Начинание, безусловно, соблазнительное, но, боюсь, чреватое многими разочарованиями. 4 страница

Конечно, теперь никто не станет отрицать связей, существу­ющих между коллективной мыслью и языком. Но в силу стрем­ления следовать по пути наименьшего сопротивления полагают, что эти связи непосредственны и что язык должен точно отражать культуру, искусство и литературу той группы населения, которая на нем говорит. Социально этот постулат оправдывается: это вполне очевидная идея. Но стоит подойти к вопросу ближе, как наталкиваешься на непреодолимые трудности, которые к тому же предпочитают игнорировать. Известно, что в литературных про­изведениях, например, видят обычно отражение общества; стиль авторов этих произведений выдается за точное выражение мыш­ления группы. Однако достаточно обратиться к рассмотрению глубоко индивидуальных, подчас анархических, аспектов искус­ства, чтобы у нас возникли сомнения.

3. Предполагается, чаще всего без подкрепления этого дока­
зательствами, что эволюция языка и эволюция общества парал­
лельны и синхронны, что любое изменение в общест­
венной и политической жизни группы населения должно автома­
тически, немедленно и односторонне отражаться на
структуре языка. Но, прежде всего, разве обязательно здесь
имеет место параллелизм? Мы знаем, до какой степени язык
подвержен внешним влияниям — влияниям, о которых говорящие
на этом языке чаще всего даже не подозревают. Известно также,
что тот или иной язык в результате колонизации, завоевания или
в силу престижа становится языком других народов, которые до
этого говорили на ином языке и по своему этническому характеру
отличались и продолжают отличаться от колонистов или завое­
вателей.,

Затем, что весьма парадоксально, язык одновременно пред­ставляет собой наиболее традиционное из всех общественных установлений,. которое медленнее всего эволюционирует. Языку неведомы внезапные изменения, какие наблюдаются в политике, праве и даже в морали и религии. Отсюда следует, что он пре­красно может отражать коллективное мышление, претерпевшее глубокие изменения с течением времени. Здесь нужно отметить, однако, неопределенность и дилетантизм, которыми страдают описания этого пресловутого «коллективного мышления». Эти описания всегда вызывают подозрение в субъективизме, поскольку они почти всегда содержат суждения о ценности (les jugements de valeur). К тому же эти суждения чаще всего основываются на прошлом соответствующей группы населения; выяснить точно, эволюционировала ли данная группа и каким образом, крайне трудно. Поэтому в наиболее благоприятных случаях данному состоянию приписывается то, что может быть верно лишь в от­ношении предшествующего состояния.

Следовательно, пытаться найти постоянное соответствие между языком и культурой, особенно если основывать свою аргумен­тацию на литературном языке и стиле крупных писателей,—

 

начинание, безусловно, соблазнительное, но, боюсь, чреватое многими разочарованиями.

Еще одно широко распространенное мнение: полагают, что язык эволюционирует под влиянием говорящих субъектов, что мысль якобы всемогуща перед лицом языковой формы. И наобо­ рот, тот факт, что родной, употребляемый нами с раннего детства язык способен навязать нашему мышлению формы, в подчинении у которых мы будем находиться в течение всей жизни, считают только гипотезой, признать которую, нам не позволяет к тому же наше самолюбие. А между тем хотя бы только для частичного подтверждения этой гипотезы достаточно обратиться просто к здравому смыслу.

