Об асимметричном дуализме лингвистического

ЗНАКА¹

Знак и значение не покрывают друг друга полностью. Их границы не совпадают во всех точках: один и тот же знак имеет несколько функций, одно и то же значение выражается несколь­кими знаками. Всякий знак является потенциально «омонимом» и «синонимом» одновременно, т. е. он образован скрещением этих двух рядов мыслительных явлений.

Будучи семиологическим механизмом, язык движется между двумя полюсами, которые можно определить как общее и отдель­ное (индивидуальное), абстрактное и конкретное.

С одной стороны, язык должен служить средством общения между всеми членами лингвистической общности, а с другой стороны, он должен также служить для каждого члена этой общности средством выражения самого себя, и какими бы «социа­лизированными» ни были формы нашей психической жизни, инди­видуальное не может быть сведено к социальному. Семиологиче-ские значимости языка будут непременно иметь виртуальный и, следовательно, общий характер, для того чтобы язык оставался независимым от настроений индивида и от самих индивидов. Такого рода знаки должны, однако, применяться к всегда но­вой, конкретной ситуации.

Если бы знаки были неподвижны и каждый из них выполнял только одну функцию, язык стал бы простым собранием этикеток. Но так же невозможно представить себе язык, знаки которого были бы подвижны до такой степени, что они ничего бы не значили за пределами конкретных ситуаций. Из этого следует, что при­рода лингвистического знака должна быть неизменной и подвиж­ной одновременно. Призванный приспособиться к конкретной ситуации, знак может измениться только частично; и нужно, чтобы благодаря неподвижности другой своей части знак оставался тождественным самому себе.

Независимо от того, направляется ли наше внимание в данной конкретной ситуации на новое, неизвестное, или на старое, од-

¹ S. К а г с е v s k i j, Du dualisme asymetrique du signe Iinguistique, «Travaux du Cercle linguistique de Prague», I, 1929.

.. ■ v

новременное присутствие этих двух элементов неизбежно для всякого акта понимания (или познания). Новое включается в ста­рые рамки, оно осмысляется как новый род старого вида. Но это всегда род, а не индивид. Познать или понять явление — это значит включить его в совокупность наших знаний, установить координаты, на скрещении которых его можно будет найти. И все же действительно новыми являются не сами координаты, а их взаимоотношение, их скрещение. Само собой разумеется, что акт познания не может затронуть «индивидуальное» в собственном смысле слова. Реальное бесконечно, и в каждой данной ситуации мы удерживаем только некоторые элементы, отбрасывая осталь­ное как не имеющее значения с точки зрения наших интересов. Мы приходим тем самым к понятию, схематическому продукту интеграции, призванному с самого своего зарождения служить общим типом.

Лингвистический знак по своей внутренней структуре соот­ветствует скрещению координат различных степеней обобщения в зависимости от семиологического плана¹, которому он принад­лежит. Истинно новым, например, в слове, которое только что создалось, является скрещение координат, а не координаты как таковые. Иначе и не могло бы быть, так как всякое слово с момен­та своего появления обозначает род, а не индивид. Если мы явля­емся свидетелями перемещения границ между семой и морфемой внутри слова, что часто имеет место в этимологизировании детей, например, mamagei, papont и т. д., то это явление возможно толь­ко благодаря существованию в языке таких слов, как papagei и mammouth, которые и оказываются затронутыми смещением коор­динат. В момент ее «изобретения» координата является непремен­но общей, а не индивидуальной, созданной ad hoc для единичного явления. Можно было бы утверждать, что невозможно создание только одного слова и что можно создать по крайней мере лишь два слова одновременно.

Общее и индивидуальное даны во всякой семиологической системе не как сущности, а как взаимоотношения двух коорди­нат или двух рядов семиологических значимостей, из которых одна служит для дифференциации другой. Однако не следовало бы слишком настаивать на дифференциальном характере лингвис­тического знака. В введении к нашей «Системе русского глагола» мы говорили следующее: «Стало обычным утверждение, что линг­вистические значимости существуют только в силу своего проти­воположения друг другу. В такой форме эта идея приводит к абсурду: дерево является деревом, потому что оно не является ни домом, ни лошадью, ни рекой... Чистое и простое противополо­жение ведет к хаосу и не может служить основанием для системы. Истинная дифференциация предполагает одновременные сходства

¹ О семиологических планах языка см. введение к нашей «Systeme du verbe
russe», Prague, 1927.

и различия. Мыслимые явления образуют ряды, основанные на общем элементе, и противополагаются только внутри этих рядов... Таким образом, оправдывается и становится возможной омофо­ния, когда две значимости, принадлежащие двум различным ря­дам... оказываются обладающими одним звуковым знаком».

Бессмысленно спрашивать, например, какова в русском языке значимость -а как морфемы. Прежде всего нужно установить ряды общих значимостей, внутри которых это -а проявляется. Напри­мер, стол, стола, столу..., паруса, парусов..., жена, жены... и т. д. Только тогда, учитывая ряд, мы можем понять, какова дифференциальная значимость этой морфемы.

