Пока мы стояли в Рио, к нам на корабль порой заглядывали с берега посетители. Как-то раз на нашу долю выпала непредвиденная честь. В один прекрасный день молодой император дон Педро II [260], обходя вместе со свитой гавань и посещая поочередно все военные суда, снизошел напоследок и до «Неверсинка».
Прибыл он на великолепной барже с гребцами, на которой было тридцать африканских рабов, кои, согласно порядку, заведенному в Бразилии, поднимались на ноги при каждом гребке, а затем, издав одновременный стон, опять опускались на банки.
Он восседал полулежа под балдахином из желтого шелка, подхваченного шнурами с зелеными кистями, что соответствовало национальным цветам Бразилии. На корме развевался бразильский флаг с большим ромбом посередине, долженствующим, быть может, напомнить форму кристаллов драгоценных камней, добываемых в глубине страны, а то и сам знаменитый «Португальский алмаз», найденный в Бразилии, в провинции Тежуко, на берегах Рио-Белмонте [261].
Мы приветствовали их грандиозным салютом, от громовых раскатов которого затряслись колена дубовых книц, мы послали людей на реи и проделали весь тот ритуал, который положен императору. Республиканцы по отношению к коронованным особам выказывают иной раз больше учтивости, нежели монархисты. Быть может, причиной тому служит благородное великодушие.
Император был принят у трапа коммодором собственной персоной, облаченным в свой самый блистательный мундир с изящнейшими французскими эполетами. Его слуга все утро начищал ему пуговицы тряпкой с толченым известняком, ибо морской ветер — заклятый враг всякого металлического блеска, отчего и проистекает наблюдаемое за последнее время повальное ржавление офицерских палашей, так что их лишь с превеликим усилием удается извлечь из ножен.
Замечательно было наблюдать, как император и коммодор обмениваются любезностями. У обоих были chapeaux de bras[37], которыми они все время помахивали. Инстинктивно император чувствовал, что почтенная личность перед ним является на море таким же монархом, как он на суше. Разве на боку у нашего коммодора не висела его парадная сабля? Ибо, хотя ее и не несли перед ним, она все же должна была быть парадной, поскольку выглядела слишком уж блестящей для сабли боевой. Та была лишь гибким стальным клинком с простым удобным эфесом, как ручка ножа у бойца на скотобойне.
Кто когда-либо в полдень мог разглядеть звезду? Но короля вам редко приходится видеть без сателлитов. За юным императором тянулась великолепная свита; она так сверкала драгоценными каменьями, что, казалось, только что вынырнула из копей Рио-Белмонте.
Видели ли вы когда-нибудь конусы выкристаллизовавшейся соли? Вот точно так сверкали все эти португальские бароны, маркизы, виконты и графы. Не будь их титулов и того, что они составляли свиту своего повелителя, вы бы поклялись, что это все старшие сынки каких-либо ювелиров, удравшие от папаши с его драгоценностями.
По сравнению со слепящим блеском всех этих бразильских баронов как потускнело золотое шитье наших вельмож, офицеров кают-компании! А длинные рапиры всех этих маркизов, усыпанные бриллиантами на эфесах, положительно затмевали кортики младших сыновей из благородных семейств — кадетов, у которых они выглядели какими-то десятипенсовыми позолоченными гвоздями, заткнутыми за пояс.
И вот они все стояли на палубе — коммодор с императором, лейтенанты и маркизы, кадеты и пажи. На полуюте грянул духовой оркестр. Морская пехота взяла на караул; а высоко на реях, люди, взирая сверху на эту картину, разразились энергичным «Ура!». Марсовой, стоявший рядом со мной на бом-брам-рее, снял шляпу и начал усердно кивать головой в честь этого события, но все было напрасно — он был слишком далеко, чтобы кто-либо обратил на него внимание.
Какая жалость, что в добавление ко всем этим почестям великий почитатель португальской литературы виконт Стрэнгфорд [262], англичанин, который однажды, если не ошибаюсь, был послан чрезвычайным послом в Бразилию; какая жалость, что сей муж не присутствовал на торжестве, ибо он без сомнения разродился бы чем-нибудь вроде стихотворения под названием «Стансы в честь Брагансы» [263], ибо наш коронованный гость был несомненным Брагансой, состоящим в свойстве почти со всеми знатнейшими домами Европы. Его дед Жоан VI [264] был королем Португалии, а его сестра Мария [265] занимала в то время португальский престол. И в самом деле, он выглядел весьма достойным молодым человеком, заслуживающим всяческого уважения, каковое уважение ему радостно и оказывалось.
На нем был зеленый фрак, украшенный одной королевской утренней звездой на груди, и белые панталоны. На его треуголке красовалось одно ярко-желтое перо императорского тукана — великолепного, всеядного, ширококлювого пернатого бандита [266], уроженца Бразилии. Обычно он сидит на самых высоких деревьях, откуда наблюдает за мелкой птичьей сошкой, на которую налетает ястребом. Тукан когда-то входил в варварские регалии местных индейских касиков [267], а после возникновения империи перо этой птицы как символ перешло в регалии португальских монархов.
Его императорское величество был еще молод, скорее дороден, нежели худ, с приятным, беззаботным выражением лица и вежливым, непринужденным и свободным обращением. Манеры его действительно были безупречны.
