствовал,

что у него скоро попросят травы.

- Ты, Никита, прямо как участковый стал, - мягко сказал Максим. - Тот

тоже жизнь объяснял. Ты, говорил, Максим, на производство идти не хочешь,

вот всякую ерунду и придумываешь.

- Правильно объяснял. Ты от этого участкового отличаешься только тем,

что когда он одевает сапоги, он не знает, что это эстетическое

высказывание.

- А сам ты кто? - не выдержал Максим. - Может, скажешь, не

постмодернист? Такое же говно в точности.

Но Никита уже успокоился, и его глаза подернулись прежней вялой

меланхолией.

- А эта картина хорошая была, - сказал Максим. - "Смерть от

подводного ружья". Она у тебя какого периода? Астраханского?

- Нет, - ответил Никита. - Киргизского.

- Да я же помню, - сказал Максим. - Астраханского.

- Нет, - сказал Никита. - Астраханского - это "Пленные негуманоиды в

штабе Киевского военного округа". У меня тогда был длинный киргизский

период, потом короткий астраханский, а потом опять киргизский. Чего

Горбачеву никогда не прощу, это что Среднюю Азию потеряли. Такую страну

развалил.

- Думаешь, он хотел? - спросил Максим, стараясь увести беседу как

можно дальше от опасной темы. - У него просто не было четкого плана

действий.

Никита не поддержал разговора. Шоссе, по которому они шли, уводило

все дальше от моря; вокруг были только голые холмы, и Максим подумал, что

если опять начнется дождь, спрятаться будет некуда. Он начал замерзать.

- Пошли обратно, что ли, - сказал он. - Эй, пяточку оставь!

Никита затянулся последний раз и отдал Максиму окурок.

- Зачем обратно, - сказал он, - сейчас повернем. Тут напрямик можно

выйти.

От шоссе отходила узкая асфальтовая дорога. Вдоль нее стоял длинный

деревянный забор, за которым возвышались недостроенный санаторий и пара

подъемных кранов. Максим с тревогой подумал, что на дороге могут

встретиться собаки, но когда Никита свернул с шоссе, молча пошел следом.

Вдруг в голову ему пришла неприятная мысль.

- Слушай, Никита, - сказал он, - а чего это мы про банку говорили?

- Это ты про "Вишневый сад" рассказывал.

- Нет, - сказал Максим, - раньше. Про конопляных клопов.

- А. Это коробок травы банкой накрывают и смотрят - если клопы

выползут, значит шухер.

Папироса в руке у Максима издала треск и выпустила длинную и тонкую

струю дыма, похожую на ракетный выхлоп. Максим вздрогнул.

- Так, - сказал он, - а мы почему из дома вышли?

- Стремно стало, - сказал Никита. - Я подумал, а вдруг менты придут?

- Понятно, - сказал Максим и оглянулся. - А ну пошли быстрее.

Он стал таким бледным, что Никита, поглядев на него, испугался и

прибавил шагу.

- Куда спешить? - спросил он.

- Ты что, не понял ничего? - сказал Максим. - Нас сейчас брать будут.

Тут дошло и до Никиты. Он прибавил шагу, оглянулся и увидел на шоссе

тормозящий у развилки желтый джип с голубой полосой вдоль борта - к

сожалению, эти цвета сейчас не имели к независимой Украине никакого

отношения.

- Стой, - сказал Никита и поглядел на Максима безумными глазами, - мы

так не уйдем. Они на машине.

- А что ты предлагаешь?

- Давай ляжем у обочины и притворимся мертвыми. Они тогда мимо

проедут и сделают вид, что нас не видят. На фига им лишнее дело заводить?

- Совсем рехнулся, - сказал Максим. - Надо спрятаться.

- А где здесь спрячешься?

- На свалке, - сказал Максим.

Слева от дороги начиналась огромная свалка. Точнее, это была не

совсем свалка, а загаженная до невозможности площадка, на которой устроили

склад стройматериалов - плит разных размеров и формы, бетонных кубов и

труб, но мусора на ней было гораздо больше. Максим оглянулся и увидел, что

милицейский джип свернул с шоссе на дорогу, по которой они с Никитой

только что прошли.

- Бегом, - прошептал Максим и кинулся в щель между двумя рядами плит.

Никита побежал следом. Сзади послышалось урчание приближающегося мотора, а

потом стихло.