Если один и тот же звуковой знак, как мы видели, в разных рядах может служить для передачи различных значимостей, то иобратное оказывается возможным: одна и та же значимость внутри различных рядов может быть представлена разными зна­ками; ср. имя существительное множественного числа— столы, паруса, крестьяне и т. д. Омофония — явление общее, омонимия же является ее частным случаем и проявляется в понятийных аспектах языка; противоположное ей явление (гетерофония) про­является в понятийных аспектах как синонимия. Однако это не что иное, как две стороны одного и того же общего принципа, который можно было бы сформулировать, хотя и не очень точно, следующим образом: всякий лингвистический знак является в потенции омонимом и синонимом одновременно. Иначе говоря, он одновременно принадлежит к ряду переносных, транспонирован­ных значимостей одного и того же знака и к ряду сходных зна­чимостей, выраженных разными знаками. Это логическое след­ствие, вытекающее из дифференциального характера знака, а всякий лингвистический знак непременно должен быть дифферен­циальным, иначе он ничем не будет отличаться от простого сигнала.

Омонимия и синонимия¹ в том смысле, в каком мы их здесь понимаем, служат двумя соотносительными координатами, самы­ми существенными, поскольку они являются самыми подвижными и гибкими; они более всего способны затронуть конкретную дей­ствительность.

Омонимический ряд является по своей природе скорее пси­хологическим и покоится на ассоциациях. Синонимический ряд имеет скорей логический характер, так как его члены мыслятся как разновидности одного и того же класса явлений. Однако число членов этого ряда не определено, ряд остается всегда отк­рытым: даже если он существует в потенции, возможность вве­дения данного значения в состав класса обязательно сохраняется.

¹ Мы сохраняем здесь термин «омонимы» для переносных, транспониро­ванных знаков; в тех случаях,, когда эта транспонированная значимость не ощущается, было бы правильнее говорить об омофонии, например, ключ и ключ (источник) являются омофонами. Однако оба эти термина применяются только в строго ограниченных случаях.

Именно эта идея класса в контакте с конкретной ситуацией ста­новится центром излучения сходных значимостей.'

Омонимический ряд также остается открытым, в том смысле, что невозможно предвидеть, куда будет вовлечен данный знак игрой ассоциаций. Однако в каждый данный момент мы имеем только два звена, относящихся друг к другу как знак транспони­рованный, знак в переносном смысле, к знаку «адекватному» и сохраняющихся в контакте в силу принципа tertium comparatio-nis¹. Центром излучения омонимов является совокупность пред­ставлений, ассоциируемых со значимостью знака; их элементы изменяются в зависимости от конкретной ситуации, и только кон­кретная ситуация может дать tertium comparationis.

В «полном» знаке (таком, как слово, которое сравнивается с морфемой) имеется два противоположных центра семиологических функций; один группирует вокруг себя формальные значимости, другой — семантические. Формальные значимости слова (род, число, падеж, вид, время и т. д.) представляют элементы значений, известные всем говорящим; эти элементы не подвергаются, так сказать, опасности субъективного истолкования со стороны гово-рящих; считается, что они остаются Тождественными самим себе в любой ситуации. Семантическая часть слова, напротив, пред­ставляет некий род остатка, противящегося всякой попытке разде­лить его на элементы такие же «объективные», каковыми являются формальные значимости. Точная семантическая значимость слова может быть достаточно установлена лишь в зависимости от кон­кретной ситуации. Только значимость научных терминов зафик­сирована раз и навсегда благодаря тому, что они включаются в систему идей. Между тем еще очень далеко до того, чтобы говорить о системе в отношении совокупности наших идей, соответствую­щих тому, что можно было бы обозначить «идеологией обыденной жизни»!

Поэтому всякий раз, когда мы применяем слово как семанти­ческую значимость к реальной действительности, мы покрываем более или менее новую совокупность представлений. Иначе говоря, мы постоянно транспонируем, употребляем переносна семанти­ческую ценность знака. Но мы начинаем замечать это только тогда, когда разрыв между «адекватной» (обычной) и случайной ценностью знака достаточно велик, чтобы произвести на нас впечатление. Тождество знака тем не менее сохраняется: в первом случае знак продолжает существовать, потому что наша мысль, склонная к интеграции, отказывается учитывать изменения, происшедшие в совокупности представлений; во втором случае знак, видимо, про­должает существовать, потому что, вводя tertium comparationis, мы тем самым мотивировали новую ценность старого знака.

Какой бы конкретной ни была эта транспозиция, она не за­трагивает индивидуальное'. С момента своего появления новое обра-

¹ Tertium comparationis (лат.) — третий из сравниваемых.

зование представляется как,, знак, т. е. оно способно обозначать аналогичные ситуации, оно является уже родовым и оказывается включенным в синонимический ряд. Предположим, что в разговоре кто-то был назван рыбой. Тем самым был создан омоним для слова «рыба» (случай переноса, транспозиции), но в то же время при­бавился новый член к синонимическому ряду: «флегматик, вялый, бесчувственный, холодный» и т. д.

