Подверженность мореходцев вспышкам болезненной раздражительности. Во что выливаются эти приступы у командиров военных кораблей

Выше было сказано, что некоторые кадеты иной раз вымещают свою злобу на матросах. Так как считается, что этим молодым людям прививают самые возвышенные и гуманные взгляды, трудно поверить, чтобы кто-либо из их корпорации способен был пасть так низко, что вздумал бы питать личную вражду к существу, по положению своему столь забитому, как матрос. Так бы должно было быть в действительности. Но, если принять в соображение все обстоятельства, нас нимало не удивит, что кое-кто из них компрометирует свое звание. Ни титул, ни занимаемое положение, ни богатство, ни образование неспособны переделать человеческой природы; она одинакова у каютного юнги и у коммодора, единственная разница заключается в условиях ее развития. На фрегате во время плавания живет и существует пять сотен смертных на столь ограниченном пространстве, что едва могут там передвигаться, не задевая друг друга. Отрезанные от всех происшествий и событий, которые на берегу занимают глаза, языки и мысли людей, жители фрегата оказываются в зависимости от чужих и собственных настроений; мысли их начинают сосредоточиваться на них самих. Все это приводит к некоторой подозрительности, особенно во время длительных плаваний, сопровождаемых непогодой, штилями и противными ветрами. От их зловредного влияния никто на корабле не избавлен, независимо от его положения. Мало того, высокое положение лишь усугубляет эти воздействия, поскольку чем выше стоит человек на иерархической лестнице, тем в большем одиночестве он оказывается.

Мерзкая, неблагодарная и отвратительная задача — приниматься за такую тему. Тем не менее да будет вам известно, что под влиянием всех этих обстоятельств даже командир фрегата иной раз способен дойти до того, что ни за здорово живешь возьмет, да и выпорет матроса. Никогда не отправляйтесь в плавание на корабле, командира коего вы подозреваете в диспепсии или в склонности к ипохондрии.

Проявление этих настроений иногда удивительно. Так, в начале нашего плавания, в то время как мы совершали в открытом море длительный и нудный переход из Масатлана [254] в Кальяо, задерживаемые легкими противными ветрами и частыми полосами штиля, когда вся команда истомилась жарким однообразным морем, один добродушный фор-марсовой по имени Кэнди, весьма своеобразная фигура в своем роде, стоя на шкафуте среди толпы матросов, тронул меня за рукав и шепнул:

— Примечаешь, Белый Бушлат, как наш старик по полуюту шагает? Не сдается ли тебе, что он только и думает, как бы кого выпороть? Нет, ты только глянь на него.

Но я это усмотреть в поведении командира не мог. Правда, похлестывание оружейного рундука слабиной бизань-шкота выглядело несколько подозрительным. Но всякому это могло прийти в голову, чтобы поразвлечься от нечего делать при полном безветрии.

— Будь уверен, — продолжал марсовой, — он, верно, вбил себе в башку, что давеча я над ним потешался, а я только старого Прайминга передразнивал, артиллерийского унтера. Нет, ты только взгляни на него, Белый Бушлат, пока я притворюсь, что этот вот трос в бухту складываю. Не быть мне моряком, ежели у этого капитана из его топовых огней дюжина горячих не выглядывает. Если б я только мог свой колпак перед ним снять и на нем, как на Писании, поклясться, что я лишь Прайминга передразнивал, а не его, он бы против меня зла не замышлял. Но ведь не скажешь ему, еще подумает, что я хотел его оскорбить. Ничего не поделаешь. Надо готовиться к чертовой дюжине. Долго ждать не придется.

Я недоверчиво усмехнулся. Но через день, когда мы подымали грот-марса-лисель и вахтенный офицер бранил матросов, сгрудившихся на лисель-фалах, за леность — народ разморило, и парус едва-едва полз к себе на место, — командир, который все это время нетерпеливо мерил палубу шагами, вдруг остановился, взглянул на матросов, впился глазами в фор-марсового и крикнул:

— Эй, Кэнди, раз твою так, ни хрена ты не тянешь, сволочь! Стать к пушке! Я тебе покажу, как зубы скалить вместо того, чтоб на фал наваливаться! Боцманмат, где твой линек? Всыпь ему дюжину.

Боцманмат снял свою шляпу и в ужасе заглянул в тулью; свернутая веревка, обычно помещавшаяся там, исчезла, но тут же она соскользнула у него с темени на палубу. Подняв и развернув ее, он подошел к матросу.