Если мысль воздействует на язык, то и язык в меру своих возможностей формирует, мысль. Мы непрестанно стремимся приспосабливать речь к своим потребностям; но и сама речь за­ставляет нас подчинять наше мышление общепринятым формам выражения. Изменения, наблюдаемые в языке за определенные промежутки времени, представляют собой отчасти результат нового направления мышления; но и языковая система сама по себе, получив определенное направление, может развиваться самостоятельно и косвенным путем по-новому формировать кол­лективное мышление. Как же быть при наличии столь противоре­чивых влияний?1*

Возможно также, что то или иное новообразование вводится преднамеренно, по желанию языковой группы, но последствия, к которым ато ведет, либо выходят за рамки намерений, либо с ними расходятся. Возьмем наиболее обычный случай: неологизм, который вводится в язык или модой, или в силу технических потребностей; все ли на этом кончается? Нет, потому что слова

¹ Ср. L. W е i s g е г bе г, Muttersprache..., стр. 121 и.сл. Подчинение мышления языку проявляется в употреблении самых обыкновенных слов, потому что говорящие субъекты, если только они не желают создавать новых «ли изменять значение уже известных им слов, бывают вынуждены выражать и классифицировать свои представления, следуя императивным и часто искус­ственным нормам. Нет ничего сложнее различия между такими, впрочем весьма употребительными понятиями, как douleur «боль» и souffrance «страдание», liberte «свобода» и independence «независимость», nation «нация» и peuple «на­род», culture «культура» и civilisation «цивилизация» и т. д. Проблема оказы­вается еще более сложной, чем это можно себе представить, поскольку гово­рящему субъекту всегда приходится оперировать с опре д е л е н и я м и слов, а не с определениями вещей, т. е. полностью,наперекор нор­мальному ходу мышления.

Французский язык дает нам замечательный пример такого воздействия языка на мышление. Ниже мы увидим, что французскому языку свойствен окситонный ритм, противоположностью которого является преобладание прогрессивной последовательности в расположении синтагм. Зато этот же язык благоприятствует произвольности знака и предпочитает простые, хотя и трудные для анализа слова. Между тем не подлежит сомнению, что как прогрессивная последовательность, так и произвольность знака заставляют думать определенным образом. Но окситонное ударение слов, так же как и их сжатие, произошло от некогда очень сильного ударения и от слияния от-

Никогда не существуют самостоятельно и новое слово должно будет столкнуться с синонимами и антонимами, значение которых оно до известной степени изменит; вместе с этим изменится и сеть ассоциаций. Так, слово recital (концерт одного артиста, на одном инструменте или из произведений одного композитора), появив­шись наряду со словом concert (концерт вообще), ограничило значение последнего. А такое изменение первоначально не входило в намерение.

То, что верно в отношении деталей, с тем большим основанием верно и в отношении целого, Я напоминаю, что экспрессивные словообразования, обязанные своим происхождением эффектив­ности, влекут за собой неожиданные последствия для системы обиходного языка; они довольно быстро выходят из употребления, но для неаффективного языка часто служат источником средств для новых целей. Так, например, в романских языках экспрес­сивность дала начало многим новшествам, которые обновили не- экспрессивный язык в аналитическом смысле. Латинская форма будущего времени intrabo «войду», faciam «сделаю» и т. д. была заменена более экспрессивной формой intrare habeo, давшей, французскому языку неэкспрессивную парадигму будущего вре­мени j'entrerai «войду», finirai «кончу», recevrai «получу», ferai «сделаю» и т. д., обладающую преимуществом более определен­ных окончаний, приемлемых Для всех спряжений. Экспрессивное новшество лежит и в основе латинского оборота habeo feminam amatam «я любил женщину», конкурировавшего с прошедшим совершенным amavi «я любил»; он утвердился в романских язы­ках, поскольку j'ai aime «я любил» удовлетворяет стремлению заканчивать слова лексическим элементом. Не отвечавшее же этому требованию простое прошедшее j'aimai «я любил» из разговорного языка исчезло. Однако ценой этой победы сложного прошедшего была потеря всякой экспрессивности.

