Начинание, безусловно, соблазнительное, но, боюсь, чреватое многими разочарованиями. 1 страница

В. A. 3 В Е Г И Н Ц Е В

V3

 

 

Ш
)мту

 

 

 

ИСТОРИЯ

ЯЗЫКОЗНАНИЯ

XiX-XX

В Е К О В

в очерках

ИЗВЛЕЧЕНИЯХ

 

 

 

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОСВЕЩЕНИЕ» Москва • 1965

А. МАРТИ

О ПОНЯТИИ И МЕТОДЕ ВСЕОБЩЕЙ ГРАММАТИКИ И ФИЛОСОФИИ ЯЗЫКА¹

Когда я включил наименование «всеобщая грамматика» в назва­ние моей работы «Исследования к обоснованию всеобщей грамма­тики и философии языка», я прекрасно понимал, что как сам пред­мет, так и его наименование не пользуются общей любовью. Но так как я поставил своей задачей совместно с выдающимися языковеда­ми, имеющими подобные же намерения, воздать должное тому правильному, что, по моему мнению, лежало в основе ранних стремлений к установлению «всеобщей грамматики», и, насколько это в моих силах, пополнить его и развить дальше, то мне казалось целесообразным сохранить также и данное наименование, не­смотря на то что оно вызывает ироническое отношение со стороны некоторых ученых.

Но как можно говорить о научной описательной грамматике от­дельных языков, так возможно это и в отношении всеобщей грам­матики, которая точным образом описывает общие черты и элементы всех форм человеческой речи. А то, что эти последние, несмотря на все частные различия, можно обнаружить повсюду, гарантируется совпадением подлежащего выражению содержания, а также общностью средств и путей, которыми человек, вследствие равных способностей и психофизической организации, распола­гает для выражения. Эта описательная всеобщая грамматика является необходимым добавлением к учению о всеобщих осо­бенностях и законах развития языка, которое более правильно называть учением о принципах истории языка; между ними суще­ствуют такие же отношения, какие имеют место между описанием организмов и их частей, с одной стороны, и учением об органи­ческих изменениях или о генезисе и последовательности соот­ветствующих явлений, с другой стороны. Как там, так и здесь совершенно невозможно удовлетворительное объяснение процессов становления и развития, кроме как на основе возможно более точного анализа и описания их компонентов, точно так же, как

¹ А. М а г ty, Uber Begriff und Methode der allgemeinen Grammatik und Sprachphilosophie, «Zeifschrift fur Psychologies, Bd.55,1910. Статья приводит­ся с сокращениями.

и особенностей и функций этих последних. Оба разветвления этого лингвистического учения о принципах, ориентированных на генетическое и описательное изучение, можно называть также «философской грамматикой» и разделом философии языка по­стольку, поскольку при этом речь идет о проблемах, решение которых является по преимуществу делом психологов, как это имеет место в описательных и генетических вопросах общей семасиологии.

Понятие философского и философии я определяю таким обра­зом, что включаю в него все те направленные на вскрытие всеоб­щего и закономерного исследования, которые касаются либо вопросов психологии, либо в интересах дальнейшего своего про­гресса в такой мере вынуждены обращаться к психологическому познанию и методам, что объединение их в руках психологов обусловливается требованиями правильной организации и рас­пределения труда.

В соответствии с этим общим понятием философии и философ­ского, по моему мнению, надо толковать и специфическое понятие философии языка. Она охватывает все направленные на всеобщее и необходимое или закономерное языковые исследования и во­просы, главная трудность которых и поиски ответов на которые лежат в психологической области и где в соответствии с прин­ципами практического разделения работы представляется жела­тельным, чтобы в поисках решений преимущественное участие принимала психология.

Эти исследования в области философии языка можно далее, как это вообще имеет место в философии, подразделить на теоре-тические и практические. Теоретические исследования не что иное, как то, что также можно назвать психолингвистическими исследованиями или «философской грамматикой», и львиная доля принадлежит здесь вопросам всеобщей описательной и генетиче­ской семасиологии.

Специально для описательной части всеобщей семасиологии мне представляется наиболее удачным наименование «философская грамматика».