Вот, размышлял я, весьма славный и многообещающий молодой человек. Ему принадлежит верховная власть над всеми этими бразильскими землями; ему не приходится выстаивать в шторм ночные вахты; в постели он может валяться по утрам сколько влезет; любой джентльмен в Рио был бы горд знакомством с ним, и самая хорошенькая девушка во всей Южной Америке считала бы великой честью, если бы он бросил на нее хоть самый незначительный взгляд под самым острым углом.
Да, жизнь этого молодого императора будет протекать в сплошных удовольствиях, покуда он соблаговолит существовать. Любой срывается с места, чтобы выполнить его приказание. А вот смотрите: в его свите есть один почтенный старец — зовут его, кажется, маркизом д'Акарти, он бы императору в деды годился. Так вот, этот маркиз стоит под палящим солнцем с обнаженной головой, в то время как император накрылся шляпой.
— Надо думать, — промолвил рядом со мной молодой матрос из Новой Англии, — этот старый господин счел бы великой честью надеть его королевскому величеству сапоги. И при всем этом, если бы мы, он и я, разделись донага, Белый Бушлат, и прыгнули за борт купаться, черта с два бы ты узнал, когда б мы оба оказались в воде, у кого из нас в жилах течет королевская кровь. Послушайте, дон Педро II, — добавил он, — как это так вышло, что вы стали императором? Объясните. Вы ведь не можете вытянуть столько фунтов, как я, на грот-марса-фалах; да и по части роста вам до меня далеко; нос у вас, как у мопса, а у меня, как у волнореза. И такими вот щепками вместо ног вы собираетесь брыкаться?
— Ничего ты не понял. Это фамилия у него такая Браганса, — сказал я, охотно поправляя ошибку столь яростного республиканца и этим охлаждая его пыл.
— Тоже мне Браганса! Брехун скажи лучше, — отозвался он, — брехун да и только. Смотри, как важно он выступает в своем фраке! И правильно, что он надел зеленый, ребята: зелен он еще. В лучшем случае салага.
— Тише, Джонатан, — сказал я. — Старшой на нас поглядывает. Заткнись! Еще император тебя услышит, — и я прикрыл ему рукой рот.
— Убери руку, Белый Бушлат, — возмутился он, — нам наверху закон не писан. Так вот, ты, император, салага в зеленом фраке, ты еще и пары бакенбардов не отрастил, а глянь-ка, что я у себя на щеках завел — красота! Дон Педро, говоришь? А что это в конце концов? Самый обыкновенный Питер. У нас самым никудышным именем считается. Черт возьми, я бы даже своего пса так не назвал.
— Заткни пробкой свой хлебальник, — воскликнул Рымболт, матрос, стоявший по другую руку от него, — ты нас всех под монастырь подведешь.
— Я своей красной тряпки ради какого-то там императора подтягивать не собираюсь, — огрызнулся Джонатан, — так уж ты лучше сверни свою и оставь меня в покое, или я так тебя по сопатке смажу, что тебе покажется, будто ломовая лошадь тебя в рыло всеми четырьмя копытами лягнула! Эх, сукин ты сын, император, глянь-ка наветренным глазом на нас, чем мы тебя хуже? Слышь, ребята, какой он император? Вот я, это да, в императоры бы годился. Клянусь коммодорскими сапогами. Меня выкрали из колыбели в этом самом риодежанейровском дворце и сунули этого салагу вместо меня. Эх ты, башка твоя топтимберсовая, дон Педро II — это я, а тебе бы пристало быть здесь грот-марсовым, вымазанным по локти в смоле. Эта твоя корона должна была бы у меня на голове сидеть, впрочем, если ты этому не веришь, брось ее на ринг, а там посмотрим, кто кого.
— Что тут за аврал подняли? — воскликнул Джек Чейс, подымаясь по брам-вантам с марса-рея. — Что, вести себя не умеете, вы там, с бом-брам-рея, когда у нас император в гостях?
— Это все Джонатан, — ответил Рымболт. — Он все обхамлял молодчика в зеленом фраке. Говорит, что дон Педро у него шляпу свистнул.
— Что?
— Он про корону говорил, благородный Джек, — пояснил марсовой.
— Выходит, Джонатан себя в императоры произвел? — спросил Джек.
— А как же, — воскликнул Джонатан. — Этот салажонок, что рядом с коммодором стоит, плавает под чужим флагом. Он обманщик, вот что. Он мою корону присвоил.
— Ха-ха, — рассмеялся Джек, готовый подыграть Джонатану. — Хоть я по рождению и англичанин, ребята, однако, клянусь мачтой, эти дон Педро все Пёркины Уорбеки [268]. Но слушай, парень, не выплакивай себе глаза из-за утраченной короны, не все ли равно, что венчает наши головы, корона или макушка, а уж ею мы бываем увенчаны от колыбели до могилы, и, хоть нам наденут кандалы и наручники и засадят в карцер, сам коммодор не в силах развенчать нас.
— Что ты загадками говоришь, Джек?
— Нисколько. Всякий, кто имеет подошву на ноге, увенчан макушкой. Вот моя корона, — воскликнул Джек и, сняв свою шляпу, показал плешивый кружок размером точно с монету в крону на макушке его классической головы, покрытой вьющимися волосами.
LVII