6. Некоторым из общих и спорных теорий удается укорениться либо потому, что в них нетрудно уверовать, либо потому, что они льстят национальной гордости. Что может быть легче, чем при­писать какому-нибудь языку логичность, ясность и т. п.? Однако обычно в таких случаях характеризуется не язык, а народ. По­этому одни и те же факты часто порождают до поразительности различные суждения. Как мы увидим, например, далее, во фран-

дельных элементов слова. Это ударение привело к исключению всего, что за ним следовало, и к синкопе большинства предударных и послеударных слогов Ср. mansionаticum и menaj—«дом, семья»): сжатие, кроме того, было обуслов­лено слабостью интервокальных согласных (videre, bibere, nucem—voir, boi-re, noix — «видеть, пить, орех»).

Вполне справедливо предполагалось, что сила ударения обусловлена вли- янием германского «суперстрата», тогда как слабость интервокальных со­гласных (одна из особенностей кельтских языков) объясняется галльским суб­стратом. Таким образом, две характернейшие черты, современного француз­ского языка представляют собой отзвук очень давних и чисто механических фактов (W. Wariburg, Posizione...., стр, 31 и сл.).

 

цузском языке слова в предложении располагаются по их возра­стающему значению (une table longue de deux metres «стол длиною в два метра»), а в немецком — по убывающему (ein zwei Meter langer Tisch «двухметровый стол»): прекрасный случай, чтобы утверждать, что одна конструкция «логичнее» другой; только одним более логичной кажется конструкция немецкого языка, другим — французского ¹.

При наличии духа противоречия нет ничего легче, как оспа­ривать ту или иную подобного рода гипотезу. Пример: обычно очень много говорят о ясности французского языка; при этом чаще всего имеют в виду не столько самый язык, сколько фран­цузский образ мыслей. Можно предположить, что любой человек, пишущий по-французски, испытывает потребность, и притом почти непреодолимую, быть ясным; но кто докажет нам, что язык об­легчает эту задачу и избавляет нас от боязни оказаться непоня­тым? Язык ясен, если он обеспечивает нас целым рядом средств, позволяющих ясно выразить все с минимумом усилий; он грешит против ясности, ставя на пути свободному развитию мыслей множество ненужных помех. Люди смешивают ясность французского языка с французской ясностью мышления. Школь­ный учебник ² содержит массу правил, касающихся языковых ошибок, которые препятствуют ясности мысли, а между тем это все ошибки, вызываемые самим языком и зависящие от его внут­ренней структуры. Приведем наудачу: случайное совпадение звуков: On ne va plus aux eaux «Больше не ездят на воды»; опас­ность впасть в каламбур: Vins feints et fruits qu'on fit, букв. «Поддельные вина и фрукты, которые сделали» вместо «Тонкие вина и засахаренные фрукты»; двусмысленность синтаксических отношений: Je connais Pierre mieux que Paul «Я знаю Петра лучше, чем Павла — Я знаю Петра лучше, чем Павел», Faites-le voir «Заставьте его увидеть — Покажите его».

Но это не все: если французский язык — ясный язык, то о какой же ясности идет речь? Определить это понятие почти даже не пытаются: мы же попробуем это cделать, и тогда станет оче­видным, что наше определение в значительной степени отличается от тех, которыми чаще всего довольствуются и которые, в сущности, допускают разного рода двусмысленности.

7. Перед лицом всех этих трудностей разумным представля­ется только один метод, который Ф. Соссюр вкратце изложил в заключительной фразе своего труда «Cours de linguistique gene-rale»: «Единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя».

¹ В. Н a m е 1, Genie de la languefrancaise, стр. 27. H. Финк усматривал
превосходство германцев в применении рамочной конструкции: Ich habe vor-
hin in der Vorhalle dem ungeduldig klingelnden Backerjungen die Kuchentur
rasch aufgemacht, букв. «Я предварительно в сенях нетерпеливо звонившему
мальчику из булочной кухонную дверь быстро отворил».

² А. V a n n i е г, La clarte francaise.