Но я, как уже отмечалось, и ее причисляю к «психологии языка» и считаю неправильным и вводящим в заблуждение, когда эти исследования часто называют «логическими» или даже относя­щимися к теории познания. О последней точке зрения нет надоб­ности распространяться. Что же касается первой, то, конечно, правильно поступают те, кто значение средств выражения, в противоположность грамматическим явлениям, часто называет «логическими явлениями». Точно так же не вызывает сомнения, что логика в качестве руководства к правильным суждениям оказывает влияние и на языковое выражение (и в особенности выражение понятий и суждений) и тем самым предоставляет место для определенных описательно-семасиологических сообра­жений. Но было бы неправильно последние считать такими,

которые представляют ценность и являются предметом этой практической дисциплины только в упомянутом объеме. Не только в отношении выражения понятий и суждений (чем непо­средственно должны заниматься логики), но и имея в виду всю совокупность психической жизни они также представляют тео­ретический интерес, и называть их просто «логическими исследо­ваниями» значило бы недооценивать их теоретическое значение.

Еще более неправильно, с моей точки зрения, при описатель­ных исследованиях говорить о «логическом» методе в противопо­ложность психологическому. Подобные методы не в большей мере «логические», чем те, которые применяются при каждом точном научном анализе и расчленении, и такой описательный анализ явлений точно так же относится к основам всякой точной психоло­гии и тем самым к подлинно психологическому методу.

Выше я употреблял наименование «психология языка». Я хочу отметить, однако, что я при этом не разумел какого-то особого ответвления психологии. Я должен согласиться с Г. Паулем, когда он говорит, что языкознание, конечно, должно быть насквозь психологическим даже тогда, когда речь идет о констатации отдельных фактов, но об особой «психологии языка» не больше оснований говорить, чем об особой психологии права или эконо­мики. И если бы игры (шахматы, карточные игры и пр.) были бы не только играми, но и серьезным занятием, так что стоило бы заняться сопровождающими их психологическими проблемами и явлениями, то можно было бы с таким же самым правом гово­рить и о «психологии шахмат» или «психологии бриджа». В этом я полностью согласен с названным замечательным исследователем, которому «психология языка» обязана более, чем кому-либо, хотя он и не выдавал себя за ее представителя.

На этой так называемой «психологии языка», так же как и на общей психологии, строятся и практические исследования. Я разу­мею под этим «руководство к правильной речи», но не в том смысле, что оно должно устанавливать стандарты для того или иного времени и места (такое руководство не имеет философского харак­тера и вообще не является предметом науки), а в смысле того, что в идеале является правильным или целесообразным. И эта «пра­вильность» имеет много значений соответственно целям, которым более или менее совершенным образом может служить употреб­ление языковых знаков. Так, речь может быть об идеальном языке, которому индивидуальные и коммуникативные логика и учение о методе предъявляют требования с учетом качеств языка, наиболее важных для формирования и сообщения элементов познания. Далее — об идеальном языке, которому дает предписания и ука­зания ориентация на обычаи и право, а также примыкающие к ним социальная экономия и мировая политика. Наконец, и о таком идеальном языке, когда дается право эстетике определять, какие качества языка превращают его в наиболее совершенное средство на службе красоты и искусства. Именно для этих целей,

по моему мнению, существуют практические разделы философий
языка, которые занимаются исследованием и изложением общих
закономерностей и методов, в соответствии с которыми происходит
образование такого рода идеального языка. Я назвал их г л-о с-
с он ом и ей и глоссотехникой и упоминаю их во
вводной части своих «Исследований» в связи с их положением
во всей системе философии языка, но из дальнейшего изложения
моей книги исключаю. Моя книга — теоретическое исследование
и, исключая вводную часть и приложение, специально посвящена
обоснованию всеобщей описательной семасиологии, которую я
считаю для философов основой всех теоретических и практических
исследований языка.

Среди вопросов этой области центральное место, по моему мнению, надо отвести тем, которые устанавливают различие между явлениями, называемыми в области семантики материей и формой. Они возникают в каждом языке, и на их основе среди языковых знаков различают материальные слова и формальные слова, или «формы», имея при этом в виду все средства выражения, которые действительно употребляются для обозначения тех или иных элементов значения, или же только такие способы и средства обозначения, которые по своему значению особенно пригодны для выражения формы или же материи и считаются «адекватными» им ^г. При этом обычно говорят: материальные слова означают «понятия» или «предметы», а формальные слова, или «формы»,— «отношения» (понятий или предметов). Иногда вторая часть этой формулы имеет такой вид: формальные слова, или «формы», обо­значают «отношения слов».

