Все, что переживает в своем сознании купец перед смертью, представляется совершенно правдоподобным и естественно вытекающим из его прошлого. Даже внезапный переворот из крайнего эгоиста в человека, полагающего жизнь свою за друга своего, вполне объясняется только что пережитым им ужасом одинокой смерти без бога. Всё переживаемое умирающим Никитой бесконечно важно и убедительно, и составляет необходимый противовес, дополняющий со стороны разумения то, что открылось умирающему купцу в форме любви. Дальше того, что вы здесь высказали, нельзя идти ни в любви, ни (безнаказанно) в мудрости или философии. И вместе с тем, как любовь купца, так и Никитино понимание жизни в высшей степени просто и общедоступно, как и всё истинное.
Но тем не менее жизнепонимание Никиты, насколько мне известно, не общераспространенное жизнепонимание даже среди простых и чистых людей из простого народа. А между тем Никита сначала рассказа изображен именно как один из тех простых и чистых, незлобивых, жалостливых ко всему живому, людей из народа, с какими каждый из нас встречался. Про него собственно известна его замечательная, но не необычайная в его среде, терпимость к развратной жене, и его близкое, нежное отношение к животным, детям и т. п., в чем он также не представляет в своей среде единичного явления. Про сознательное же его отношение к жизни, про его мировоззрение, читатель по первой части рассказа ничего не знает, и потому представляет себе этого Никиту, похожим на обычный тип доброго русского мужика, в роде вашего Ивана-дурака, мудрость которого какая-то органическая или инстинктивная, но никак не вытекающая из какого-либо отвлеченно-сознательного жизнепонимания. И потому в том столь глубоком по мысли месте, где вы говорите о том, что Никита сравнивает безотчетную радость и свежесть своего детства с совершенно иным теперешним своим состоянием, и что он предвидит в засмертной жизни возобновление в другой форме того прежнего радостного детского состояния, -- в этом месте мне сразу почувствовалось, что это не Никита так мыслит, а вы -- за него. И то же показалось мне во всем последующем его олицетворении смысла жизни в отношении как бы работника к Хозяину; --смысла жизни, выраженного Христом и с особенною силою прочувствованного и иллюстрированного вами и раньше, и в этом рассказе. Этот смысл жизни для меня, как и для вас, разрешает всё, неразрешимое в нашей судьбе; и вы мне вообще много помогли в достижении этого понимания жизни. Но я думаю, что оно вытекает главным образом из знакомства с Христом и его учением; и во всяком случае, если и достижимо независимо от Христа, то только путем усиленной деятельности сознания, каковая читателю в Никите неизвестна. По крайней мере меня лично очень удивило (и нарушило естественно составившееся из предыдущего представление о Никите) вдруг увидать в душе Никиты то, что вы туда вложили. И мне кажется, что это несоответствие совершенно устранилось бы, еслибы я знал, что Никита не просто добродушный русский мужик, но, что ему довелось почитать Евангелие, и что притча Христа о хозяине и работнике или вообще общий смысл учения Христа отразился в его душе в форме того жизнепонимания, которое под конец рассказа в нем обнаруживается. А, может быть, было бы достаточно и того, если бы вы сначала какими-нибудь маленькими штрихами дали бы читателю чувствовать, что Никита не просто добряк, а сознательно относится к своей роли в жизни. Написал вам все эти умствования, и мне страшно стало того, что я наделал. Выходит, как будто, что я учу вас, и притом в области художественной. Но мне, разумеется, вовсе не этого хотелось; а только -- на всякий случай поделиться с вами моим маленьким сомнением на тот случай, если и вы, быть может, сами с этим согласны. Но вероятнее всего, что я просто ошибаюсь, так как в художественной технике я никогда ничего не смыслю"...