Другой центр семиологических значимостей слова, а именно группировка формальных значимостей, может быть также тран­спонирован, использован в переносном смысле. Вот пример транс­позиции грамматической функции. Повелительное наклонение выражает волевой акт говорящего, перед которым стушевывается роль собеседника как действующего лица (Замолчи!). Однако эта форма появляется в другой функции: «Только посеяла, а мороз и ударь» (tertium comparationis: действие неожиданное, следова­тельно, «произвольное», независимое от действующего лица), или: «Смолчи он, все бы обошлось» (tertium comparationis: действие, навязанное действующему лицу); наконец, мы находим омофоны: «Того и гляди» и «То и знай» и т. д. Повелительная форма обладает, естественно, и синонимами, например: «Замолчать! Молчание! Тсс\..» и т. д.¹ В своих основных чертах грамматическая транспо­зиция подобна семантической транспозиции. Обе они осуществ­ляются в зависимости от конкретной действительности. Мы не мо­жем останавливаться здесь на том, что их различает. Заметим все же основную разницу между ними. Формальные значимости, естественно, более общи, чем семантические значимости, и они должны служить типами, из которых каждый включает почти неограниченное число семантических значений. Поэтому грамма­тические значимости более устойчивые, а их транспозиция менее часта и более «регулярна». Сдвиг, смещение грамматического знака либо по омонимической, либо по синонимической линии можно если не предвидеть, то по крайней мере зафиксировать. Но невозможно предвидеть, куда повлекут знак семантические сдви-ги, смещения. Однако в области грамматики подразделения про­исходят всегда попарно, и две соотносительные значимости про­тивополагаются как контрастные. Впрочем, мы знаем, что в за­висимости от некоторых конкретных ситуаций такие различные значимости, как совершенный и несовершенный вид, могут поте­рять свое противоположение. Следовало бы, таким образом, что­бы в «синтаксисе» не только изучались омонимические и синоними­ческие сдвиги каждой формы (что, впрочем, является единственным средством для понимания значения функции каждой формы), но и были сделаны попытки определить, в какой конкретной си­туации и в зависимости от каких понятий значимость знака при­ходит к своей противоположности.

¹ Напомним синонимы вышеприведенных фраз: Только посеяли, вдруг ударил мороз и Если бы смолчал он, все бы обошлось.

Для иллюстрации асимметричного характера знака можно было бы прибегнуть к следующей схеме.

 

 

\.\

Обозначающее (звучание) и обозначаемое (функция) постоянно скользят по «наклонной плоскости реальности». Каждое «выхо­дит» из рамок, назначенных для него его партнером: обозначаю­щее стремится обладать иными функциями, нежели его собствен­ная; обозначаемое стремится к тому, чтобы выразить себя иными средствами, нежели его собственный знак. Они асимметричны; будучи парными (accouples), они оказываются в состоянии неус­тойчивого равновесия. Именно благодаря этому асимметричному дуализму структуры знаков лингвистическая система может эво­люционировать: «адекватная» позиция знака постоянно переме­щается вследствие приспособления к требованиям конкретной ситуации.

I

 

В. БРЁНДАЛЬ СТРУКТУРАЛЬНАЯ ЛИНГВИСТИКА¹

Сравнительная грамматика—детище XIX в. Ее сильные и слабые стороны носят отпечаток этого века.

Вдохновляемая интересом романтизма к далекой древности, к
идее непрерывности ряда поколений, она прежде всего и с т о р и ч-
н а. Она изучает преимущественно происхождение и жизнь слов
и языков, и ее внимание сосредоточено главным образом на этимо­
логии и генеалогии. Благодаря ее авторитету постепенно теряет
свое значение общая и рациональная грамматика и даже грамматика
нормативная и практическая начинает черпать вдохновение у исто­
рии. Некоторые теоретики (как Герман Пауль) приходят в конце
концов к утверждению, что всякая наука о языке должна носить
исторический характер.

Вдохновляемая интересом к мельчайшим фактам, к точному и скрупулезному наблюдению, который характерен и для литера­турных течений эпохи — натурализма и реализма, сравнительно-историческая грамматика становится чисто позитивист­ской. Она интересуется почти исключительно явлениями, до­ступными непосредственному наблюдению, и, в частности, звуками речи. Более детальным изучением их занимается фонетика — дис­циплина прежде всего физическая и физиологическая, а затем психофизиологическая и частично даже психологическая. Всюду исходят из конкретного и чаще всего этим и ограничивается. Да­же в семантике, науке скорее исторической и психологической, чем логической, конкретный и ощутимый смысл постоянно рассмат­ривается не только как первоначальный, но и как основной в на­стоящий момент. Речевая деятельность в целом понимается как сумма речевых актов, т. е. исключительно как явление физиоло­гическое и психологическое.