Все это представляется мне малоубедительным и вовсе не про­тивопоставляется тому положению, что материальные слова означают понятия, а следовательно, должны обозначать и пред­меты. Более естественным противопоставлением всему этому является положение, что такие явления, как отношения пред­метов (или понятий), обозначаются формами, причем это точно так же будет характеристикой, несомненно, семантического порядка.

Но если эта констатация относительно того, что, собственно, в значении является материальным или же формальным элементом, как-то приближается к истине, то она все же еще не есть совер­шенная истина. И здесь мы оказываемся перед вопросом, который с очевидностью нам показывает, что обычные понятия грамматики,

¹ В связи с этим последним термином некоторые говорят о формальных и материальных языках, разумея под первыми такой языковый тип, где также и для так называемых формальных элементов значения имеются пригодные и «адекватные» средства выражения (таковыми могут быть, например, так на­зываемые флексии), а материальными языками называют такие, у которых среди их средств выражения отсутствуют «действительные формы», иными сло­вами, такие, которые формальные элементы значения выражают так же оди­наковыми или сходными средствами, как и «материальные» элементы значения.

поскольку они носят семасиологический характер, для своего разъяснения, более точного толкования и отграничения нуждаются именно в таких исследованиях, которые Фосслер называет лишь «логическими», не относящимися к грамматике и «гетерогенными» ей. Я имею в данном случае в виду точный анализ и описание психических функций, а также их содержания, без чего данные о значении наших языковых средств будут в такой же степени неполными и туманными, как это имело место в отношении меди­цинского познания органов и функций человеческого тела, до того как оно оперлось на научную анатомию и физиологию. Что же касается понятия формы и материи в области значения, то более детальное изучение показывает, что в это различие вносят ♦ много путаницы и что если избавиться от нее и обратиться к рацио­нальному зерну, то мы неизбежно натолкнемся на различие авто-семантических и синсемантических составных частей человеческой речи, которое обнаруживается в каждом языке и рассмотрение которого находится в центре описательной семасиологии. Под автосемантическими языковыми средствами я разумею такие, которые сами по себе способны на полное выражение обладающих коммуникативными качествами психических явлений (или со­держаний); как мне кажется, они распадаются соответственно основным классам видов психической деятельности (различаемых мною) на вызывающие представления (среди которых «имена» в широком смысле этого слова играют ведущую роль), высказы­вания и связанные с экспрессией выражения, или эмотивы. По­этому главная задача всеобщей, или философской, грамматики в смысле всеобщей описательной семасиологии заключается в разрешении вопроса о функциях этих автосемантических эле­ментов как в отношении того, что они выражают или (непосред­ственно) обнаруживают, так и того, что они (опосредствованно) значат. А это, естественно, приводит к обсуждению еще более глубоких психологических вопросов, а именно: о сущности созна­ния, о различии акта и содержания и о природе и подразделениях этого содержания в различных классах функций сознания.

Если отойти от функций и значения автосемантических языко­вых средств, как мы их каждодневно употребляем, и обратиться к вопросу о их форме и образовании, то мы неизбежно столкнемся с еинсемантическими явлениями, т. е. частями речи, которые сами по себе ничего не значат и способны на это только в соеди­нении с другими, и именно тогда, когда они помогают образо­вывать автосемантические элементы (высказывание, эмотив, имя и т. д.), хотя нашим языковым чувством воспринимаются как отдельные части речи. Короче говоря, мы сталкиваемся с фактом, что наши автосемантические средства выражения почти всегда обнаруживают соединение «частей речи», или «слов», что они образуются синтаксически и что очень многие из этих синтак­сически объединенных для выражения целого частей функцио­нируют только синсемантически. А так как вполне понятные