Затем, возвращаясь к инциденту с фотографией, Чертков писал: "Я был неправ, это правда, в том, что не надо было тратить на это деньги, -- это мой грех, и не единичный, а постоянный, от которого вполне избавиться мне возможно будет только тогда, когда у меня денег в моем распоряжении не будет. Но этот грех не мог или во всяком случае не должен был расстроить Татьяну Львовну, сознательно, непрерывно и хладнокровно пользующуюся для своих удобств и удовольствий вашим участием в разделе между вашими детьми той собственности, которую вы не признавали вашей. Это была действительной, а не воображаемой ошибкой с вашей стороны, которую вы основательно признали и признаете таковой, которая будет служить, когда она станет известной людям, действительным соблазном для многих и многих искренних людей, и тем не менее продолжать ежеминутно участвовать в которой Татьяна Львовна находит возможным, потому что это ей выгодно. А между тем в то же время она в ваших, как ей думается, интересах, возмущается против мнимого невыгодного впечатления, которое может произвести на каких-то англичан и французов группа, где вы сняты с несколькими друзьями, если эта группа попадет в какие-то журналы. Выходит, что сознательно пользоваться тем, что люди будут, и с их (не нашей) точки зрения справедливо будут считать подлостью с вашей стороны,--можно; но сниматься на одной группе с вами нельзя, потому что те же люди могут над этим посмеяться.
Повторяю, и искренно повторяю, что я Татьяну Львовну вовсе не хочу осуждать, а хочу только держаться за правду, потому что верю в правду, или вернее (так как носителем правды я себя не считаю), верю в то, что нужно безбоязненно отдаваться тому, что в настоящую минуту считаешь правдой". В письме от 31 января Чертков писал: "Меня беспокоит впечатление, которое могло произвести на вас и ваших мое третье-годняшнее письмо. Мне совестно, что я написал вам свои глупые соображения о вашей повести, т. е. о таком предмете, в котором меньше, чем в чем-либо другом, -- я могу вас учить. И мне страшно, как бы вам и вашим дочерям не показалось, что я злюсь на Татьяну Львовну; между тем, как в действительности злобы, я право, теперь не чувствую; хотя, правда, не испытываю и того нежного отношения к ней, при котором стараешься всё объяснить в лучшую сторону. Пишу сейчас просто для того, чтобы сказать вам, что вы меня очень успокоите, если напишете хоть несколько слов о том, как вы приняли то мое письмо; и чтобы попросить вас по-братски обличить меня, а не отмалчиваться из деликатности, если вы меня в чем осуждаете. Я иногда, как в прошлом письме, нарочно выкладываю вам всё, что у меня есть на душе, наперекор какому-то внутреннему дипломатическому голосу, который советует мне быть осторожнее. Я предпочитаю, чтобы вы видели меня во всей моей неприглядной непринужденности, чем высказываться вам только тогда, когда я не сомневаюсь в своем хорошем настроении. Последнее в сущности было бы рисовкой перед вами; а этого я себе никогда не простил бы.
Про дело, ради которого я здесь, ничего еще не могу сказать, так как я сейчас занят приведением в окончательный вид своей записки, и ни с кем еще лично не виделся по этому делу. Задержка произошла от того, что Галя была очень больна, и это меня на столько расстраивало, что я не мог вызвать в себе достаточное светлое и душевно бодрое настроение, для убедительного заключения моей записки"...
(1) Письмо от 29 января, предшествовавшее письму от 31 января.
(2) Николай Лукич Озмидов.
(3) "Душа человеческая -- христианка" -- изречение Тертуллиана, из его "Апологии", нередко встречающееся в письмах Толстого.
(4) Абзац редактора.
(5) Абзац редактора.
(6) Записка Черткова об отнятии детей Хилковых, предназначавшаяся для передачи царю.
(7) Предисловие к книге Е. И. Попова "Жизнь и смерть Е. Н. Дрожжина (1866--1894, изд. Готгеймера, Берлин 1895. См. т. 31.
* 395.
1896 г. Февраля 17. Москва.
Получил ваше холодное письмо, милый друг, но все таки был очень рад ему, п[отому] ч[то] давно не знал ничего про вас. --
(1) Хорошо, что вы кончили свое дело, и хорошо, что сделали его, но я не жду от него ничегою (2)
Чем больше я живу и думаю об отношениях правительст[ва] к христинству и христианства к правительству, тем очевиднее для меня становится то, что единения между этими двумя -- быть не может. Одно другое исключает. И для того, чтобы правительство не гнало христианство, надо, чтобы оно перестало быть правительством, и чтобы христианство перестало отрицать правительство, надо, чтобы оно перестало быть христианством. --
(3) Хорошо ли вы живете? Духовная жизнь брезжится, или горит, или гаснет? Что милая Галя?
