Аукцион на военном корабле

Кое-что о скуке, испытываемой матросами военного корабля во время стоянки, уже было сказано. Но время от времени на нем разыгрываются сценки, несколько оживляющие общую унылую картину. Главными из них являются аукционы, устраиваемые ревизором тогда, когда судно стоит на якоре. Несколько недель, а может быть и месяцев, после смерти кого-либо из команды содержимое его мешка продается с аукциона, а вырученная сумма переводится его наследникам или душеприказчикам.

Один из этих аукционов имел место в Рио вскоре после несчастного случая с Лысым.

Было сонное, спокойное время после обеда; команда, томясь от безделья, валялась на палубе, но вот неожиданно раздалась боцманская дудка, за которой последовало объявление: «Эй вы там, слушайте все! Аукцион у ревизора на верхней палубе!».

При этих звуках матросы повскакали на ноги и поспешили выстроиться вокруг грот-мачты. Вскоре появился баталер, предшествуемый тремя или четырьмя из его подчиненных с мешками, которые сложили у подножия мачты.

Баталер наш был человек довольно благовоспитанный. Подобно многим молодым американцам своего круга, он с беззаботностью веселого и добродушного искателя приключений успел сменить изрядное количество самых разнообразных профессий, чтобы обеспечить себе пропитание: вел конторские дела на пароходе, курсировавшем по Миссисипи; был аукционщиком в Огайо и актером театра «Олимпик» в Нью-Йорке; теперь он пристроился в военный флот баталером. За жизнь, столь богатую различными профессиями, его природное остроумие и шутливость необычайно обострились и приобрели определенное своеобразие; он даже выработал в себе нелегкое умение вытягиваться в лице, в то время как лица собеседников расплывались в улыбке, и сохранять величайшую серьезность, заставляя слушателей заходиться от смеха. Он пользовался большой популярностью у матросов, в значительной мере объясняющейся его юмором, а также изобретательной, неотразимой, романтической, театральной манерой обращения.

С самым степенным видом он взобрался на пьедестал, образованный кнехтами для завертывания грот-марса-шкотов, и театральным жестом руки водворил молчание; тем временем приспешники его рылись в мешках и выкладывали перед ним их содержимое.

— Итак, благородные мореходцы, — начал он, — мы откроем настоящий аукцион с предложения отменно великолепной пары подержанные сапог, коими вы в честном соревновании поспешите завладеть.

С этими словами он высоко поднял и потряс в воздухе в качестве образчика некий топорно стачанный цилиндр из воловьей шкуры, размером чуть ли не с пожарное ведро.

— Ну так сколько, доблестные матросы, за эту отменную пару морских сапог?

— А где другой? — воскликнул опасавшийся подвоха шкафутный. — Помню эти сапоги. Их Боб, артиллерийский унтер, носил. Два их было. Покажи второй.

— Милейший и достойнейший соплаватель, — произнес аукционщик самым ласковым голосом, — к сожалению, второго сапога у меня сейчас под рукой нет, но даю вам честное слово, что он во всех отношениях под стать этому. Я вам верно говорю. И я торжественно заверяю, благородные воители морской стихии, — добавил он, обращаясь ко всем окружающим, — что второй сапог в точности соответствует этому. Ну, так назовите вашу цену, молодцы-мореходцы. Что вы даете за эти сапоги? Десять долларов вы сказали? — осведомился он, вежливо наклоняясь в сторону некоего неопределенного лица в задних рядах.

— Нет, десять центов, — ответил голос.

— Десять центов, всего десять центов, доблестные матросы, за эту великолепную пару сапог! — воскликнул аукционщик в притворном ужасе. — Придется прекратить аукцион, сыны Колумбии; так дело не пойдет. Ну, кто еще? Давайте, давайте, — добавил он самым вкрадчивым и убедительным тоном. — Сколько сказали? Доллар. Итак, один доллар. Один доллар, кто больше, кто больше? Нет, вы только посмотрите, как он качается, — продолжал он, размахивая сапогом. — Эта роскошная пара морских сапог за один доллар! Одни гвозди в каблуках дороже стоят. Кто больше? Раз... два... продано — и сапог полетел вниз.

— Какая жертва! Какая жертва! — вздохнул он, жалостно посмотрев на одинокое пожарное ведро, а затем оглядывая присутствующих в поисках сочувствия.

— Ничего себе жертва! — воскликнул Джек Чейс, стоявший поблизости. — Баталер, вы прямо Марк-Антоний над телом Юлия Цезаря [217].