причины, действующие во всех формах речи, всегда стимулиро­вали и продолжают стимулировать синтаксические образования, то и явление синсемантики в том или ином виде свойственно всем языкам, а потому по праву является предметом исследования всеобщей грамматики. Однако эта последняя проводит при этом определенные различия. В частности, надо различать два важных класса — такой, где соединению знаков соответствует аналогичное соединение в мыслях или вообще в значении, где, следовательно, наличествует повод к синсемантическому образованию, и такой класс, где это не имеет места. Ориентация на экономию знаков и деятельность памяти проявляется и в первом классе, но она не является решающим фактором. Напротив того, это является характерным для второго из названных классов. Учитывая то, что в противоположность грамматическому, или языковому, значению языковых средств этот тип значений часто именуют просто «логическим», я называю первый случай «логически обос­нованной» синсемантикой, а второй — «логически не обосно­ванной». Естественно, что всеобщая грамматика прежде всего интересуется первой и ставит своей задачей выяснить и перечис­лить все причины, которые приводят к тому, что все факты чело­веческой духовной жизни и ее содержания, поскольку они поддают­ся языковому выражению, образуют синсемантические явления по­средством соединения предназначенных для сообщения элементов. Что касается «логически не обоснованной» синсемантики, то в отношении нее всеобщая грамматика ограничивается тем, что приводит ее общие типы и иллюстрирует их примерами из суще­ствующих языков. Это будет сделано во втором томе наших «Ис­следований», и там же будут рассмотрены по отдельности причины разных случаев логически обоснованной синсемантики, но общая характеристика как первой, так и второй содержится уже в первом томе.

. Мы выше указывали, что неправильному пониманию того фактического, что лежит в основе традиционного разграничения формальных и материальных элементов в значении, способство­вало смешение понятий. Со значением и его элементами путают то, что именуется также «формой», в частности явление так назы­ваемой внутренней формы языка, которая в действительности относится не к выражаемому содержанию, а к средствам выра­жения и понимания 1.Она также является важным предметом

всеобщей грамматики не только потому, что ее так или иначе можно обнаружить во всех языках (как то, что я называю «образ­ной», так и конструктивной внутренней формой языка), но и потому, что для семасиологии очень важно четко и последова­тельно отграничить явления, которые так легко смешать со зна­чением и которые фактически очень часто смешиваются с ним, от самого значения. О природе этих явлений и их отличии от «внешней формы языка», с примерами того, как они путаются и смешиваются со значением, также говорится в первом томе моих «Исследований», который, таким образом, посвящен главным образом описательно-семасиологическим вопросам и проблемам самого общего порядка. Второй том, кроме уже упомянутых задач, будет стремиться к критическому рассмотрению иных учений о формальных и материальных элементах в значении — на. основе вскрытых нами отношений между автосемантическими и синсе-мантическими языковыми средствами.

¹ А. Тумб жалуется, что выдвинутое Гумбольдтом понятие «внутренней формы» каждым толкуется по-своему. Это замечание не лишено основания. Но это происходит потому, что, начиная от самого Гумбольдта вплоть до настоя­щего времени, подлинная природа этого явления (и особенно образная внут­ренняя форма языка, сущность и важность которой для различного формирова­ния языков Гумбольдт только предугадывал) всегда понималась неправильно.

Различие внутренних форм языка (и особенно той, которую я называю
конструктивной внутренней формой языка) и связанные с ними различные
методы синсемантического выражения играют, разумеется, определенную
роль в разных «типах языкового строя».,,....._._.:... <

А.ГАРДИНЕР РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ „РЕЧЬЮ* И „ЯЗЫКОМ*¹

Фердинанду де Соссюру принадлежит заслуга в привлечении внимания к различию между «речью» и «языком», различию настолько важному по своим последствиям, что, по моему мнению, оно рано или поздно станет неизбежной основой всякого научного ' изучения грамматики) Впрочем, только в посмертном «Курсе общей лингвистики», составленном учениками де Соссюра по записям лекций, это различие получило печатное выражение. Составители великолепно справились со своей задачей, но, вне всякого сомнения, сама природа их материала создавала для них определенные трудности, и, кроме того, они не чувствовали себя вправе развить тезисы с такой же ясностью, с какой это сделал бы сам учитель. Я не имею возможности установить, насколько де Соссюр был бы согласен с теми идеями, которые возникли после его смерти и были стимулированы его теориями. Совершенно очевидно, однако, что устанавливаемое Ш. Балли и Г. Пальмером различие в некоторых отношениях отличается от того, которое проводил де Соссюр, и точно так же я не могу приписать де Соссюру, все выводы, которые я сам сделал в своей недавней книге «Теория речи и языка». Но в одном, впрочем, я уверен: высказанные де Соссюром взгляды, несомненно, очень отличаются от тех, которые были развиты профессором Есперсеном в его лекциях «Челове­чество, нация и индивид с лингвистической точки зрения», опуб­ликованных в 1925 г. в Осло.