Таким образом, мы попытаемся выделить из механизма фран­цузского языка некоторое число общих черт, вскрыв определен­ные внутренние тенденции, рассматриваемые со строго лингвис­тической точки зрения. Может показаться, что некоторые общие взгляды, которые приводятся в конце этой работы, выходят за рамки поставленной задачи, но внимательный читатель сразу увидит, что это не так.

Сущность языковой системы

8. В системе все взаимосвязано; в отношении языковой системы это правильно в такой же мере, как и в отношении всех других систем. Принцип этот, провозглашенный Ф. Соссюром, сохраняет для нас все свое значение; единственная цель настоящей книги — подтвердить его. Однако было бы грубой ошибкой, если бы этот общий взгляд привел к представлению о языке как о симметрич­ной и гармонической конструкции. Стоит начать разбирать меха­низм, как тебя охватывает страх перед царящим в нем беспорядком, и ты спрашиваешь себя, каким образом могут столь перепутанные между собой системы колес производить согласованные движения. ■ Если родной язык почти всегда производит впечатление ор­ганического целого, представляющего совершенное единство, то такое впечатление легко может оказаться иллюзорным. Родной язык неотъемлем от нашего мышления. Он тесно связан со всей нашей жизнью — личной и общественной; выразитель наших радостей и страданий, наших желаний, нашей ненависти, наших чаяний, он становится для нас символом нашей личности и об­щества, в котором мы живем. Эта вера в чуть ли не предопреде­ленную гармонию отвечает глубочайшей потребности нашего бытия — потребности в равновесии и синтезе.

Но совсем иную картину дает нам действительность. В самом деле, есть ли такой язык, в котором можно было бы обнаружить в свете беспристрастного исследования хотя бы только приблизи­тельное единство? Английский язык, подобно китайскому, реши­тельно склоняется в пользу односложных слов; но этой тенденции противостоит все усиливающийся прилив латинских и романских заимствований, наводняющих этот язык многосложными словами. Благодаря простоте грамматики этот же язык освобождает, на­сколько только возможно, память от ненужного груза (отсутствие сложных флексий, мужского, женского и среднего рода); однако упомянутые выше заимствования создают непреодолимые ослож­нения: произношение их очень трудно приспособить к произно­шению английских слов, а их акцентуация не поддается почти никаким правилам.

Что касается французского и немецкого языков, то мы увидим, что они раздираются несколькими, отчасти противоречивыми, тенденциями, о которых мы попытаемся рассказать в данной книге.

 

Кроме того, совершенно не совместимым с идеей связной си­стемы является и постоянное разногласие между формой знака и его значением, между означающими и означаемыми.

9, От чего же зависит такое отсутствие гармонии? Вот неко­торые из причин, которыми, по-видимому, его можно объяснить.

Прежде всего языки непрестанно изменяются, но функцио­нировать они могут только не меняясь. В любой момент своего существования они представляют собой продукт временного рав­новесия. Следовательно, это равновесие является равнодейству­ющей двух противоположных сил: с одной стороны, традиции, задерживающей изменение, которое несовместимо с нормальным употреблением языка, а с другой— активных тенденций, толка­ющих этот язык в определенном направлении.

Но ведь сила традиции сама по себе пропорциональна един­ству языка. Чем нераздельнее последнее, тем больше она стре­мится закрепиться. Это в большей мере относится к француз­скому, чем к немецкому языку; немецкие диалекты действительно еще живут и со всех сторон проникают в верхненемецкое наречие. Литература и поэзия, создавая средства выражения, совершенно отличные от средств выражения устной речи, наводняют последнюю словами и оборотами, препятствующими образованию прочно установившейся устной речи, какая давно уже существует во французском языке.