Мэри Урусову (4) мне очень -- хотел сказать жаль, но не жаль, а рад, я умилен за нее. Я очень любил ее отца и ее люблю.
Я жил последнее время трудно и скорее дурно. -- Занят был рассказом, а это легкомысленно и вводит в область пустяков. Написал три притчи и отдал их в сборник, (6) к[оторый] тут издается при Общ[естве] любителей Рус[ской] словесности. (6) Тоже мало истинного сердечного, божеского в этой работе. Но есть и хорошее, и я не унываю и все надеюсь быть лучше, чего и вам и Гале желаю. Целую вас обоих и люблю.
Л. Толстой.
Дюма письмо мы наверно получим, к[огда] Таня напишет. (7)
Т[аня] читала все ваши письма. И я радуюсь, что от этого ничего, кроме хорошего, не вышло.
Какой квакер подавал записку? Брукс? (8)
Статью из "Daily Chronicle" тоже найду и пришлю.
Печатается впервые. На подлиннике черными чернилами рукой Черткова надпись, на основании которой датируется письмо: "N 391 Москва 17 февр. 95".
Ответ па письмо Черткова от 14 февраля 1895 г., в котором Чертков писал: "Дорогой Лев Николаевич, спасибо вам за ваше последнее письмо со столь мягкия обличением. Во мне действительно много еще возможности нелюбви к людям, и самой злой.
К дочерям вашим у меня теперь чувство двоякое: то всё, что произошло, кажется улетучившимся и не оставившим никакого следа; то опять всплывет в душе горечь против них, когда думаю о том, что они не захотели просто признать себя кругом виноватыми. И так как во мне нет ни малейшего сомнения в том, что они были кругом виноваты, то боюсь, что совсем доброе чувство, без всякой примеси горечи, не установится во мне окончательно до тех пор, пока они не признают себя совсем виноватыми, что навряд ли когда-либо будет. Я знаю, что это нехорошо. -- что это свидетельствует о большом несовершенстве во мне, и что было бы лучше, если бы во мне любовь все покрыла. Но к сожалению для того, чтобы дойти до этого, мне надо очень измениться. Может быть это когда-нибудь и будет. Дай-то бог; но пока я далек от этого. Ну вот, я, кажется, окончил свою исповедь по поводу этого, и не хочу больше возвращаться к этому. Уже и так слишком много было говорено. Об одном только прошу вас, -- сообщите мне, прочла ли Татьяна Львовна то мое последнее письмо к вам, в котором я осуждал ее поведение. Мне это важно знать для дальнейших моих отношений к ней.
Гале последние дни лучше, и мне удалось совсем окончить свою записку, которая теперь и переписана на-бело и ждет только того, чтобы Воронцов мне назначил личное свидание, о котором я его попросил".... "Сегодня по предложению Воронцова, государь принимал двух английских квакеров, приехавших, как депутация с адресом, в котором они просят государя не стеснять свободы совести. Я их видел. Адрес прекрасный, и они очень симпатичные и трогательные своей духовной прямолинейностью". Далее Чертков писал о смерти княжны Мери Урусовой, которую знал Толстой: "... Вам, вероятно, приятно будет узнать, что она умерла в самом возвышенном духовном настроении, по-видимому сознавая, что умирает. Незадолго до смерти она сказала с грустным, разочарованным выражением: "Вот и музыка моя! Бетховен!..."
(1) Абзац редактора.
(2) Записка об отнятии детей Хилковых. Предположения Толстого о том, что подача этой записки царю будет практически бесполезной, оказались правильными: дети Д. А. Хилкова не были ему возвращены.
(3) Абзац редактора.
(4) Княжна Мария Леонидовна Урусова (р. 1867 г., ум. 3 февраля 1895 г.) --дочь кн. Леонида Дмитриевича Урусова, друга Л. Н. и С. А. Толстых. О нем см. т. 85, стр. 350--151. Пианистка. В дневнике С. А. Толстой от 5 февраля 1895 г. записано: "Сегодня в "Новом временив поразительно иввестие о смерти Мери Урусовой. Ей всего было 25 лет, было в ней что-то особенное, артистическое, музыкальное и нежное". О ней см. комментарий к письму Толстого к ней, письма 1894 г.. г. 67.
(5) Л. Толстой, "Три притчи" -- "Почин. Сборник Общества любителей российской словесности на 1895 г.", М. 1895, стр. 328--336.
