V. Диахроническая лингвистика, или эволюция языка

Переходя от лингвистики организованной речи к диахронической лингвистике, мы переходим от конкретного к абстрактному. Наука об эволюции языка, так же как наука о языковом состоянии, лишь приблизительно постигает свой объект, располагая только общими истинами, которые вытекают из фактов и являются их упрощенным отражением. Так же как невозможно точно зафиксировать языковое состояние во всей его сложности, нельзя описать и историю языка, учитывая все бесконечно разнообразные особенности речи, которые составляют ее in concretо Только лингвистика организованной речи сохраняет непосредственную связь с реальной действительностью, так как она ограничивается узкими рамками одного частного акта речи.

Если синхроническая лингвистика описывает языковое состояние в том смысле, как мы его определили выше, то диахроническая лингвистика в начале исследования в принципе только сравнивает два последовательных языковых состояния, чтобы установить происшедшие изменения. Естественно, что сравнение производится не по совокупности всех факторов. Оно затрагивает лишь те элементы языка, которые подверглись изменению. Из суммы изменений делается общий вывод относительно эволюции языка как единого целого, о характерных для эволюции аспектах и об основном ее направлении. Безусловно, историю языка можно давать описательно, в виде последовательного повествования обо всех изменениях, которым подверглось изучаемое явление в течение длительного периода, но каждая деталь такого изложения

неизбежно будет построена на сравнительном методе. Если, например, я говорю, что гласная под ударением в латинском слове tela «полотно» прошла через фазы е, е, оi, oi (wi), we, we, став, наконец, звуком wa в современном французском языке (toile «полотно»), я применяю метод, используемый при создании мультипликационных фильмов: чтобы создать иллюзию движения, записывается последовательный ряд статических образов, сменяющих друг друга. Это очень важно, ибо если отдать себе строгий отчет, то станет ясно, что диахроническая лингвистика, в первой части своей задачи состоящая просто из повествования о фактах, находится в строгой зависимости от синхронической лингвистики. Без ее помощи диахроническая лингвистика не что иное, как простое перечисление плохо анализируемых и поверхностно объясненных фактов. Только исходя из более точных грамматических исследований, она может проникнуть в сущность своего предмета и обобщить всю массу отдельных фактов с точки зрения наиболее общих исходных положений, чтобы дать точное представление об эволюции языка в ее общих и частных проявлениях. Но чисто описательная часть этой науки не исчерпывает программы иесле-дований; недостаточно описать факты — необходимо их объяснить и восстановить их первопричину. Именно здесь лингвистика организованной речи соотносится с лингвистикой диахронической. Чисто теоретическое объяснение двух последовательных фактов, языка, из которых один мы берем как исходный, а другой как результат эволюционного процесса, должно иметь вид схемы речи. В схему войдут все факторы, определившие возникновение процесса и его завершение, состоящее в достижении некоего результата. Мы говорим здесь о схеме, чтобы подчеркнуть различие между наукой об организованной речи и диахронической лингвистикой. Под влиянием массы окказиональных факторов в реальной речи происходит множество различных случайностей. Одни имеют одну тенденцию, другие другую. И если узус в конечном счете меняется, то это происходит потому, что в определенный период в среде говорящей массы были особенно активными некоторые факторы. Они воздействовали на большую часть говорящих, благоприятствуя случайностям, действовавшим в одном определенном направлении, что завершалось установлением нового узуса в общеразговорном языке. Вот это в диахронической лингвистике представляется в виде схематической формы вымышленного акта речи (или целого ряда актов речи, если феномен состоит из нескольких последовательных фаз) между воображаемыми собеседниками. Эта схема представляет собой как бы синтетический и упрощенный вид факта языка, рассмотренного по существу и в ходе его развития. Если бы схема была абсолютно полной и хорошо обоснованной, она могла бы объяснить сам факт языка. Как было сказано, мы здесь рассуждаем чисто теоретически. В действительности схема речи всегда присутствует в объяснении какого-либо факта развития языка. Однако необходимо учесть