Вдохновляемая далее естественными науками этого века и со-перничая с ними в методической точности, сравнительная грам­матика становится наукой законополагающей (lega-1е). Свои достижения (большей частью исторические и фонетиче­ские одновременно) она формулирует в форме законов, т. е. в форме постоянных связей между установленными фактами. Число этих законов постоянно увеличивается; они усложняются добав-

Acta linguistics (Copenhague), vol. I, fasc. 1, 1939.

лением все более и более специфических условий (места, времени, сочетания элементов). Этим законам приписывается абсолютный характер: с одной стороны, полагают, что они не имеют исключе­ний (они якобы не зависят от значения слов), а с другой — в них видят истинные законы лингвистической природы, непосредствен­ное отображение действительности, явления, которые существуют и функционируют, не исчезая с течением времени.

В этом стремлении компаративистов подчеркнуть (а очень часто и преувеличить) значение истории, значение конкретного и законов легко можно распознать идеи, столь дорогие позитивизму, идеи, Которые в течение долгого времени и, несомненно, так же и в наше время приносили и приносят большую пользу практике науки (т. е. для ее подготовки, организации и применения к действию), но которые — и это тоже не вызывает сомнений — создают огромные и даже непреодолимые трудности теоретического порядка.

Лингвистика, как и естествознание того времени, имела своих преобразователей. Для них всякий язык постоянно изменяется, эволюционирует. Эволюция, которую, как полагал Герберт Спен­сер, возможно определить раз и навсегда, осуществляется, по их мнению, в одном-единственном направлении; так, в морфологии и семантике часто допускали постоянный переход от конкретного к абстрактному. Эти переходы, которые считали непрерывными, объясняются, как у Дарвина, накоплением отклонений, приобре­тением новых особенностей. Между тем нет ничего более произ­вольного, чем это в течение долгого времени распространенное представление; поэтому Лалланд с полным правом отказался от эволюционистских иллюзий. В действительности же более важным для любой науки является постоянное, устойчивое, тождествен­ное; сущность этимологии, так же как и лингвистической генеа­логии, состоит в том, чтобы найти общую отправную точку, т. е. обнаружить тождество. Впрочем, эволюция (если таковая име­ется) далеко не всегда одинакова. Система языка то усложняется, то упрощается. Нужно, наконец, признать очевидную прерывис­тость всякого существенного изменения.

Многие лингвисты (в согласии со своими собратьями по пози­тивизму) полагали, что можно обнаружить, установить, а затем и зарегистрировать явления (например, фонетические), не подвер­гая их предварительному или одновременному анализу, что един­ственно ценным методом является метод индукции, т. е. переход от частного к общему, и что за этими голыми фактами и непос­редственными явлениями ничего не скрывается. Здесь важно отме­тить (и это со все возрастающей ясностью доказали все учения современной философии), что опыт и экспериментирование поко­ятся на гипотезах, на начатках анализа, абстракции и обобщения; следовательно, индукция есть не что иное, как замаскированная дедукция, и за чистыми связями, установленными между наблюда­емыми явлениями, совершенно неизбежно предполагается реаль­ность, специфический объект данной науки.

 

 

Стремление позитивистов к установлению законов (сформули­рованное, в частности, Огюстом Контом) обнаруживается в линг­вистике¹ в школе, называемой младограмматической. Она припи­сывает правилам, возводимым в законы, огромное значение для точности этимологических и генеалогических исследований. Она склонна расценивать эти правила как наивысшую и единственно законную цель науки и имеет явную тенденцию их гипостазировать и превращать в законы. И все же, как показал выдающийся мыс­литель Эмиль Мейерсон (и это лейтмотив всех его значительных работ), изолированный закон имеет только относительную и предварительную ценность. Закон, даже общий, не что иное, как средство для понимания, для объяснения изучаемого предмета; законы, которые нужно рассматривать только как наши форму­лировки, часто несовершенные, всегда вторичны по отношению к необходимым связям, к внутренней когерентности объективной,

действительности.

Можно сказать, что в XX в. виднейшие гносеологи почувство­вали и раскрыли слабость позитивистской точки зрения. Более того, стало очевидным, что эта концепция не способствует более прогрессу современной науки. В лингвистике, так же как и в ряде других областей, новый научный дух является ярко выра­женным антипозитивистским.

Прежде всего становится очевидной необходимость изолировать, выделить в потоке времени предмет науки, т. е. показать, с одной стороны, состояния, которые нужно рассматривать как постоян­ные, а с другой — резкие скачки из одного состояния в другое. Прерывистые изменения, на которые до сих пор не обращали серьезного внимания из-за прочно укоренившейся веры в мед­ленную и постепенную эволюцию, приобрели теперь огромное зна­чение. Так, в физике, в форме все более и более обобщенной, по­являются кванты Планка, т. е. постоянные количества, без которых никакое движение не оказывается возможным; в биологии — му­тации (изучавшиеся сначала де Фризом), т. е. изменения особого типа, происходящие путем резких скачков, без промежуточных форм между этими изменениями и начальными формами. Точно так же в лингвистике после Ф. де Соссюра различается синхрония и диахрония, причём синхрония понимается как план, помещенный вне времени и перпендикулярно оси времени, где элементы в своей совокупности должны и могут рассматриваться как одновременные и современные — первое условие для их устойчивости и, следо­вательно, для их единства и связи. С другой стороны, стала ясной необходимость некоего общего понятия, только одной возможной единицы для частных случаев, для всех отдельных проявлений одного и того же явления. Эта единица должна пониматься как тип, полностью идеальный и независимый от сознания ученого. Так, например, биология ввела понятие генотипа — совокуп­ности факторов родового наследства, реализацией которого явля­ются самые различные фенотипы (В. Иоганнсен).