(6) Общество любителей российской словесности при Московском университете, основанное в 1811 г., первоначально ставившее своей целью как изучение русской литературы, так и издание литературных произведений своих членов. Вело работу преимущественно в области истории русской литературы, объединяя как научные силы Московского университета, так и других лиц, занимающихся исследованием литературы или литературным творчеством.
(7) Сведений об этом письме Т. Л. Толстой в редакции не имеется.
(8) Один из двух квакеров, подававших записку Николаю II. Эдмонд Брукс (Brooks), посетил Толстого в конце февраля или начале марта 1895 г. По его словам. Николай II выслушал записку и не дал никакого ответа. См. письмо Толстого к Д. А. Хилкову от 12 марта 1895 г., т. 68.
(9) Толстой имеет в виду свое письмо к Кенворти, напечатанное в газете "Daily Chronicle". См. об этом письме примечания к письму N 393.
* 396.
1896 г. Февраля 24. Москва.
У нас тяжелое испытание, милый друг. Ваничка заболел скарлатиной и через два дня вчера вечером, 23-го, умер. (1) --
Жена очень тяжело страдает, но, благодарю Бога, религиозно переносит свое ужасное горе. У ней вся жизнь была в нем, онъ был последний и был исключительный по своим духовным свойствам мальчик. До сих пор все хорошо, прошу Бога, чтобы Он помог мне поступать в эти торжественные минуты так, как он хочет. Удивительно приближает к Нему, -- а Он любовь -- смерть. Хочется и в васъ обоих вызвать и чувствовать то божеское, что есть в вас, т. е. любовь.
Письмо ваше получил". (2) Не отвечаю, но помню, что все там хорошо.
На обороте: Петербург. Гавань, большой проспект, 79.
Владимиру Григорьевичу Черткову.
Полностью печатается впервые. Напечатано (почти полностью) в Б, III, стр. 249. Написано на бланке закрытого письма. На подлиннике черным карандашом рукой Черткова: "N 392 М. 23 (?) фев. 95". Почтовый штемпель "Москва 24 февраля 1895 г.". Письмо датируется 24 февраля, так как Ваничка, о смерти которого пишет Толстой, что она произошла "вчера вечером", умер в 11 часов вечера 23 февраля.
(1) Младший сын Толстого, Иван Львович Толстой, р. 31 марта 1888 г., ум. 23 февраля 1895 г. О нем, в связи с его матерью, см. записи в Дневнике С. А. Толстой от 22 и 23 февраля 1895 г. и приложение к ее дневникам "Смерть Ванички"-- "Дневники С. А. Толстой, 1891--1897" изд. М. и С. Сабашниковых, М. 1929, стр. 110, 199--206, записи в Дневнике Толстого от 26 февраля, 12 марта,1895 г. (т. 53) и письма Толстого к Н. Н. Ге-сыну от 4 марта, Г. А. Русанову от 5 марта, Н. Н. Страхову от 8 марта, Д. А. Хилкову от 12 марта и А. А. Толстой от 81 марта 1895 г. (т. 68).
(2) Письмо Черткова от 21 февраля 1895 г. Чертков пишет в этом письме, что духовная жизнь его за последнее время идет очень вяло в "спячке" "физической" и "душевной", сообщает, что получил и переписал предисловие Толстого к биографии Дрожжина.
* 397.
1895 г. Марта 8? Москва.
Уже несколько дней собираюсь писать вам, милый друг, но не удосужусь. Получил ваше доброе сердечное письмо и заплакал, читая его, почуяв то, что соединяет нас и всех людей между собою и с Богом.
Мне бывает минутами жаль, что нет больше здесь с нами этого милаго существа, но я останавливаю это чувство и могу это сделать (знаю, что жена не может этого), но основное, главное чувство мое -- благодарности за то, что было и есть, и благоговейного страха перед тем, что приблизилось и уяснилось этой смертью.