- Из машины вышли! - взвизгнул Максим, поскользнулся на мокрой доске,

упал, вскочил на ноги, завернул еще за одну кладку плит и нырнул в пустую

бетонную трубу, лежавшую на сырых досках перед огромной горой пустых

ящиков. Никита последовал за ним. Труба была диаметром почти в два метра,

так что не надо было даже особенно пригибаться; Максим с Никитой пробежали

ее всю и остановились, шумно дыша, у тупика, где стены смыкались резким

конусом, в центре которого оставалось отверстие примерно с голову.

- Они нас видели? - спросил Никита.

- Тише! - прошептал Максим.

- Не услышат, - сказал Никита. - Тут просто акустика такая. Не теряй

голову.

- Кто голову теряет? - сказал Максим. - Я? Это я, что ли, предложил

мертвым притвориться, как эти клопы?

Никита ничего не сказал и поглядел на дыру выхода - она белела метрах

в пятнадцати и казалась совсем небольшой. В трубе было сыро. Никита

перевел взгляд на Максима. Когда тот задумывался, его лицо менялось,

теряло обычное выражение вежливого достоинства и становилось похожим на

протез - таких лиц было очень много на фотографиях из архива министерства

водного хозяйства СССР, часть которого случайно попала к Никите в

результате сложных двойных и тройных плановых обменов.

- Полчасика подождем, - сказал Максим, - а потом можно будет вылезти

посмотреть. Тебя как, тащит еще?

- Ага, - сказал Никита.

- Меня тоже. Крутой. Я у тебя займу два корабля?

Никита кивнул.

- Черт, - сказал Максим, зная по опыту, что после условного согласия

Никиты надо как можно быстрее перевести разговор на другую тему, - пилотку

потерял. Наверно, когда поскользнулся.

- Нет, - попался Никита. - Ты ее раньше снял. Посмотри в карманах.

Максим полез в карман и вынул оттуда пачку "Казбека".

- Я тут одну вещь осознал, - сказал он. - Что папиросы "Казбек" на

самом деле никакой не "Казбек".

- Почему?

- А посмотри. Написано "Казбек", а что нарисовано?

- Гора Казбек.

- Так это задний план, - сказал Максим. - Можно сказать, фон. А на

переднем плане что?

Никита поглядел на пачку так, словно первый раз в жизни ее видел.

- Действительно, - сказал он.

- Вот то-то и оно. Черный всадник. А ты когда-нибудь думал, что это

за черный всадник на переднем плане?

- Завязывай, - сказал Никита. - Опять думка начнется.

Максим собрался было что-то сказать, но Никита поднял палец.

- Тихо, - прошептал он.

Снаружи послышались голоса и сразу смолкли. Несколько минут было

тихо, а потом Максим услышал ритмичный стук, словно кто-то постукивал

пальцами по столу. Звук приближался, и скоро стало ясно, что это удары

конских копыт. Дробное перестукивание несколько раз облетело вокруг трубы

и стихло.

- Слушай, - приподнимаясь, сказал Максим, - по-моему, это мы зря в

панику ударились. Чего стрематься? У нас и плана с собой больше нет. Пошли

отсюда?

- Пошли, - согласился Никита и тоже встал с пола.

И вдруг в трубу подул ветер. Сначала его еще можно было принять за

обычный сильный сквозняк, но не успел Максим сделать несколько шагов, как

ветер достиг такой силы, что сбил его с ног и потащил назад. Никита

удержал равновесие и даже прошел еще несколько метров, сильно наклонясь

вперед, но ветер усилился до того, что старые дощатые ящики, лежавшие

перед круглой дырой выхода, стали срываться с места и катиться в трубу. От

трех или четырех Никита увернулся, но ветер заставил его опуститься на

четвереньки и ухватиться за выбоины в бетоне. Он оглянулся. Максим лежал в

самом конце трубы, уже заваленный ящиками, и небольшая черная дырка над

его головой страшно гудела, засасывая воздух. Максим закричал, но Никита

ничего не разобрал, потому что воздушный поток относил все слова назад.

Мимо пролетело еще несколько ящиков, а потом один из них ударил Никиту по

рукам, он разжал пальцы и вместе с ящиками покатился в конец трубы. Ветер

стал еще сильнее, и ящики уже не катились по трубе, а летели в ней,

сталкиваясь друг о друга и ломаясь о стены. Никита закрыл уши ладонями и

зажмурился, чувствуя, как гул становится все громче и тонкие доски со всех

сторон вдавливаются в его тело и трещат. Ветер стих так же внезапно, как

начался.