Точно так же в социологии социальный факт определяется своей независимостью в отношении своих индивидуальных прояв­лений и своей автономностью в отношении сознания (Дюркгейм). Независимо от них, но параллельно с ними де Соссюр, идеи кото­рого были развиты Аланом Гардинером, упорно настаивал на понятии языка как совершенно отличного от понятия речи. Язык — здесь одновременно и вид (как в биологии) и институт (как в социологии). Это сущность чисто абстрактная, верховная норма для индивидов, совокупность существенно важных типов, которые посредством речи реализуются с бесконечным разнообразием.

В целом ряде наук появилась необходимость теснее сблизить рациональные связи внутри изучаемого объекта. Почти везде при­ходят к убеждению, что реальное должно обладать в своем целом тесной связью, особенной структурой (тонкой или волокнистой, по оригинальному выражению Бальфура). Так, например, широко были использованы глубокие и оригинальные идеи Кювье о связи признаков или необходимой взаимообусловленности черт, обра­зующих данный род. В теории физики, необычайные успехи которой в XX в. хорошо известны (необычайные по своей объединяющей силе внутри науки и по своему особенному философскому интере­су), изучается в настоящее время структура не только кристаллов и атомов, но даже света. Можно сказать, что и в психологии поня­тие структуры (нем. Gestalt, англ. pattern) стоит в центре внимания. Слово структура употребляется в этой науке, согласно Лалланду, «в специальном и новом смысле слова... для обозначения целого, состоящего, в противоположность простому сочетанию элементов, из взаимообусловленных явлений, из которых каждое зависит от других и может быть таковым только в связи с ними»¹.

Именно в таком смысле Соссюр говopит о системах, где все эле­менты поддерживают друг друга, а Сепир — о модели лингвис­тических целых. Заслуга Трубецкого заключается в создании и разработке структуралистического учения о фонологических сис­темах.

Эта новая лингвистическая концепция, которой мы обязаны не только Соссюру, но и другим ученым, среди которых почетное место занимает Бодуэн де Куртене, обнаруживает значительные и очевидные преимущества. Она удачно избегает трудностей, Свой­ственных узкому позитивизму, и принимает идеи тождества, единства и целостности, которые играли и играют решающую роль

¹ Vocabulaire technique et critique de la Philosophie, III, Paris, 1932, под словом «structure». Ср. там же под словом «forme» определение структурализма Клапаредом: «Сущность этой концепции состоит в том, что явления необхо­димо рассматривать не как сумму элементов, которые прежде всего нужно изо­лировать, анализировать и расчленить, но как целостности, состоящие из автономных единиц, проявляющие внутреннюю взаимообусловленность и имеющие свои собственные законы. Из этого следует, что форма существования каждого элемента зависит от структуры целого и от законов, им управляю­щих».

 

 

 

 

в развитии науки. Что касается отдельных сторон исследования, то можно уже констатировать, что понятие синхронии языка (lan-gue) и структуры обнаружили свою необычайную важность.

Под знаком синхронии (или тождества данного языка) объеди­няется все, что относится к одному и тому же состоянию. Учиты­ваются полностью все элементы каждого раздела грамматики, и беспощадно отбрасывается все чуждое этому состоянию.

Для установления языка (или единицы языка, отождествленной посредством синхронического изучения) собираются же варианты в виде минимального количества основных и абстрактных типов, реализацией которых эти варианты являются. Опускается реши­тельно все, что с этой точки зрения может расцениваться как не­значительное или неустойчивое и чисто индивидуальное.

Чтобы проникнуть затем в структуру (или языковое целое,
тождество и единица которого уже известны), нужно установить
между отождествленными и приведенными к единице элементами
постоянные, необходимые и, следовательно, определяющие соот­
ношения.

К этим достижениям, выявленным путем целого ряда исследо­ваний, вероятно, прибавятся и другие, которые только намеча­ются. В самом деле, если хорошо присмотреться, то даже конкрет­ные явления исторического, диалектального и стилистического порядка (излюбленная и часто единственная область позити­вистов) будут лучше объяснимы в свете новой концепции. Только после установления двух последовательных языковых состояний, двух различных и замкнутых, как монады, друг для друга миров, несмотря на непрерывность во времени, можно будет изучить и понять пути преобразования, вызванные переходом одного сос­тояния в другое, и исторические факторы, обусловливающие этот переход. Точно таким же образом вариант может быть понят толь­ко как вариант определенного типа, а диалект — как диалект определенного языка. Если под стилем понимается более или ме­нее произвольное употребление возможных оттенков, то стилис­тика предполагает не только знание частностей тонкой структуры (самое условие оттенков), но и всего ее целого (по отношению к которому произвольное есть произвольное).