В то же время традиция приводит к весьма парадоксальным последствиям: французскому языку, строго соблюдающему тра­диции, приходится поневоле эволюционировать, чтобы отвечать неустанно меняющимся потребностям мышления и жизни; однако он ревниво хранит реликвии почти всех периодов своего развития. Можно сказать, что этому языку свойственна такая же страсть к собственности и накоплению, какую вообще пытались считать характерной чертой самого французского народа. Но в стрем­лении все сохранить язык загромождался ненужным багажом и стеснял непосредственность мышления, тем более что во фран­цузском языке все и так тщательнейшим образом регламентируется, и всякое нарушение правил либо высмеивается, либо порицается. В то же время всякий, кому удается преодолеть эти несметные трудности, находит в этих пережитках неиссякаемый источник средств для выражения тончайших оттенков мысли.

Кроме того, присущие языку тенденции проявляются в отдель­ных частях системы неодинаково. Например, французский язык стремится к устранению послекорневых флексий и постепенно заменяет их префиксальными элементами (ср. лат. De-i и фр. de Dieu «бога», лат. cant-o и фр. je chante «я пою»). Однако если существительное освободилось почти от всех своих окончаний, то глагол еще сохраняет многие из них; при этом в самом глаголе, в его наиболее употребительных формах (настоящее время, про­шедшее несовершенное и т. д.), их меньше, чем в формах, упо­требляемых в книжном языке (прошедшее определенное, прошедшее

несовершенное сослагательного наклонения). Или еще: синтак-сические новшества быстрее проникают в свободные, чем в свя­занные синтагмы, и т. д.

10. Далее, в языке имеются заимствования, о влиянии которых
мы уже говорили. Языки никогда не могут существовать в полной
изоляции: в нашу эпоху все они глубоко проникают друг в друга.
Эти различные заимствования (лексические, морфологические,
синтаксические, стилистические) всегда таят в себе опасность
нарушить языковое единство. Добавим, однако, что для того,
чтобы судить о роли заимствований, их нельзя ставить все на
одну доску; так, например, англицизмы, как бы ни были они
многочисленны, не имеют почти никакого значения в таком языке,
как французский, который третирует их как бедных родствен­
ников, если они не приспособились к его системе. Напротив,
латинские заимствования проникли в самую ткань французского
языка; они являются его составной частью на том же основании,
что и элементы, унаследованные от латинского языка в результате
медленной эволюции. Английскому языку, как мы это увидим,
присуща такая же двойственность основного словарного состава
вследствие наличия в нем латинских и романских заимствований,
в то время как приобретения из других источников можно почти
не принимать в расчет.

11. Допустимо ли после всего изложенного продолжать го­
ворить о системе и единстве? Нет, повторяем мы, если слово
«система» вызывает представление о гармонии, если принцип
«все взаимосвязано, все соединено вместе» наводит на мысль об
архитектурном сооружении. И все же постоянное употребление
языка показывает, что наша мысль фактически неустанно асси­
милирует, ассоциирует, сравнивает и противопоставляет эле­
менты языкового материала и что, как бы ни были эти элементы
различны между собой, они не просто сопоставляются в памяти,
а взаимодействуют друг с другом, взаимно притягиваются и
отталкиваются и никогда не остаются изолированными; такая
непрерывная игра действия и противодействия приводит в конце
концов к созданию своего рода единства, всегда временного,
всегда обратимого, но реального.

Вдобавок это единство следует искать не в поверхностных, а в более глубоких пластах языка. Правда, последние менее доступны для наблюдения, потому что чаще всего ускользают от сознатель­ного восприятия; но если вникнуть в них, то можно увидеть, что некоторые основные характерные черты общи всему внутреннему механизму и выявляют часто неожиданные соответствия. Можно даже сказать, что ни одна характерная черта языка не заслу-живает этого названия, если ее нельзя обнаружить в общей струк­туре.

12. Таким образом, языковая система представляется нам
в виде обширной сети постоянных мнемонических ассоциаций,
весьма сходных между собой у всех говорящих субъектов,—

В. А. Звегинцев 49

ассоциаций, которые распространяются на все части языка от синтаксиса, стилистики, затем лексики и словообразования до звуков и основных форм произношения (ударения, интонации, продолжительности звучаний, пауз и т. п.). Исключение состав­ляют навыки письма и орфография, которые не обнаруживают известного параллелизма с проявлениями собственно языковой жизни.