(1) Жена, как я писал вам, переносит тяжело, но очень хорошо. В особенности первые дни я был ослеплен красотою её души, открывшейся вследствии этого разрыва. Она первые дни не могла переносить никакого кого-нибудь к кому-нибудь выражешя нелюбви. Я как то сказал при ней про лицо, написавшее мне безтактное письмо соболезнования: какой он глупый. Я видел, что это больно резнуло ее по сердцу, так же и в других случаях. Но (2) иногда этот свет начинает (3) слегка заслоняться, и я ужасно боюсь этого. Но все таки жизнь этаго ребенка, ставшая явной при его смерти, произвела на нее и, надеюсь, и на меня самое благотворное влияние. Увидав возможности любви, не хочется уже жить без нее.
Порадовало меня очень ваше письмо девочкам. (4) Еще до получения его я хотел писать вам и описывая их горе, а они очень живо почувствовали его и вдвойне за мать и за меня, хотели написать вам, что они любящие вас сестры ваши, и вам нельзя не любить их. (5)
Что Галя? Вы пишете, что ей лучше. Какова она теперь?
Про отца Сергия я думаю, что это был пересказ содержания, сделанный кем-нибудь на словах, а не перевод". (6)
(6) Копию с катехизиса не могу сделать, п[отому] что он весь в переделке. (7)
Хотел бы очень быть в состоянии помочь вам, но до сих пор не могу ничем, кроме желания вам силы духовной и веры в то, что она есть в вас.
Л. Толстой.
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в Б, III., стр. 249. На подлиннике надпись черными чернилами рукой Черткова: "N 393 8(?) мр. 95". Письмо это было получено Чертковым 10 марта, что подтверждает его датировку.
Ответ на письмо Черткова от 28 февраля 1895 г., написанное Чертковым в связи с известием о смерти сына Толстого Ванички. В этом письмо Чертков писал: "Дорогой Лев Николаевич, мы с Галей были совершенно поражены неожиданным известием о постигшем вас горе. Под первым впечатлением я послал вам многословную телеграмму; но потом пожалел об этом, потому что словами нельзя определить то, что думаешь и чувствуешь в подобных случаях, и главное, -- что то, что происходит в душе наиболее близких к умершему, гораздо глубже и значительнее всего того что могут сказать люди далекие, хотя бы и самые преданные друзья. -- По этой же самой причине я и теперь стесняюсь словами касаться вашего горя. -- Бедная Софья Андреевна, мы не можем без содрогания думать о тех невыразимых страданиях, которые она переживает. Ей, конечно, не до писем соболезнования и рука просто не поднимается ей написать; но мне очань хотелось бы, чтобы при удобном случае вы ей сказали, что Галя и я, мы всем нашим существом сочувствуем ее горю и что большая неподдельная любовь притягивает нас к ней....
Я хорошо понимаю то, что вы и Поша пишете о прибыли любви между всеми членами вашей семьи. Это не могло быть иначе, и мы от души радуемся этому вместе с вами. Как странно дунать, что этого милого добренького мальчика нет больше между вами во плоти. Просто не верится. Но и сердце и сознание мое решительно отказываются допустить, чти произошло какое-либо действительное разобщение между им и теми, кто его любил. Я не умею выразить это словами, но, как было при плотской смерти нашей маленькой девочки, так и теперь, я несомненно сознаю, что то, что было оно--это отошедшее от наших плотских глаз, любимое существо--осталось тем, чем было, без всякого умаления; и что мы не только не отрезаны, от него, но и не удалены, и можем, приближаясь к богу и единяясь с богом, всё больше и больше соединяться с тем, кто во плоти нас оставил, и общение с которым видоизменилось, но никак не прерывалось. Впрочем опять таки словами всего не выскажешь. Мысли всё время с вами.
Галя опять заболела, на этот раз инфлуанцией, и один день ей было совсем плохо.... Но теперь ей получше. О деле Хилковых еще ничего не известно. Вероятно, выяснится через несколько дней. Поша пишет, что за границей, по-видимому, появился перевод вашего "Отца Сергия", и спрашивает, не могла ли эта повесть дойти туда через меня. Спешу сообщить вам, что это решительно невозможно, так как все неоконченные ваши писания я не только никогда никому не давал в руки, но и не читал никому постороннему. Один список их находится постоянно при мне и всегда под замком; другой -- в ящике, который я здесь отдал на сохранение одному другу и ключ от которого у меня же; за границу же на сохранение я ничего не посылал, кроме "Царства божия", и потому я могу отвечать за то, что от меня никто не мог заимствовать этой вещи. Но мне помнится, что в свое время я дал вам копию с "Отца Сергия". Сохранена ли она? Кроме того мы как-то прошлым летом слышали, кажется, что у Кузминских был список этой повести. Сообщите, пожалуйста, этот мой ответ Поше, и скажите ему, чтобы он не беспокоился относительно других ваших незвданных писаний, так как осторожнее их охранять от переписки, нежели я это делаю, положительно невозможно.