Профессор Есперсен поправит меня, если я в свою очередь не­правильно истолкую его точку зрения. Если я не ошибаюсь, раз­личие между «речью» и «языком» представляет для него лишь различие между лингвистическими привычками индивида и общества, к которому он принадлежит. Это явствует из многих утверждений его книги, из которых я приведу только некоторые. На странице 16 мы читаем: «В различии, проводимом между «речью» и «языком», я не вижу ничего другого, как вариант теории «на­родного разума», «коллективного разума» или «стадного разума», противопоставляемого индивидуальному разуму (или же возвы-^г Alan H. Gardiner, The Distinction of «Speech» and «Language». Atti del III congreso internazionale dei linguisti, Firenze, 1935.

шающегося над ним), теории, которая содержится во многих
немецких исследованиях и с которой среди прочих совершенно
справедливо боролся Герман Пауль». На странице 19 мы обна­
руживаем следующее: «Таким образом, каждый индивид обладает
нормой для своей «речи», которая дается ему извне: фактически
он получает ее посредством своего наблюдения над индивидуальной
«речью» других. В известном смысле мы можем сказать, что язык
(la langue) есть нечто вроде множественного числа речи (le parole),
так же как «много лошадей» есть множественное число от «одной
лошади», т. е. оно означает одну лошадь + лошадь № 2, которая
несколько отличается от первой, + лошадь № 3, в свою очередь
немного отличающаяся, и т. д. Все различные индивидуальные
языки в своей совокупности образуют национальный язык».
В дальнейшем профессор Есперсен, как кажется, делает догадку,
что в соссюровском понимании речь есть «мгновенное лингви­
стическое функционирование индивида», но он, по-видимому,
все еще думает, что небольшое расширение этой точки зрения
приведет к толкованию «речи» как совокупности лингвистических
привычек индивида, и в подтверждение этого ссылается на то,
что мы располагаем гомеровскими словарями и гомеровскими
грамматиками.

Я должен сознаться, что испытываю большие затруднения относительно утверждения того, что де Соссюр думал или не думал, но в одном я уверен: между индивидуальным «языком» и «речью» он устанавливает такие же большие различия, как и между языком общества и речью каждого из его членов. Разу­меется, де Соссюр не мог не понимать, что индивиды обладают своими лингвистическими привычками, так же как и группы индивидов. Существует английский язык Шекспира, Оксфорда, Америки и английский без всяких уточнений. Мы можем рас­сматривать язык ограниченным как географическими, так и вре­менными пределами; когда мы говорим об английском, мы иногда разумеем английский на протяжении всей его истории, а иногда только английский какого-либо индивида, как, например, тогда, когда говорим, что английский Джона отвратителен. Но все видоизменяющееся собрание лингвистического материала есть «язык», а не «речь» в том смысле, в каком употреблял этот термин де Соссюр. Любое такое собрание, т. е. любой словарь и любая совокупность синтаксических моделей, образует «язык». «Язык» представляет основной капитал лингвистического материала, которым владеет каждый, когда осуществляет деятельность «речи».

Но что такое тогда «речь»? Речь, как я ее понимаю и как, несомненно, понимал ее де Соссюр, есть кратковременная;' исто­рически неповторимая деятельность, использующая слова. Pечь имеет место, когда человек делает замечание или записывает. предложение. Акт неповторим, закончен в себе, происходит только однажды и в силу этого диаметрально противоположен любому языку, любому собранию лингвистического материала. Поскольку,

и сочетаниях слов, и «речь» ко всему тому в них, что обусловлили условиями, к «значению» или

следовательно, деятельность речи и собрание лингвистических привычек, которое мы называем языком»,— совершенно несов­местимые вещи, само проведение различий между ними может показаться бесполезным.

С тем чтобы сделать его полезным для грамматиков, это раз­личие, по-видимому, следует свести к более простым терминам, и в соответствии с этим я устанавливаю, что «речь» в своем кон­кретном смысле означает то, что филологи называют «текстом». Этим словом обычно определяют то, что было написано каким-либо автором, но я хочу расширить его значение до обозначения всего, что написано или cкaзaнo. Как только будет усвоена эта точка зрения, будет невозможно не увидеть, к чему стремился де Соссюр, устанавливая свое различие.