Новая точка зрения, известная уже под названием структура­лизма, — название, которое подчеркивает понятие целостности, являющейся наиболее характерной чертой структурализма,— дала свои плоды в морфологии, так же как и в фонологии. Линг­висты, которые ее принимают, вынуждены применять ее mutatis mutandis к любому разделу грамматики (нельзя забывать здесь ни культуры национального языка, ни изучения языка поэтиче-ского) и к самой типологии языков. Самый принцип и частные слу­чаи применения этой системы вызовут новые проблемы: везде ли основные различия будут иметь одинаково резко выраженный характер и до какого предела они будут сохранять свою значи­мость?

Что касается различия между синхронией и диахронией, то нужно допустить, что время (препятствие для всякой рациональ­ности) проявляется и внутри синхронии, где нужно различать статический и динамический момент; последний составляет основу существования слога, изучение которого с точки зрения структу­ральной чрезвычайно важно как для подробного описания (уда­рение, метрика), так и для истинно углубленного изучения исто­рии языков. В этом плане равным образом может возникнуть и другой /вопрос: нельзя ли предположить наряду с синхронией и диахронией панхронию или ахронию, т. е. факторы общечелове­ческие, стойко действующие на протяжении истории и дающие о себе знать в строе любого языка.

В связи с различием между языком и речью часто возникает вопрос о месте языкового обычая (usage). Это понятие можно до­пустить как промежуточное между языком и речью при условии понимания языкового обычая как некоей второстепенной нормы, допускаемой высшей и абстрактной системой языка, однако без возможности упразднить или только изменить эту систему. В этой же связи обсуждается и будет еще долго обсуждаться вопрос о взаимосвязи различных разделов грамматики: фонологии (или фонематики) и фонетики, параллельно морфологии и синтаксису.

Различение структуры и элементов также выявит наиболее интересные проблемы: все ли одинаково необходимо в одной сис­теме или нужно допустить наличие ступеней в целом и, следова­тельно, существование элементов относительно независимых. Изучение структуры сочетаний, которое, несомненно, сможет и должно будет черпать вдохновение у соответствующей математи­ческой теории, будет здесь решающим.

С другой стороны, возникнет вопрос и о том, всюду ли обяза­тельно встречаются структуры, иначе говоря, в какой степени и в каких условиях форма (будь то внешняя или внутренняя) слова, языка может быть сведена к нулю. Старая проблема возможности аморфности в лингвистике будет, таким образом, обновлена и обобщена с точки зрения структуралистической.

Синтетическая концепция, которую мы здесь защищали, из-за очевидной недостаточности практики и особенно традиционной теории поневоле подчеркивала значение абстракции и обобще­ния — орудий, одинаково необходимых для всех стадий научной работы. Однако из этого не следует, что мы недооцениваем значе­ния опыта; напротив, чтобы конкретизировать и оживить проб­лемы, поставленные теоретическими построениями, потребуются все более и более тщательные наблюдения, основательная про­верка. Мы не намерены выводить разнообразие лингвистических явлений из абстрактных схем.

Выше было показано, что нельзя выводить состояние языка и в особенности отдельного явления (редко известного) из его истории. Именно из этой предпосылки вытекает основная ошибка в опи­сании диалектов на исторической основе, по существу неверном

 

 

из-за ложной перспективы. С другой стороны, было бы заблужде­нием приписывать состоянию данного языка лишь одну возмож­ную линию развития; это значило бы закрывать глаза на действи­тельность и разнообразие исторических фактов.

Мы считаем, что единство языка не вытекает из его диалекталь­ного разнообразия, что тип каждого элемента не дан механически в локальных, социальных и смешанных вариантах. Для того чтобы подняться от разнообразия к единству и от вариантов к типам, про­стая индукция, даже расширенная, не оказывается достаточной; необходимо истинно научное чутье, при котором действия, назы­ваемые индуктивными, переплетались бы с подсознательной де­дукцией. С другой стороны, реализация, основная форма которой определяется типами, не может рассматриваться как вытекающая из этих типов во всей своей сложности. Именно в этом опыт, ко­торый является неизбежной отправной точкой всякого исследова­ния, сохраняет свое неотъемлемое право.

Структура понималась здесь как самостоятельный объект, следовательно, не как производная в своих элементах, агрегатом и суммой которых она не является; поэтому изучение возможных систем и их формы нужно рассматривать как дело исключитель­ной важности. Кроме того, нельзя рассматривать входящие в систему элементы как простые производные структурных отно­шений или противоположений. Здесь важно уметь различать чисто формальные свойства системы и ее материю, или субстанцию, которая, будучи приспособленной к данной системе (поскольку она в нее входит), продолжает тем не менее оставаться относитель­но независимой. Точно так же не менее важным, чем изучение формальной структуры является и изучение реальных категорий, содержания или основы системы. Глубокие мысли Гуссерля о феноменологии явятся здесь источником вдохновения Для всякого ученого, занимающегося логикой речи.