У меня есть к вам просьба, дорогой Лев Николаевич. Пожалуйста, разрешите мне списать для себя ту часть катехизиса вашего, которую вы окончили. Мне очень хотелось бы вчитаться и вдуматься в это ваше писание: это мне нужно для души моей, мне хочется встрепенуться, проснуться. Не откажите помочь мне предоставлением мне втого писания, которое я никому не дам. Если вы будете согласны на это, то, пожалуйста, вышлите мне список поскорее. Я очень в этом нуждаюсь именно теперь.
Целую вас, дорогой друг, и очень очень люблю".
(1) Абзац редактора.
(2) Зачеркнуто: странное дело, со временем
(3) Зач.: уже
(4) М. Л. Толстая писала Черткову 10 марта 1895 г.: "Смерть нашего Ванички вызвала много добра и любви и Ваше письмо было так же радостным проявлением ее.... Спасибо Вам, что Вы написали нам и сумели убить то дурное чувство, которое мы возбудили в Вас своим неосторожным и недобрым поступком. Простите меня, пожалуйста, за это..." В том же письме М. Л. Толстая писала о том, как подействовала смерть Ванички на Толстого: "Ваничка соединил и сплотил нас так любовно, как никогда еще не было. Папа очень болеет за мама, которая так тяжело страдает, и сам очень грустит по Ваничке. Он очень привязался к нему и любил его исключительно. Мне кажется, что он постарел и сгорбился за это время, да и сам он не совсем здоров. Мама ищет пути из той безвыходности горя, в котором она теперь, и я верю, что она найдет его. Она говорит, что Ваня делал ее лучше, что он очищал ее душу, заставлял ее любить всех, и это -- правда, и смерть его, я жду, должна подвинуть и довершить это дело" (АЧ).
(5) Толстой имеет в виду распространившийся в Москве слух о том, будто вернувшийся из-за границы гр. Голенищев-Кутузов рассказывал кому-то в Петербурге, что читал за границей перевод повести Толстого "Отец Сергий". П. И. Бирюков в письме от 25 февраля сообщил этот слух Черткову, спрашивая его, не могла ли быть кем-нибудь использована имевшаяся у Черткова копия рукописи Толстого.
(6) Абзац редактора.
(7) Работа над этой рукописью отмечена в Дневнике Толстого от 12 марта (см. т. 53).
* 398
1895 г. Марта 23? Москва.
Получил ваше письмо, милый друг, и рад тому, что вы чувствуете в себе прилив духовной жизни. Могу сказать то же и про себя последнее время.
Как ни больно видеть страдания жены, не имющей религиозной точки опоры, и как ни безнадежно иногда кажется передать ей (1) эту точку опоры, (2) я не отчаиваюсь и говорю ей все одно и одно, что смерть Ваничкн есть только маленький, (3) крошечный (4) эпизод жизни, -- что есть другая жизнь, вечная, Божеская, которой мы можем быть участниками, и такая, живя которой, нет зла, нет горя. Я рад, что она хоть слушает меня и не раздражается, и надеюсь, что от Бога в моих словах, то западет в ее душу. Пут к Богу один и проходит непременно через отречение от мирской жизни, от соблазнов ее. Только у меня одновременно совершались разочарование и отречение и открытие непоколебимой точки опоры, -- а у ней сразу оборвано, отнято мирское счастье, а точки опоры еще нет. Я уверен, что она найдется. Помоги ей Бог.
Вчера я был у Хохлова, (5) видел его. Он в отделении буйных, и его при мне силой не пустили. И была борьба. Очень тяжело было смотреть. Но, как всегда, поучительно.
(6) Нынче хотел ехать с женою к Изюмченко. (7) Ей дали билет для посещения, а я поеду с ней. Только нынче она и я, мы мало спали и потому мож[етъ] быть отложим до послезавтра.
Подъем мой духа я чувствую в том, что не забываю -- почти -- того, кто я и кто люди, с к[оторыми] я живу; и в отношениях этих руковожусь этой памятью.