- Эй, - крикнул Никита, - Максим! Ты живой?

- Живой, - ответил Максим. - А ты где?

- Тут, где же еще, - ответил Никита.

Спина Максима упиралась в крутой бетонный скос, а все остальное

окружающее пространство было загромождено переломанными ящиками так

плотно, что нельзя было даже пошевелиться. Судя по голосу, Никита был

недалеко, метрах в трех-четырех за мешаниной из досок и оргалитовых

листов, но виден он не был.

- Что это? - спросил Максим.

- А ты что, не понял? - переспросил Никита с некоторым, как

показалось Максиму, злорадством. - Это нас в косяк забили.

- Кто? Менты?

- Откуда я знаю, - сказал Никита.

- Я, кажется, ногу сломал, - пожаловался Максим.

- Так тебе и надо, - сказал Никита. - Я сколько раз говорил: не верти

пятки без табака. Но теперь уже, конечно, никакой разницы. Сейчас такое

будет...

- А что будет?

- А ты, Максим, сам подумай.

Но думать уже не было нужды. Опять потянуло ветром, на этот раз он

принес с собой густые клубы дыма, и Максим с Никитой надолго закашлялись.

Максим почувствовал волну обжигающего жара и увидел в щелях между досками

красные отблески пока далекого огня. Потом все вокруг опять заволокло

дымом, и Максим зажмурился - держать глаза открытыми стало невозможно.

- Никита! - крикнул он.

Никита не отвечал.

"Так, - стал соображать Максим, - я в самом конце, а косяк - это

затяжек восемь. Две уже было. Значит..."

На Максима обрушилась новая волна жара, и он почувствовал, что

задыхается. По его рукам и лицу потек горячий деготь.

- Никита! - опять позвал он и попытался приоткрыть глаза. Сквозь дым

сверкнуло багровое сияние, уже близкое, и там, где раньше звучал никитин

голос, раздался оглушительный треск. Максим с трудом отвернул голову от

дыры, в которую стягивался весь дым, и попытался вдохнуть немного воздуха.

Это удалось.

"А если короткий косяк, - с ужасом подумал он, - то ведь и за пять

тяг можно... Господи! Если ты меня слышишь!"

Максим попытался перекреститься, но руки были намертво зажаты

наваленными вокруг ящиками.

- Господи! Да за что это мне? - прошептал он.

- Неужели ты думаешь, - послышался громовой и одновременно задушевный

голос из отверстия, в которое стягивался дым, - что я хочу тебе зла?

- Нет, - закричал Максим, вжимаясь в бетон от подступившего жара, -

не считаю! Господи, прости!

- За тобой нет никакой вины, - прогремел голос. - Думай о другом.

 

ПОЛЕТ НАД ГНЕЗДОМ ВРАГА

 

 

По крыше автобусной остановки барабанил дождь. Наташа сидела на узкой

железной лавке, забившись в холодный стеклянный угол, и плакала. Рядом

сидел Сэм и ежился от долетающих брызг.

- Наташа, - позвал он, пытаясь отвести ее руки от лица.

- Сэм, - сказала Наташа, - не смотри на меня. У меня глаза потекли.

- Тебе надо успокоиться, - сказал Сэм. - Выпить чего-нибудь или...

Он сунул два пальца в нагрудный карман рубашки, вынул оттуда длинную

папиросу со скрученным концом, похожим на наконечник стрелы, и, с

некоторым сомнением осмотрев ее, сунул в рот. Прикурив, он пару раз

затянулся и похлопал Наташу по плечу.

- На вот, попробуй.

Наташа осторожно выглянула из-под ладоней.

- Что это? - спросила она.

- Марихуана, - ответил Сэм.

- Откуда у тебя?

- Не поверишь, - сказал Сэм. - Иду сегодня утром по набережной, она

еще пустая была, и слышу - копыта стучат. Оборачиваюсь, смотрю - скачет

всадник, весь в черном, в длинной такой бурке. Подъезжает ко мне, коня -

на дыбы, и протягивает папиросу. Я и взял. И тут конь как заржет...

- А дальше? - спросила Наташа.

- Ускакал.

- Очень странно.