Л. ЕЛЬМСЛЕВ ПОНЯТИЕ УПРАВЛЕНИЯ¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЕ)

Предстоит проделать огромную
работу по упорядочению лингвисти­
ческих фактов с точки зрения языка
как такового.
А. Мейе

Понятие «структуральной лингвистики» относится скорее к программе исследований, нежели к иx результатам. Возникнув совсем неравно, структуральная лингвистика еще не достигла сво­его полного развития и даже не определилась окончательно. Впро­чем, на сегодняшний день еще не представляется возможным ясно и детально говорить даже и о программе, которой она руководст­вуется. Пока речь может идти лишь о наименовании, содержание которого поддается только весьма общему и предварительному определению: структуральная лингвистика — это такая лингвис­тика, которая рассматривает язык как структуру и это понятие кладет в основу всех своих построений.

Ранее мы уже указывали² на те существенные выводы, которые
обусловливает эта точка зрения, а также и на рамки, ограничива­
ющие новое направление, отмечая различия между ним и традици­
онной лингвистикой. Как представляется, нам удалось обосно­
вать, что структура языка
более

или, говоря более, чётким, специальным и точным языком, с еть. функци й. Ст руктура характеризуется иерархией, основанной на своем внутреннем порядке и имеющей одну-ёдинственную исход­ную точку. Эту иерархию можно вскрыть посредством дедуктив­ной и необратимой процедуры, переходя постепенно от самых абст-рактных (общих и простых) явлений ко все более конкретным (ча­стным и сложным). Такой метод, предназначенный для изучения только подобной дедуктивной иерархии, мы называем эмпириче­ским. Следует оговорить, что такого рода метод не способен при-вести к какой-либо метафизике. В соответствии с принципом прос­тоты, который желателен в каждой науке, из всех возможных методов надо выбирать такой, который приводит к решению задачи

¹ La notion de rection, «Acta linguistica», vol. I, 1939.

² Vme Congres international des Linguistes, 1939,

 

 

путём наиболее простой процедуры. Эмпирический, или имма­нентно семиологический, метод, рассматривающий знаковую функ­цию в качестве основного предмета изучения лингвистики, и яв­ляется таким наиболее простым методом. Его достоинство оче­видно при сравнении с любым априорным методом, где на семио-логические явления накладываются несемиологические; из-за невозможности проверки последних на чисто семиологическом материале неизбежно возникают бесконечные усложнения. От­сюда следует, что эмпирический метод — это метод, построенный на принципе простоты¹.

Нет надобности говорить о тех выводах, которые вытекают из
применения структурального метода в лингвистике. Достаточно
указать, что лишь благодаря структуральному методу лингвисти­
ка, окончательно отказавшись от субъективизма и неточности, от
интуитивных и глубоко личных заключений (в плену у которых
она находилась до самого последнего времени), оказывается спо­
собной, наконец, стать подлинной наукой. Только структуральный
метод в состоянии покончить с тем печальным положением, которое
так хорошо охарактеризовал А. Мейе: «Каждый век обладал особой
грамматикой философии... Существует столько же лингвистик,
сколько лингвистов».

Как только лингвистика станет структуральной, она превра­тится в объективную, науку.

Из того, что структуральная лингвистика есть новое направ­ление в науке о языке, а ее метод, использующий одновременно дедуктивный и эмпирический принципы, еще не нашел своего пос­ледовательного применения, вовсе не следует, что она противопос­тавляет себя всему предшествующему развитию лингвистики. Хотя традиционная лингвистика в основном следовала индуктивным и априорным методам, это не значит, что она не делала попыток при­менять дедукцию и принцип эмпиризма. Некоторые из семиологи-ческих функций не могли остаться незамеченными. Ведь семиоло-гическая функция не новое понятие; новым является лишь струк­туральный подход, который выносит, семиологическую функцию на первый план и рассматривает ее как конституирующее качество языка. В силу этого, приняв структуральную точку зрения со всеми вытекающими отсюда последствиями, следует сохранять преемственную связь с предшествующими этапами развития нау­ки о языке и использовать те достижения традиционной лингвис­тики, которые доказали свою плодотворность...

¹ Эмпирический метод рассматривает все лингвистические явления с точ­ки зрения знаковой функции. Однако также и априорные методы могут рас­сматривать лингвистические явления в этом же аспекте. Иными словами, воз­можна лингвистика одновременно априорная и функциональная, оперирую­щая функциями, но не соблюдающая основного внутреннего принципа языко­вой структуры. В силу этого нередко используемый термин «функциональная лингвистика» представляется слишком широким и поэтому не способным при­меняться в качестве синонима к термину «структуральная лингвистика».

102:

На протяжении всей своей истории традиционная наука о язы­ке в общем претерпела незначительную эволюцию и представляет собой законченную доктрину, которую ныне предстоит связать со структуральной лингвистикой.