очень многое, чтобы эти схемы были всегда ясны и, в особенности, полны. Историк языка не располагает заранее факторами, которые он собирается описать. Его задача состоит в том, чтобы, судя по фактам языка, можно было догадаться об обуславливающих их факторах и использовать их тогда, когда это представляется обоснованным. В зависимости от избранной отправной точки существует два метода исследования: первый — наиболее обычный — состоит в том, что за отправную точку берутся сами языковые факты и каждому из них дается предполагаемая схема речи. Этот метод может оказаться удовлетворительным во многих случаях. Вернемся к уже приводившемуся примеру. Казалось бы, все уже было сказано, когда объяснялось, что chevalet в своем первом значении petit cheval «лошадка» образовано по аналогии того же типа, что и poulet, cochet, chienet и т. п. Но в этом нельзя быть абсолютно уверенным, ибо ничего не было сказано об условиях, способствовавших появлению и введению данного слова в употребление, как ничего не было сказано и об условиях, которые повлияли на выбор суффикса. Эти недостатки выступают более заметно в других случаях. Например, история спряжения французского глагола до наших дней по большей части является длинным рядом образований по аналогии (как и образование слова chevalet), которые заменили собой старые формы, образовав новые, в общем более упорядоченные. Но для объяснения морфологической эволюции французского глагола недостаточно свести эти образования к формальной схеме (например: il conduisit вместо старого il conduist, созданного по типу tu conduisis, как tu partis, il par-tit). Могло возникнуть бесчисленное число других образований по другим моделям и в других частях спряжения. Среди форм, которые недолго просуществовали, есть большое число таких, которые не оставили значительных следов в языке. А другие, случайно появившиеся в речи формы, вообще не оставили никаких следов. Почему? И почему язык содействовал развитию других форм? Нельзя также утверждать, что наиболее «регулярные» формы всегда одерживали верх: тогда наше спряжение было бы куда более простым. Следовательно, необходимо принимать в расчет определенные побудительные причины и тенденции, и именно они должны каким-то образом отражаться в схеме речи.

Недостатки, присущие этому первому методу, заставили многих исследователей искать лучшие пути, и поначалу было отдано предпочтение внеязыковым историческим условиям, которые, действуя на внешний аспект актов речи и психику говорящих, способствовали лишь некоторым случаям или обуславливали эволюцию в данном месте и в данную эпоху. В соответствии с этим делались попытки использовать в объяснениях именно эти внеязыковые факторы, о которых мы говорили выше. Этот метод вполне оправдан. Лингвист имеет право попытаться осветить связи между развитием конкретного языка и историей народа — его носителя.

Большим преимуществом этого метода является тенденция к

обобщению. Он стремится свести всю массу сложных фактов к основным событиям. Этот метод нуждается в тонком психологическом анализе и, последовательно применяемый, сможет дать подлинное объяснение развитию языков на базе основных типологических тенденций. Его недостаток заключается в том, что он труден и опасен. В отдельных случаях влияние внешних исторических факторов на язык очевидно. Так, совершенно безусловно, что новые идеи, новые изобретения требуют введения новых слов или изменения смысла старых. Так или иначе словарь быстро приспосабливается к потребностям мышления той или иной эпохи. По этому поводу интересно посмотреть краткие, но глубокие замечания Вартбурга¹ относительно различных источников обогащения нашего словаря. Не менее очевидно, что в странах, где из-за политических событий (миграции, смешения населения, завоеваний) имеет место двуязычие, мы наблюдаем серьезные последствия для обоих контактирующих языков. Один и тот же человек не может говорить на двух языках без того, чтобы эти два языка так или иначе не влияли друг на друга. Если один из них пользуется большим престижем, то естественно, что он и оказывает на соперничающий язык большее влияние. Этим можно объяснить заимствование терминов, кальки, некоторые инновации в синтаксисе и даже фонетические изменения. Многие особенности французского вокализма носят следы языка завоевателей-франков, а в других случаях мы видим воздействие кельтского и романского субстрата, вернувшего язык к его более устойчивым формам. Зато во многих других случаях связи между историей народа и изменением его языка гораздо менее очевидны. Например, когда А. Мейе связывает точность и краткость латыни с влиянием стиля юридического языка, его,доводы представляются лишь на первый взгляд убедительными. Ведь в юридическом стиле весьма часто встречаются плеоназмы. Можно задаться вопросом: не было ли у римлян предрасположения к сжатости стиля, не зависящего от воздействия той или иной языковой техники? Кроме того, вряд ли можно предполагать, что все судившиеся обладали одним и тем же психологическим типом. Еще более сомнительно, что в старофранцузском охотно употребляли дополнение, выраженное одушевленным существительным в дативе, перед дополнением, выраженным неодушевленным существительным в акузативе (что немцы охотно делают до сих пор), только потому, что в ту эпоху господствовал культ героев². Подобными сближениями явлений из области культуры с явлениями языка нередко злоупотребляют. Здесь слишком трудно провести границу между действительными наблюдениями и необоснованной выдумкой. Можно, однако, надеяться, что со временем лингвистика сможет уверенно опери-