- Да нет, - сказал Сэм, - это, по-моему, древний татарский обычай. Я

что-то похожее читал у Геродота, еще в колледже.

- А мне плохо не будет? - спросила Наташа.

- Будет хорошо, - сказал Сэм и затянулся еще раз.

Как бы подтверждая эти слова, папироса в его пальцах щелкнула и

выпустила длинную узкую струю дыма. Наташа с опаской, словно это был голый

электрический провод, взяла папиросу и недоверчиво поглядела на Сэма.

- Я боюсь, - прошептала она, - я не пробовала никогда.

- Неужели ты думаешь, - нежно спросил Сэм, - что я хочу тебе зла?

Наташино лицо искривилось, и Сэм понял, что вот-вот она опять

заплачет.

- За тобой нет никакой вины, - так же нежно сказал он. - Думай о

другом.

Наташа сморгнула слезы, поднесла к губам папиросу и потянула в себя

дым. Папироса снова щелкнула и с шипением выпустила синюю струйку.

- Что это щелкает? - спросила Наташа. - Второй раз уже.

- Не знаю, - сказал Сэм. - Какая разница.

Наташа кинула окурок в покрытый пузырями ручей, текущий по асфальту

прямо между ее тапочками. Окурок шлепнулся в воду, погас и поплыл

покачиваясь вдаль; ручей водопадиком обрушивался с тротуара на мостовую, и

когда картонная гильза перевалилась через бетонный бордюр, Наташа потеряла

ее из виду.

- Видишь, Наташа, эти пузыри? - спросил Сэм. - Вот так и мы.

Насекомые убивают друг друга, часто даже не догадываясь об этом. И никто

не знает, что будет с нами завтра.

- Я даже не заметила, как он подлетел, - сказал Наташа. - Все

машинально вышло.

- Он был пьян, - сказал Сэм. - И потом, кто же в ляжку кусает? Только

самоубийцы. Это ведь самое чувствительное место.

Он положил руку на наташину ногу.

- Вот сюда, да?

- Да, - тихонько ответила Наташа.

- Не болит?

Наташа подняла на Сэма пустые и загадочные зеленые глаза.

- Поцелуй меня, Сэм, - попросила она.

Дождь постепенно стихал. Стеклянная стена остановки была оклеена

выцветшими объявлениями. Впившись в наташины губы, Сэм заметил прямо

напротив своего лица бумажку с надписью: "Дешево продается жирная собака.

Звонить вечером, спросить Сережу." Полоски с телефонами были оборваны, а

почерк был крупный, твердый и наклоненный влево. Сэм перевел глаза. Рядом

висело другое объявление: "Скромный молодой массажист приходит на дом.

Оплата по договоренности". Из-под него выглядывало третье объявление, в

котором некто по имени Андрис выражал нетерпеливое желание купить кресло

"Мемфис" из гарнитура "Атлантис".

- Ох, Сэм, - сказала Наташа, - так меня еще никто не целовал.

- Куда бы нам пойти, - сказал Сэм.

- У меня мать дома, - сказала Наташа, - а я с ней в ссоре.

- Может, ко мне в гостиницу?

- Что ты! Что про меня подумают? Тут же все всех знают. Уж лучше ко

мне.

- А мать?

- Она нас не увидит. Только у нее есть одна ужасная привычка - она

все время вслух читает. Иначе до нее смысл не доходит.

- Далеко это?

- Нет, - сказала Наташа, - совсем рядом. Минут семь идти от силы.

Сэм, я, наверно, страшная, да?

Сэм встал, вышел из-под навеса и поглядел вверх.

- Идем, - сказал он. - Дождь кончился.

За время дождя ведущая к пансионату грунтовка превратилась в сплошной

разлив грязи, и увитый виноградом серебристый Ильич, торчащий на ее краю,

казался носовой фигурой корабля, засосанного вязким рыжим месивом. Сначала

Сэм пытался ступать в те места, где грязь казалась менее глубокой, но

через несколько метров дорога стала казаться ему хитрым и злым живым

существом, старающимся как можно сильнее нагадить ему за то время, пока он

пользуется ее услугами. Он выбрался на траву и пошел по ней - ноги сразу

промокли, но зато грязь с мокасин быстро обтерлась о сырые стебли. Наташа

шла впереди, держа в каждой руке по тапочке и балансируя ими с

удивительным изяществом.