С вашим планом издания Дрожжина я согласен. В той же книги, в конце, поместим статью Жени под заглавием: общественное значение поступка Дрожжина. (8)
Прощайте пока, целую вас и Галю. --
Постараюсь повидать вас проездом. (9) Будете здоровы -- хорошо. А не будете здоровы -- тоже хорошо.
Л. Т.
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в книге В. Жданова "Любовь в жизни Льва Толстого",кн. 2, М. 1928, стр. 140. На подлиннике надпись Черткова черными чернилами: "N 394 23 (?) Мр. 95", на основании которой датируется письмо.
Ответ на письмо Черткова, датированное "20 марта 95 г. (2 часа ночи)", в котором Чертков писал: "Дорогой Лев Николаевич, у меня происходит подъем духа, как всегда доставляющий мне наивысшую радость, и к которому я на этот раз хочу, с божьей помощью; отнестись как можно бережнее, так как после каждого падения и усыпления духа, это последнее состояние становится для меня всё тягостнее и страшнее. Теперь хочется беречь в себе силу, притекающую от бога, не распускать ее попусту во все стороны, но вместе с тем, когда она имеет разумное приложение, тотчас же, в настоящем, давать ей волю, не задерживая ее из-за рассудочных расчетов. -- Одним из результатов такой политики, вероятно, будет частая отсылка к вам маленьких записочек "sans queue ni tete" [без начала и конца], содержащих такие мысли о различных предметах, которыми в данную минуту буду ощущать особенно сильную потребность поделиться с вами. Вас же я решаюсь попросить в тех случаях, когда у вас не будет времени или расположения отвечать мне на эти письма, -- хоть в двух словах уведомлять меня о том, что вы их получили; прошу вас об этом, во-первых, потому, что в тех случаях, когда вы не можете отвечать настоящим письмом, мне бывает очень беспокойно неведение того, дошло ли до вас каждое мое письмо; во-вторых, потому, что такие ваши коротенькие извещения я буду принимать за доказательство того, что вы желаете, чтобы я продолжал так делиться с вами моими мыслями"... "На этот раз хотел высказать вам вот что: в свободное время я занимаюсь перепиской биографии Дрожжина и потому особенно живо переживаю его жизнь и перевариваю вашу статью по поводу ее; вследствие чего особенно живо отдаю себе отчет и во впечатлении, получаемом от нее читателем. И вот что я думаю по этому поводу: ваше предисловие к этой жизни не есть предисловие, а послесловие. Это, во-первых, фактически верно, так как оно в вас было вызвано жизнью Дрожжина и после нее. А во-вторых, в интересах убедительности для читателя оно гораздо уместнее именно, как послесловие, ибо для того, чтобы понять и перечувствовать то, что вы пишете под впечатлением Дрожжина, так же ясно и сильно, как вы это понимали и чувствовали, необходимо сначала самому быть под впечатлением Дрожжини, что для читателя достижимо только путем прочтения сначала его жизни, а потом вашего послесловия. (Для читателя же, приобретающего и читающего книгу ради того, что она содержит ваше писание, совершенно безразлично, включено ли оно в виде предисловия или послесловия.) Я бы распределил так: сначала вступление от составители, потом биографию, а потом ваше послесловие. И я уверен, что в таком случае убедительность ваших слов в тысячу раз выиграла бы, и имеете с тем выиграла бы и сама жизнь Дрожжина в глазах тех, к сожалению, многих и многих. для которых ваше предложение им познакомиться с Дрожжиным (каковым является предисловие), послужило бы только к предвзятому предубеждению против Дрожжина. Оно и со всех сторон уместнее: сначала дело, а потом уже слово; т. е. сначала дело Дрожжина, а потом ваше слово, как семя в вспаханное поле. А так как два послесловия обременительны и взаимно ослабляют друг друга, то статью Женину, очень и по моему мнению нужную для читателей, я считал бы отдельною статью по поводу Дрожжина и ему подобных. -- такой, каких в свое время будет целая литература, и которую можно издавать и списывать вместе или отдельно от биографии, смотря по благоусмотрению издателя или переписчика.
Мне хотелось бы, чтобы вы показали это мое предложение Жене. А затем решение, конечно, подлежит вам с ним".