13. Для получения элементарного доказательства эта точка зрения нуждается в обширных исследованиях, к которым только еще приступают. Наиболее блестящие результаты, по-видимому, обещает дать исследование фонологических систем. Новый путь в этой области открыла пражская лингвистиче­ская школа и особенно работы Трубецкого ^г. Мы знаем теперь, что существует (пользуясь выражением А. Сеше) грамматика «фонем. Однако мало изучить только ее механизм; необходимо показать еще параллелизм между ее структурой и структурой всего остального, что относится к языку, показать, наконец, наличие взаимозависимости между грамматикой и фонологией².

Историческое языкознание начинает признавать, что фоне­тические изменения — это отнюдь не уравнительные явления, одинаковым образом происходящие во всей области звучащей речи. Слова, подчиняющиеся «фонетическому закону», подчи­няются ему не одинаково, а различно, в зависимости от категории, к которой они принадлежат, или (что то же) от роли, какую они играют в речи. Независимое слово изменяется иначе, чем слово в словосочетании (ср. Cela peut etre vrai «Это может быть так» и C'est p't-etre vrai «Возможно, это так»); простое слово — иначе, чем слово, доступное для анализа по частям; слово в собственном значении — иначе, чем грамматическое слово [ср. caique «калька» и quelque «какой-нибудь», часто произносимое как queque; de lait «молока» и de les (предлог+артикль мн. ч.), ставшее des]; обиходное слово — не так, как технический термин или редкое слово; звукоподражательное слово — не так, как слово, утратив­шее характер звукоподражания (ср. лат. pipare, фр. pepier «ще­бетать» и pipionem, фр. pigeon «голубь»); слово, означающее ясное и простое понятие,— не так, как слово, носящее отпечаток эффективности (le cochon domestique «домашняя свинья» и се ccochon de domestique «этот свинья лакей») и т. д.³.

Другими словами, означающие эволюционируют не незави­симо от означаемых и соответствие между ними восстанавливается не только аналогией; оно сохраняется в процессе самого изме-

нения. В задачу будущей фонетики входит детальное изучение этих различий, которые сейчас едва лишь намечены ^г.

Но если означающее эволюционирует в соответствии с харак­тером означаемого, то, следовательно, в процессе самого функцио­нирования, внутри системы, в данную эпоху оно ведет себя оп­ределенным образом, в зависимости от характера всей системы в целом. Таким образом, выявить взаимную связь, существующую между фонологической системой и всем прочим, относящимся к языку, можно лучше всего в языке, находящемся в состоянии равновесия и функционирования,

Статика и история. Разговорный и письменный язык

14. Из этого определения системы' вытекает несколько мето­дических принципов:

1) Такое определение заставляет нас рассматривать язык в каком-нибудь данном состоянии, в какую-нибудь данную эпоху, каковой для нашего говорящего субъекта является наша эпоха. Идея состояния —это абстракция, но абстракция необходимая и естественная, так как говорящие на языке не сознают его эво­люции. Связывать современный французский язык с его различ­ными предшествующими стадиями и пытаться истолковывать каждое языковое явление фактом или фактами, которые привели к тому, что оно представляет собой в настоящее время,— наи­более верный способ исказить перспективу и дать вместо картины нынешнего состояния языка его карикатуру. Объясняется это следующими двумя причинами ².

Во-первых, для того чтобы объяснить языковой факт и про­следить до его источника, исторический метод вынужден рас­сматривать его вне синхронных ассоциаций, благодаря которым он получает все свое значение для говорящих; это изолиру­ющий метод; а ведь вся статика действует синхронным ассоциативным путем.