¹См.: W а г t b u г g, Evolution et structure de la langue francаise, Leip
zig—Berlin, 1934.

²См.: К. V о s s 1 e r, Frankreichs Kultur und Sprache, 2 ed., Heidelberg,
1929, p. 54.

этой сфере. Так, в области организованной речи необ-разработка более строгих методов грамматического ана-тиля различных писателей, с тем чтобы установить зависи-между характером мышления и формой выражения. А в собственно истории было бы целесообразно провести ные сравнительные исследования, которые помогли бы выявить глубокий параллелизм в развитии самых различных в которых одни и те же внешние причины вызывают оди-

изменения.

И тем не менее, какими бы ни" были успехи в этой области, с помощью только «метода внешних причин» никогда нельзя исчерпать программу эволюционной лингвистики. Нужно принимать в расчет то, что мы назвали внутриязыковыми органическими причинами, т. е. реакцию грамматического инстинкта, обусловленного самой системой, по отношению к возникающим инновациям. Но как проследить за воздействием этих факторов? Это трудная задача. И мы ограничимся лишь несколькими предварительными замечаниями, которые, может быть, окажутся полезными. Заметим, что всякая появившаяся в речи новая форма обязательно должна быть интуитивно совершенно понятна. Обратимся к столь часто приводимому Вартбургом примеру: если гасконский крестьянин в шутку называет петуха, окруженного курами, викарием (по-гасконски bigey), он употребляет образное выражение, а всякое образное выражение легко понимается в соответствующем контексте и при соответствующих обстоятельствах. Так же обстоит дело во всех случаях инновации, как бы различны они ни были. Если какая-нибудь инновация не является результатом стремления к большей выразительности или ясности, а, наоборот, объясняется небрежностью и если эта небрежность не слишком велика, например, когда либо ребенок, либо необразованный или просто спешащий человек говорит: quand tu viendras? или tu viendras quand? вместо правильного quand viendras-tu?¹, нужно быть лишенным всяких умственных способностей, чтобы не понять эту «неправильную» фразу. Следовательно, инновация не нарушает механизма языка. Каждая из них представляет собой более или менее удачное употребление возможностей, заложенных в существующем языке. Они понимаются и воспринимаются на фоне установленных, норм и, следовательно, принадлежат к области частично мотивированного. Конфликт с системой наступает в тот момент, когда в интерпретации слушающего мотивированная таким образом речевая форма начинает подменять обычное логическое выражение определенной идеи или определенной функции. В этот момент и нарушается функционирование системы произвольных сущностей и равновесие грамматической системы. Это можно показать, обратившись еще раз к только что приведенному примеру Вартбурга. До тех пор пока слово

¹ Quand viendras-tu? (вульг. лат.) — один из вариантов библейского выражения «камо грядеши?» (куда идешь?).