Возьмем любое предложение, любой кусочек «текста». Я при­
веду мою любимую цитату из Вольтера: II faut cultiver notre jardin.
В этом предложении, типичном образце речи, плоде мгновенного
импульса литературного вдохновения, отчетливо выступают два
ряда явлений, а именно слова, ни одно из которых Вольтер не
создавал, и грамматическая схема, воплощенная в предложении,—'
употребление инфинитива после il faut и объект, следующий за
инфинитивом. Эти два вида фактов совместно образуют первый
из упомянутых мною рядов явлений; они являются фактами «язы­
ка». Они принадлежат языку Вольтера, языку его времени и его
общества;- они также являются фактами французского языка.
Вместе с тем совершенно очевидно, что мы не исчерпываем состава
этого предложения, когда перечисляем указанные факты языка.
Не язык Вольтера подсказал ему данное конкретное утверждение,
выбор cultiver в качестве конкретного инфинитива, следующего
за il faut, или употребление конкретного сочетания notre jardin
в виде объекта к cultiver. Эти явления — продукты его «речи»,
результат его целеустремленной мысли.

Все что я сейчас сказал, ясно и понятно, но грамматисты могут все еще недоумевать, какое значение для них может иметь различие между «речью» и «языком». С моей точки зрения,— первостепенное значение. Даже в пределах короткого предложе­ния, выбранного мною в качестве примера, я обнаружил граммати­ческие термины двух порядков. Во-первых, эти определения слов, которые постоянно свойственны им, могут быть установлены н езависимо от контекста и соответственно являются составной частью их структуры как она обусловливается «языком». Так, cultiver есть инфинитив, notre — прономинальное прилагатель­ное, a jardin — имя существительное. Совершенно отличными являются факты «речи» и именно те характеристики, которые прилагаются к словам и сочетаниям слов каждым конкретным говорящим. В нашем, примерном предложении именно Вольтер сделал nofre jardin субъектом, к cultiver, a notre — эпитетом к jardin. Итак, мы должны применять наименование «язык» ко всему тому, что является традиционным и органическим в словах

Наблюдение тотчас покажет, что все грамматические термины относятся либо к первой, либо ко второй из этих категорий¹. Таким образом, «язык» и «речь» образуют основную, дихотомию в грам­матических явлениях. Я хочу, однако, предупредить возможные возражения. Я вовсе не предполагаю, что язык не используется в речи. Конечно, он функционирует в речи и главным образом для этой цели и существует. Когда я говорю, что определенные явления в данном тексте принадлежат «речи», но не «языку», я разумею, что, если вы исключите из текста все те традиционные элементы, которые следует называть элементами языка, получится остаток, за который говорящий несет полную ответственность,, и этот остаток и является тем, что я понимаю под «фактами речи». Следует также отметить, что к «языку» я отнес грамматические схемы, обнаруживаемые конкретными языками. Так, для анг­лийского языка является правилом, что адъективный эпитет обычно ставится между артиклем и существительным, к которому он относится. Но только что я говорил о термине «эпитет» как о явлении, скорее относящемся к «речи», чем к «языку». И все же здесь нет противоречия, и я объясню — почему. Я вовсе не отри-цаю, что термины «объект», «эпитет», «аппозиция», «предложение» и т. д. являются грамматическими терминами, и поскольку они встречаются в английской грамматике, которая является описа-нием существующих в английском языке лингвистических условий и привычек, они необходимы для описания английского, так же как и других языков. Но они постольку являются терминами языка, поскольку они — термины общих схем, лингвистических моделей, которые можно выразить алгебраическими символами и которые в языке не связаны с определенными словами. Термин "эпитет" относится к языку постольку, поскольку он имеет в виду все английские прилагательные, помещенные между артиклем и существительным, но к «речи» постольку, поскольку он относится к конкретному слову, реализующемуся только в речи, как, на­пример, в сочетании a good man. Самым недвусмысленным фор­мулированием моих тезисов было бы такое: терминами языка и грамматики, относящимися к фактам «языка», являются такие, которые имеют дело с постоянным строением слов, и соответственно терминами «речи» являются такие, которые относятся ad hoc 1 к функциям слов, обусловленным причудой каждого говорящего в отдельности. Менее многословно и достаточно понятно опре­делять термины вроде «прилагательное», «множественное число», «условное наклонение», «винительный падеж» как «термины языка», а такие термины, как «предикат», «объект», «настоящее Историческое», «предложение», как "теримины речи".