— Верно, верно, — отозвался аукционщик, не дрогнув и мускулом. — Глядите! — воскликнул он, неожиданно схватив сапог и высоко подняв его. — Глядите, благородные матросы, и если вы способны плакать, приготовьтесь пролить слезу. Вам всем прекрасно знаком этот сапог. И сейчас помню, как наш Боб надел его впервые. Дело было зимним вечером где-то у мыса Горн, между двумя карронадами на правом борту — в этот день его лишили бесценной чарки. Гляньте-ка, в этом месте мышка прогрызла дырку, а тут, какую прореху учинила завистливая крыса, это отверстие пропилила себе другая, и когда она убрала свой чертов напильник, посмотрите, как запросило каши голенище. Это, пожалуй, самое жестокое. Но кто же приобрел эти сапоги? — принял он неожиданно деловой тон. — Ваши? Ваши? Ваши?

Но никто из друзей покойного Боба не отозвался.

— Матросы Колумбии! — воскликнул аукционщик повелительным тоном, — сапоги эти должны быть проданы во что бы то ни стало, и если мне не удастся продать их так, я вынужден буду продать их по-другому. Так вот, сколько за фунт этих отменных старых сапог? Идут на фунты, не забудьте, на фунты, доблестные мореходцы! Ну, какая ваша цена? Один цент, вы сказали? Один цент за фунт, кто больше? Один цент раз, один цент два, проданы! Кому достались? Вам, шкафутный старшина. Ну-с, милейший и достойнейший друг мой, вам их взвесят по окончании аукциона.

Подобным же образом распорядился он содержимым всех вещевых мешков, всеми старыми тельняшками, штанами и куртками, различные суммы за которые списывались ревизором со счетов покупателей.

Поприсутствовав на таком аукционе, хоть ничего и не купив, и убедившись, что благодаря магическим талантам высокоодаренного аукционщика ему удается с легкостью сбыть с рук самый ветхий хлам, я решил, что, если по зрелом размышлении я соберусь расстаться со своим пресловутым бушлатом, самым простым делом будет прибегнуть к его услугам. Я долгое время рассматривал вопрос этот с разных сторон.

Погода в Рио стояла мягкая и теплая, и представлялось почти невероятным, что мне когда-либо еще потребуется столь тяжелая вещь, как бушлат на теплой подкладке. Однако тут на память мне приходило побережье Америки: по всей вероятности, когда мы окажемся там, наступит уже осень. Да, не сомневайтесь, все эти соображения я учитывал. И тем не менее меня охватило непреодолимое желание разделаться с бушлатом, а там будь что будет. Посудите сами, бушлат этот был просто чудовищный. В какие только неприятности он меня не вовлекал! А сколько раз я из-за него попадал в беду! Не подвергалась ли из-за него моя жизнь однажды смертельной опасности? У меня было ужасное предчувствие, что, если я и дальше буду его носить, он меня подведет еще раз. «Хватит! — произнес я про себя. — Продам его, и дело с концом». И, бормоча себе под нос, я засунул руки поглубже за пояс и направился на грот-марс, окончательно укрепившись в своем решении. На следующий день, услышав, что в ближайшем будущем ожидается новый аукцион, я пошел в баталерку, с хозяином которой я был на достаточно дружеской ноге. Довольно туманно намекнув сначала на цель своего визита, я вскоре без обиняков спросил его, не согласится ли он подсунуть мой бушлат в один из мешков с вещами, подлежащими распродаже, и таким образом найти на него покупателя на аукционе. Он любезно согласился, и все было сделано, как я замыслил.

В должное время команда была снова собрана вокруг грот-мачты. Баталер взобрался на свой пьедестал, и церемония началась. Тем временем я постарался укрыться на батарейной палубе так, чтобы, оставаясь в тени, все услышать и издали наблюдать за ходом событий.

Так как времени с тех пор утекло немало, чистосердечно признаюсь, что я тогда вступил в тайные переговоры с одним приятелем-янки — школьным учителем и коробейником Уильямсом. В задачу его входило вертеться по соседству с аукционом и, если спрос на мой бушлат окажется слабым, вливать в него новую силу, а когда предложения посыплются со всех сторон, с тупым упорством повышать цену, доведя разохотившихся конкурентов до самых безумных и непомерных предложений.

После того как был продан ряд предметов, белый бушлат был неторопливо выставлен на обозрение и, зажатый между большим и указательным перстом аукционщика, представлен придирчивым ценителям.

Здесь уместно будет еще раз описать мой бушлат, ибо, подобно тому как портрет человека в юности вряд ли будет иметь сходство с изображением его в старости, так и мой бушлат, претерпевший столько изменений, должен всякий раз быть заново описанным, дабы отразить все стадии его метаморфоз.

Его постигла преждевременная старость, он был весь покрыт печальными рубцами от замурованных карманов, некогда перерезавших его поверхность в различных направлениях. Некоторые участки его покрылись от сырости налетом плесени; с одной стороны он утратил часть своих пуговиц, остальные же были поломаны или надтреснуты, между тем как мои неоднократные попытки сообщить ему более темную окраску, натирая им палубу, придали ему крайне неопрятный вид. Но как бы то ни было, аукционщик продемонстрировал его со всеми его изъянами.