В. А. Звегинцев

bigey «викарий» было чисто шуточным обозначением петуха, в системе языка ничего не изменялось. Слово bigey воспринималось на базе принятых языковых условностей. Но когда оно cтало вoс-приниматься как более новое и более удобное слово для обозначения петуха, тогда его новое значение само стало условностью. Отношения, которые до сих пор связывали его с другим предметом, порвались, и оно стало точно таким же произвольным знаком, что и слово gat, которое оно заменило, как французское coq или немецкое Hahn. Именно в этот момент нарушилось равновесие психических ассоциаций, посредством которых разграничиваются и взаимно определяются произвольные знаки языка. Слово gat, которое, вероятно, не сразу исчезло из употребления, должно было отступить перед новым конкурентом, прочно занявшим определенную территорию в этой семантической сфере. Вся история словарного состава состоит из подобных случаев. Новые термины, самым разнообразным способом вводимые в язык, вступают в конкуренцию со старыми словами и иногда заменяют их. Лексика — это поле битвы, и ее внутренняя организация подвергается непрерывным переворотам. По-видимому, подобные стремления не встречают серьезного сопротивления и не наталкиваются на большие трудности грамматического порядка. Лексика необыкновенно гибка и без труда приспосабливается к потребностям момента. Дело обстоит иначе, когда какая-либо синтаксическая форма заменяется другой. Это более серьезное дело, и происходит оно более сложно. В действительности система синтаксиса в отличие от системы лексики построена на определенных логических принципах. Каждая часть синтаксической системы занимает в ней более значительное место, чем изолированное слово в системе слов. Следовательно, синтаксис больше, чем лексика, чувствителен к тому, что происходит с одним из его элементов.

До сих пор мы рассматривали лишь изменения, происходящие в языке в результате какой-либо инновации со стороны говорящего. То, что мы сейчас изложили, вполне применимо, и даже еще в большей степени, к изменениям, первопричиной которых является своеобразная интерпретация слушающим какого-либо абсолютно правильного, и нормального синтаксического оборота. В основе многих изменений лежат случаи подобного рода.

Мы оказываемся здесь в самом центре области формальных и произвольных структур языка, то есть именно там, где можно уловить характерные признаки его развития. Проследить ход какой-либо грамматической инновации и характер преодоления ею сопротивления языка кажется довольно трудным. Гораздо легче выявить, что происходит, когда те или иные средства выражения, вытесняемые другими в ходе развития, постепенно отступают шаг за шагом. В этом случае мы имеем дело с обратной стороной диахронического процесса, т. е. с отрицательной стороной положительного явления — с возрастающим распространением победившего конкурента. По всей видимости, целесообразно будет

изучить это явление, чтобы при помощи контраста извлечь данные, которые нас интересуют.

Обобщая, можно сказать, что любая звуковая единица умирает, если в речи ее употребление поддерживается только навыком и автоматизмом. В этом случае мы встречаем ее в употребительных фразеологизмах или в лексических единствах, которые называют locutions, или же в тех случаях, когда ее употребление продиктовано традицией наиболее консервативных форм языка, например в так называемом style soutenu («возвышенном стиле»). Кроме того, это языковое явление может удержаться в речи, если в каких-то из его употреблений оно получит специальное значение, благодаря которому оно выживает, продолжая употребляться в новых, но более узких границах. Мы ничего здесь не говорили о распространенных случаях, когда отмирающее экспрессивное средство, благодаря особым обстоятельствам, возрождается с новым значением. Это увело бы нас в сторону от темы.