Во-вторых, об этом уже говорил А. Мейе, предметом истори­ческого языкознания являются пережитки, так как только они могут показать, чем был язык, если его прошлое отличается от настоящего. Но по сравнению с данным состоянием языка пережитки представляют собой изолированные и отклоняющиеся факты; это именно те факты, которые не могут характеризовать систему. Наличие противопоставления il est:ils spirit «он есть — он суть» — одно из лучших доказательств того, что наш язык восходит к индоевропейскому (ср. лат. est; sunt, нем. ist: sind,

 

¹ См.: «Труды Пражского лингвистического кружка», т. I— VIII, Прага,
1929—1939. «Grundzuge der Phohologie» Трубецкого составляют VII том этого
собрания.: *

² Ch. Bally, Actes du 11e Congres international de linguistes a Geneve,
стр. 116 и сл.

³ O.Jesp e г sen, Phonetische Grundfragen, стр. 142 и сл., и W. H о г п,
Sprachkorper..: -

50 •

¹ Ed. Hermann, Lautgesetz und Analogie, стр. 52.

² Поэтому вопросу см.: F. de S a u s s u г e, Cours de linguistique gene-
rale, изд. 3, стр. 187 и cл., а также в других местах; Ch. Bally, Synchronie
et diachronie; W. W a r t b u r g, Berichte der sachsischen Akademie, 83,
стр. 1 и cл., и Melanges Bally, стр. З и сл.; A. Sechehaye, Les trois lin-
guistiques saussuriennes.

I'll

 

скр. asti: santi, и т. д.); однако нет ничего более чуждого совре­менной глагольной системе, чем спряжение глагола etre «быть». Едва ли найдется принцип, который бы еще убедительнее дока­зывал коренное расхождение между статическим языкознанием и языкознанием историческим. Обращение к прошлому при изучении настоящего может быть полезным, если только оно дает основания для сопоставлений, которые в силу контраста осве­щают подлинный — и отличный — характер современного языка. Желательно не забывать эту оговорку во всех тех случаях, когда мы будем упоминать о какой-нибудь особенности старофранцуз­ского языка или пытаться восходить к источнику того или иного факта: если tete «голова» когда-то было словом арго в отличие от chef «глава», то теперь оно стало обиходным словом, тогда как chef стало словом книжного языка высокого стиля; и если наряду с tete арго создал такие вульгаризмы, как caboche, melon, poire, citrouille, ciboulot и т. д., один из которых займет, возможно, когда-нибудь в будущем место tete, то не менее верно и то, что в наше время именно эти вульгаризмы в силу контраста доказы­вают, что tete является обиходным словом. Qu'il entre! «Пусть он войдет!» было формой сослагательного наклонения в неза­висимом предложении, причем наряду с ней существовало и Que tu entres! «Войди!» (ср. лат. Veniat! и Venias!). Сейчас это повели­тельное наклонение второго лица Entre! «Войди!»; a Que tu entres! исчезло. И так во всех случаях; как бы ни была ничтожна разница между прошлым и нынешним состоянием, она вызывает две различные цепи ассоциаций в зависимости от того, будем ли мы подходить к этому с точки зрения истории или статики.

15. 2) Ничто не заставляет исследование так уклоняться от правильного пути, как изучение исключительно вещественных и воспринимаемых чувством форм речи, что является следствием излишне большого внимания, уделяемого письменным текстам. Одним из наиболее плодотворных соссюровских принципов яв­ляется тот, который утверждает, что языковые реальности обна­руживаются не только в синтагматических формах речи, но и в потенциальных ассоциациях, хранимых в памяти; более того, каждая дискурсивная реальность соотносительна реальности в памяти (мнемонической). Покажем, например, что понятие синтеза не только содержится в формах in praesentia, in actu (в наличии, в действии; гибкие формы, относительная свобода конструкции и т. д.), но и проявляется также в потенциальных ассоциациях, неспособных претвориться в том виде, как они есть, в синтагму, например в полисемии.