— Достопочтенные старцы, приписанные к запасным якорям, вы, отважные фор-марсовые! И вы, драгоценные шкафутные, что вы скажете при виде этого несравненного белого бушлата? Со всеми пуговицами и рукавами, подкладкой и полами он должен быть сегодня безоговорочно продан. Сколько дадите за него, славные мореходцы Колумбии? Называйте цену!

— Вот те раз! — воскликнул фор-марсовой, — никак эта куча старого тряпья — бушлат любимчика Джека Чейса? И впрямь это белый бушлат!

— Белый бушлат! — откликнулось с полсотни голосов, — точно, белый бушлат!

Крик прокатился по всему кораблю, как боевой клич, совершенно захлестнув одинокий голос моего приятеля Уильямса, в то время как все матросы напрягали зрение, чтобы получше рассмотреть его, и никак не могли взять в толк, как он мог затесаться в вещевой мешок покойного матроса.

— Да, славные матросы, — воскликнул аукционщик, — понимаю ваш интерес. Второго такого бушлата вы не найдете ни по эту, ни по ту сторону мыса Горн, можете мне поверить. Нет, вы только посмотрите на него! Ну, сколько даете? Называйте цифру, но только не действуйте необдуманно. Осмотрительность, друзья, осмотрительность! Помните, сколько у вас на текущем счету. Держите себя в узде!

— Баталер! — воскликнул Граммет, один из артиллерийских унтер-офицеров, медленно перекладывая жвачку с одной щеки на другую, точно балластный камень. — Я и за грош этих старых тряпок не куплю, если вы не приложите к ним десяти фунтов мыла.

— Не слушайте этого старца! — воскликнул аукционщик. — Сколько за бушлат, благородные пловцы?

— Бушлат? Это — бушлат? — воскликнул щеголь из каюткомпанейских шестерок. — Его кроил, верно, парусник. Сколько саженей парусины на него ушло, баталер?

— Сколько за такой бушлат? — повторил, выделяя слово «бушлат», аукционщик.

— Бушлатом его называешь? — воскликнул подшкипер, — а почему бы не назвать его побеленной военной шхуной? Ты только посмотри на порты — воздух в холодные ночи впускать.

— Форменная селедочная сеть, — вставил Граммет.

— В дрожь бросает, только взглянуть на него, — отозвался крюйс-марсовой.

— Молчать! — воскликнул аукционщик. — Ну, начинайте, назначаете цену, ребята, любую, какую угодно. Он должен быть продан. Ну, сколько я за него получу?

— Э, баталер! — крикнул шкафутный, — чтоб всучить его даже новичку, ему нужно новые рукава поставить, новую подкладку, да и весь верх обновить в придачу.

— Что вы на эту одёжу зубы скалите? — произнес пожилой баковый. — Разве вы не видите, что это самая что ни на есть парадная форма: три пуговицы с одной стороны и ни одной с другой.

— Молчать! — повторил аукционщик. — Ну сколько, морские волки, за этот отменный подержанный бушлат?

— Уж если на то пошло, один цент я за него дам. На ветошь пойдет.

— Ну кто еще? Скажите же хоть что-нибудь, колумбийцы!

— Ну ладно, — произнес Граммет, как-то сразу придя в неподдельное негодование, — если ты хочешь, чтоб мы что-нибудь сказали, тогда слушай: спиши ты эти старые лохмотья за борт и покажи нам что-нибудь, на что посмотреть бы стоило.

— Так что? Никто ничего не дает? Ладно, отложим в сторону. Посмотрим другое.

В то время как разыгрывалась эта сцена и белый бушлат мой терпел всякие поношения, все во мне бушевало. Три раза я чуть было не выскочил из своего укрытия, дабы унести его подальше от насмешников. Но я все медлил, льстя себя надеждой, что все наконец наладится и белый бушлат обретет покупателя. Увы! Этого не случилось, иного способа отделаться от него не было, как завернуть в него сорокадвухфунтовый снаряд и предать его волнам. И хотя во время какого-то приступа отчаяния у меня промелькнула эта мысль, однако тут же совершенно непонятным образом, вероятно, из каких-то суеверных соображений, такое решение мне вдруг стало претить. «Если я утоплю свой бушлат, — фантазировал я, — он без сомнения расстелется на дне как постель, на которую рано или поздно мне придется лечь утопленником». Так, бессильный спихнуть его на кого-либо другого и удерживаемый от мысли навеки убрать его с глаз долой, я и остался при своем бушлате, который прилип ко мне, как роковая одежда Несса [218].

 

XLVIII