Система языка отнюдь не проста, и упорядочить ее совсем не легко. Даже в тот момент, когда какая-либо инновация удачным образом изменяет одну из ее частей, стройность другой части системы опосредствованно бывает затронута этой инновацией. Хорошо известно, какое влияние оказывают изменения в фонетической системе языка на другие части системы, а именно — на системы значащих элементов, строящихся из фонем. Фонетический закон, т. е. регулярное преобразование данной фонемы или группы фонем в определенных условиях и в определенный момент времени, есть не что иное, как проявление фонетической части основного органического, присущего языковой системе принципа. Под воздействием этого закона фонетическая система языка изменяется так или иначе, но ее системность в целом не нарушается, что произошло бы при произвольном изменении звуков в различных словах. Но, даже осуществляясь в строгом соответствии с требованиями фонетической системы, эти изменения вызывают нарушения равновесия в системе значащих элементов языка. Происходит смешение или исчезновение фонем, что пагубно сказывается на системе знаков, по отношению к которым эти изменения являются чем-то внешним — своеобразными «несчастными случаями». Так фонетическая реорганизация языка дезорганизует язык в другом плане, где все усилия направлены на максимально возможное сохранение организации и порядка.

Однако может происходить и обратное явление. Может случиться, что инновация в области средств выражения (мы имеем в виду существенные изменения в словарном составе) вызовет нарушение равновесия и дезорганизацию в системе звуков. Подобные явления дважды наблюдались в истории французского языка: в первый раз, когда романский язык VI—VIII вв. обогатился многочисленными заимствованиями из германских языков, и во второй раз, когда во французском языке стали широко употребляться слова книжного происхождения, заимствованные из греческого и

латыни. Мы уже вскользь касались первого из приведенных случаев, говоря о сдвигах, вызванных влиянием языка франков на фонетическую систему языка древних обитателей Галлии. Кратко остановимся на втором случае. Во французском языке XII и XVI вв. произошла целая серия фонетических изменений: исчезновение или вокализация согласных в конце слова, упрощение аффрикат, монофтонгизация многих дифтонгов и исчезновение внутреннего зияния. Все это очевидное проявление тенденций к упрощению слога.

Историк языка, объясняющий изменения, которые он отметил и определил, должен не только объяснить внешние и внутренние причины рассматриваемого изменения как таковые или в связи с той частью языка, в которой они происходят, но и обязан учитывать влияние этого изменения на другие части системы. В некоторых случаях ответ будет прост. Достаточно ясно, что влияние значительных изменении в словаре, обусловленных теми или иными причинами исторического или культурного порядка, могут разрушить фонетические навыки. Было бы интересно определить силу сопротивления, чтобы получить механическую результирующую этих противоречий. В других случаях решить проблему труднее. Таков, в частности, загадочный вопрос об изменениях в системе экспрессивных средств языка. Без труда можно строить те или иные, более или менее приемлемые гипотезы. Например, можно сказать, что фонетические изменения затрагивают только лишь, малозначительные элементы системы; если же они якобы затрагивают основные грамматические категории (системы времен или падежей), то значит, что эти категории находились в состоянии распада и поэтому не оказали существенного сопротивления. Но это недостаточно. Необходимо, чтобы эти положения увязывались с фактами. Когда-нибудь наука ответит нам, достаточно ли могущественны факторы, влияющие на фонетические элементы языка, чтобы поколебать его логическую экспрессивную систему. Здесь же уместно лишь привести высказывание Доза о том, что «от изменения звуков зависит история любого языка».

Заканчивая, подчеркнем, что мы никоим образом не считаем, что ответили на основные вопросы, стоящие перед лингвистикой. Мы хотели лишь дать достаточно ясное представление о том, как мы определяем объект нашей науки и что мы понимаем под программой его изучения. Мы постарались (и смеем надеяться, что в какой-то степени нам это удалось) изложить значение трех составляющих дисциплин, как каждой в отдельности, так и в их совокупности. Мы стремились сделать это в соответствии с теорией нашего учителя Фердинанда де Соссюра даже в той части нашего изложения, где мы сочли необходимым внести изменения в формулировки, данные в «Курсе». Нам кажется, что подобная критика не только не умаляет значения теории Ф. де Соссюра, но и помогает лучше понять дух соссюровских идей.

С. КАРЦЕВСКИЙ