- Почти пришли, - сказала она, - теперь направо.

- Но там же газон, - сказал Сэм.

- Да, - сказала Наташа, - живем мы скромно, но другие еще хуже. Вот

сюда. Не поскользнись. Руку держи.

- Ничего, слезу. А, черт.

- Я же говорила, руку возьми. Ничего, застираем, за час высохнет.

Теперь вперед и налево. Пригнись только, а то головой заденешь. Ага, вот

сюда.

- Можно посветить?

- Не надо, мать проснется. Сейчас глаза привыкнут. Ты только тише

говори, а то ее разбудишь.

- А где она? - шепотом спросил Сэм.

- Там, - прошептала Наташа.

Постепенно Сэм начал различать окружающее. Они с Наташей сидели на

небольшом диване; рядом стояла тумбочка с двухкассетником и письменный

стол, над которым висела полка с несколькими книжками. В углу тихонько

трещал маленький белый холодильник, на дверце которого, как бы компенсируя

очевидное отсутствие мяса внутри, помещался плакат с голым по пояс

Сильвестром Сталлоне. Метрах в трех от дивана комната была перегорожена

доходившей почти до низкого потолка желтой ширмой.

Сэм достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Наташа попыталась поймать

его за руку, но было уже поздно - комната осветилась, и из-за ширмы

долетел тихий женский стон.

- Ну все, - сказала Наташа, - разбудил.

За ширмой что-то тяжело пошевелилось и прокашлялось, потом зашуршала

бумага, и тонкий женский голос начал громко и членораздельно читать:

-...Но, конечно же, у всех сколько-нибудь смыслящих в искусстве

насекомых уже давно не вызывает сомнения тот факт, что практически

единственным квазиактуальным постэстетическим эпифеноменом современного

литературного процесса является на сегодняшний день - разумеется, на

эгалитарно-эсхатологическом внутрикультурном плане - альманах "Треугольный

хуй", первый номер которого скоро появится в продаже. Обзор подготовили

Всуеслав Петухов и Семен Клопченко-Конопляных. Примечание. Мнение авторов

может не совпадать с мнением редакции. Полет над гнездом врага. К

пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара...

- Теперь можно вслух говорить, - сказала Наташа, - она ничего не

услышит.

- И часто она так? - спросил Сэм.

- Целыми днями. Может, музыку включим?

- Не надо, - сказал Сэм.

- Дай я затянусь, - сказала Наташа, присаживаясь к Сэму на колени и

вынимая из его пальцев горящую сигарету.

Сэм обнял ее за живот и нащупал под мокрой зеленой тканью горячую

впадинку пупка.

- И получается, - монотонно читал за ширмой тонкий голос, - что

прочесть его, в сущности, некому: взрослые не станут, а дети ничего не

заметят, как англичане не замечают, что читают по-английски. "Прощай! -

засыпал я. - Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой

позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто..."

- Как это она без света читает? - тихо спросил Сэм, стараясь отвлечь

внимание Наташи от неловкой паузы, в которой была виновата неподатливая

пластмассовая молния.

- Не знаю, - прошептала Наташа. - Сколько себя помню, все время одно

и то же...

- Видишь мир глазами маленького мальчика, - читал голос, - и не из-за

примитивности описанных чувств - они достаточно сложны, - а из-за тех

бесконечных возможностей, которые таит в себе мир "Судьбы барабанщика".

Это как бы одно из свойств жизни, на котором не надо и нельзя специально

останавливаться, равнодушная и немного печальная легкость, с которой герой

встречает новые повороты своей жизни. "Никто теперь меня не узнает и не

поймет, - думал я. - Отдаст меня дядя в мичманскую школу, а сам уедет в

Вятку... Ну и пусть! Буду жить один, буду стараться. А на все прошлое

плюну и забуду, как будто его и не было..." Вселенная, в которой живет

герой, по-настоящему прекрасна: "А на горе, над обрывом, громоздились

белые здания, казалось - дворцы, башни светлые, величавые. И пока мы

подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота,

поглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым

стеклом, серебром и золотом..."

- Наташа, - сдался Сэм, - как это расстегнуть?

- Да она и не расстегивается, - хихикнула Наташа, - она так пришита,

для красоты.

Она взялась за подол и одним быстрым движением стянула платье через

голову.

- Фу, - сказала она, - волосы растрепались.