МЕТОД СТРУКТУРНОГО АНАЛИЗА В ЛИНГВИСТИКЕ¹

Швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр (1857—1913) во многих отношениях может считаться основоположником современ­ного языковедения. Он первый требовал структурного подхода к языку, т. е. научного описания языка путем регистрации соотно­шений между единицами независимо от таких особенностей, кото­рые, может быть, и представлены ими, но безразличны для указанных соотношений или невыводимы из них. Другими словами, де Соссюр требовал, чтобы звуки живого языка или буквы пись­менного языка определялись не чисто фонетически или чисто графологически, а только путем регистрации взаимных соотно­шений и чтобы единицы языковых значений (языковых содержа­ний) тоже определялись не чисто семантически, а путем такой же регистрации взаимных соотношений. Согласно его взглядам было бы поэтому ошибочно смотреть на языковедение просто как на ряд физических, физиологических и акустических определений звуков живой речи или же определений значения отдельных слов и — прибавим — возможных психологических интерпретаций этих звуков и значений. Напротив, реальными языковыми единицами являются отнюдь не звуки или письменные знаки и не значения; реальными языковыми единицами являются представленные зву­ками" или знаками и значениями элементы соотношений. Суть не в звуках или знаках и значениях как таковых, а во взаимных соот­ношениях между ними в речевой цепи и в парадигмах грамматики. Эти именно соотношения составляют систему языка, и именно

эта внутренняя система является характерной для данного языка в отличие от других языков, в то время как проявление языка в звуках, или письменных знаках, или значениях остается без­различным для самой системы языка и может изменяться без всякого ущерба для системы. Можно, впрочем, указать на тот факт, что эти взгляды де Соссюра, вызвавшие настоящую револю­цию в традиционном языковедении, интересовавшемся только изучением звуков и значений, тем не менее вполне соответствуют популярному пониманию языка и совершенно покрывают пред­ставления рядового человека о языке. Будет почти банальной истиной, если мы скажем, что датский язык, будь то устный, или писаный, или телеграфированный при помощи азбуки Морзе, или переданный при помощи международной морской сигнализа­ции флагами, остается во всех этих случаях все тем же датским языком и не представляет четырех разных языков. Единицы, состав-

¹ «Ada linguistica» (Copenhague), vol. VI, fasc. 2—3, 1950—1951.

Ш

Ляющие его, правда, меняются во всех четырех случаях, но самый остов соотношений между ними остается тем же самым, и именно это обстоятельство и дает нам возможность опознавать язык; следовательно, остов соотношений и должен быть главным пред­метом языковедения, в то время как конкретное проявление и манифестация остова соотношений будут безразличны для опреде­ления языка в строгом смысле этого слова. Не следует, однако, забывать, что де Соссюр отнюдь не желал совершенно отказаться от помощи фонетики и семантики. Он только желал подчинить их изучению системы языковых соотношений и предоставлял им более скромную роль подсобных дисциплин. Звуки и значения он хотел заменить, лингвистическими ценностями, определяемыми

Он сравнивал эти

Ценности: с ценностями экономического порядка; точно так же, как монета, бумажная банкнота и чек могут быть разными кон­кретными проявлениями или манифестациями экономической ценности, а сама ценность, скажем червонец или рубль, остается одной и той же независимо от разных манифестаций, точно так же единицы языкового выражения остаются теми же самыми неза­висимо от представляющих их звуков, а единицы языкового со­держания остаются теми же независимо от представляющих их значений. Излюбленным сравнением де Соссюра было сравнение языковой системы с шахматной игрой; шахматная фигура опреде­ляется исключительно своим соотношением с другими шахматными фигурами и своими относительными позициями на шахматной доске, внешняя же форма шахматных фигур и материал, из кото­рого они сделаны (дерево, или кость, или иной материал), совер­шенно безразличны для самой игры. Любая шахматная фигура, например конь, имеющий обыкновенно вид лошадиной головки, может быть заменена любым другим предметом, предназначенным условно для той же цели: если во время игры конь случайно упадет на пол и разобьется, мы можем взять вместо него какой-нибудь другой предмет подходящей величины и придать ему ценность коня. Точно так же любой звук может быть заменен иным звуком, или буквой, или условленным сигналом, система же остается той же самой. Мне думается, что в силу этих тезисов де Соссюра можно утверждать, что в процессе исторического развития дан­ного языка звуки его могут подвергаться и таким изменениям, которые имеют значение для самой системы языка, и таким изме­нениям, которые не имеют никакого значения для системы; мы, таким образом, будем принуждены отличать принципиально изменения языковой структуры от чисто звуковых перемен, не затрагивающих системы. Чисто звуковая перемена, не затраги­вающая системы, может быть сравнена с таким случаем в шахмат­ной игре, когда пешка, дойдя до противоположного конца доски, по правилам шахматной игры принимает ценность ферзя и начи­нает исполнять функции ферзя; в этом случае ценность ферзя перенимается предметом совершенно иной внешности, ферзь же