- Но кто смотрит на этот удивительный и все время обновляющийся мир?

- вопросил голос за ширмой. - Кто тот зритель, в чувства которого мы

погружаемся? Можно ли сказать, что это сам автор? Или это один из его

обычных мальчиков, в руку которому через несколько десятков страниц

ложится холодная и надежная рукоять браунинга? Кстати сказать, тема

ребенка-убийцы - одна из главных у Гайдара. Вспомним хотя бы "Школу" и тот

как бы звучащий на всех ее страницах выстрел из маузера в лесу, вокруг

которого крутится все остальное повествование. Да и в последних работах -

"Фронтовых записях" - эта линия нет-нет, да и вынырнет: "Боясь, что ему не

поверят, он вытягивает из-за пазухи завернутый в клеенку комсомольский

билет... Я смотрю ему в глаза. Я кладу ему в горячую руку обойму... Ой,

нет! Этот паренек заложит обойму не в пустую кринку..."

Расстегнув рубаху Сэма, Наташа прижала нежные присоски на своих

ладонях к его покрытой жесткими волосками груди.

- Но нигде эта нота, - усилился голос, - не звучит так отчетливо, как

в "Судьбе барабанщика". Собственно, все происходящее на страницах этой

книги - прелюдия к тому моменту, когда барабанной дроби выстрелов

откликается странное эхо, приходящее не то с небес, не то из самой души

лирического во всех смыслах героя. "Тогда я выстрелил раз, другой,

третий... Старик Яков вдруг остановился и неловко попятился. Но где мне

было состязаться с другим матерым волком, опасным и беспощадным

снайпером!.. Даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и

ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загрохотавшие по саду

выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы..."

Наташины ладони поползли вниз и наткнулись на что-то, на ощупь

напоминающее теплый блок цилиндров гоночной машины. Наташа сообразила, что

это место, откуда у Сэма растут лапки, нежно погладила его и повела ладонь

ниже, пока не коснулась первой полоски на его покрытом короткой щетиной

перепончатом брюшке.

- Oh yeah, honey, - пробормотал Сэм, - I can feel it.

Его лапка легла на прохладную и твердую наташину спину и нащупала

поросшее влажным мхом основание подрагивающего крыла.

- It's been my dream for ages, - прошептала Наташа с оптимистической

интонацией лингафонного курса, - to learn American bed whispers...

- Убийство здесь, - откликнулся голос за ширмой, - мало чем

отличается от, скажем, попыток открыть ящик стола с помощью напильника или

от мытарств с негодным фотоаппаратом - коротко и ясно описана внешняя

сторона происходящего и изображен сопровождающий действия психический

процесс, напоминающий трогательно простую мелодию небольшой шарманки.

Причем этот поток ощущений, оценок и выводов таков, что не допускает

появления сомнений в правильности действий героя. Конечно, он может

ошибаться, делать глупости и сожалеть о них, но он всегда прав, даже когда

неправ. У него есть естественное право поступать так, как он поступает. В

этом смысле Сережа Щербачев - так зовут маленького барабанщика - без

всяких усилий достигает того состояния духа, о котором безнадежно мечтал

Родион Раскольников. Можно сказать, что герой Гайдара - это Раскольников,

который идет до конца, ничего не пугаясь, потому что по молодости лет и

из-за уникальности своего жизнеощущения просто не знает, что можно чего-то

испугаться, просто не видит того, что так мучит петербургского студента;

тот обрамляет свою топорную работу унылой и болезненной саморефлексией, а

этот начинает весело палить из браунинга после следующего внутреннего

монолога: "Выпрямляйся, барабанщик! - уже тепло и ласково подсказал мне

все тот же голос. - Встань и не гнись! Пришла пора!" Отбросим фрейдистские

реминисценции...

Сэм почувствовал, как его хоботок выпрямляется под проворными лапками

Наташи, и разомлело посмотрел ей в лицо. От ее подбородка отвисал длинный

темный язык с мохнатым кончиком, разделяющимся на два небольших волосатых

отростка. Этот язык возбужденно подрагивал, и по нему скатывались

темно-зеленые капли густой секреции.

- Eat me, - прошептала Наташа, потянула за длинные шершавые антенны,

торчавшие из-под глаз Сэма, и он с жужжанием и стоном вонзил хоботок в

хрустнувший зеленый хитин ее спины.