— Сэр, — воскликнул Кэнди, все время козыряя командиру, — я тянул, сэр, не хуже других, сэр, честное слово.

— Становись к пушке, — заорал командир, — боцманмат, выполняй, что тебе приказано.

Линек уже трижды прошелся по спине Кэнди, когда командир поднял палец.

— Ах ты...[32], как ты смеешь стоять накрытым, пока тебя порют? Снимай шляпу, быстро!

Кэнди скинул ее на палубу.

— Ну, а теперь продолжай, боцманмат. — И матрос получил свою дюжину.

Он нашел меня в толпе матросов и подошел, приложив руку к спине.

— Господи, господи, — проговорил он, — у этого боцманмата тоже был на меня зуб. Он считал, что это я распустил слухи про его старуху в Норфолке. Господи! Ты только проведи рукой под рубашкой, Белый Бушлат. Ну пожалуйста. Разве он не затаил на меня злобу, что так меня исполосовал? А рубашка моя теперь в клочьях, опять же ревизору прибыль. Ох, господи, спина у меня как будто к ней раскаленный докрасна рашпер принайтовили. Но помнишь, что я тебе сказал? Проклятье на его голову, вот что я скажу. Вбил себе в башку, что это я над ним, а не над Праймингом потешался.

 

LIV

Людям» дают увольнение

Всякий раз, когда в порыве благодушия или по политическим соображениям короли и коммодоры несколько ослабляют тяжесть ярма своих подданных, им приходится прилагать все меры, чтобы послабление это не получилось слишком внезапным и необоснованным, ибо простой народ мог бы усмотреть в этом проявление слабости или страха.

Поэтому-то хотя благородный Джек и добился своего во время аудиенции у мачты, однако должны были пройти целых тридцать шесть часов, прежде чем поступили какие-либо официальные сведения об увольнении, которого так страстно ждали его товарищи. Кое-кто уже начинал ворчать и высказывать свое недоверие.

— За нос тебя провели, Джек, — сказал один.

— Черт побери коммодора! — воскликнул другой. — Надул он тебя, Джек.

— Покуда свои весла посуши, — отозвался Джек, — а дальше видно будет: «За вольность стали мы, и мы ее добьемся, я ваш трибун, друзья, я ваш Риенци» [255]. И слово свое сдержит коммодор.

На следующий день, когда команда собиралась идти завтракать, на корабле у грот-люка прозвучал оглушительный свист, вслед за которым раздался голос боцмана:

— Слышите вы, вся первая вахта! К увольнению на берег приготовиться!

В неистовом приступе восторга молодой крюйс-марсовой, находившийся поблизости, сорвал шляпу с головы и хрястнул ее об палубу так, что она в блин превратилась.

— Увольнение! — завопил он и ринулся в жилую палубу за чемоданом.

В положенный час полувахта выстроилась вокруг шпиля, у которого появился наш почтенный министр финансов и главный казначей, иначе говоря, наш ревизор, с несколькими приятного вида мешками из оленьей кожи, набитыми долларами, которые он водрузил на шпиль. Каждому из нас он выдал с полгорсти их или что-то вроде этого, а затем шлюпки наполнились народом, и мы, словно какие-нибудь князья Эстергази [256], были доставлены на берег своими товарищами-гребцами. Лорды способны всю свою жизнь провести в полнейшей апатии, но дай простому человеку хоть денек как следует отвести душу — и он переплюнет самого коммодора.

Вся команда корабля была поделена на четыре отделения, или полувахты, лишь одна из коих увольнялась на берег, остальные оставались на фрегате в качестве его гарнизона. Срок увольнения для каждой партии был двадцать четыре часа.

Я отправился на берег в первый день вместе с первой полувахтой в обществе Джека Чейса и нескольких благоразумных и умеющих себя вести марсовых. Наша небольшая компания чудесно провела время. Мы любовались восхитительными видами, с нами случались — как положено морякам — самые головокружительные приключения. Но хотя немало отличнейших глав можно было бы посвятить этому предмету, я снова воздержусь, ибо в этой книге мне нет никакого дела до берега, разве что смотреть на него время от времени с воды; мир военного корабля один должен снабдить меня материалом, я поклялся держаться на плаву до последней буквы моего повествования.

Если бы все отличались пунктуальностью компании Джека Чейса, вся уволенная на берег полувахта благополучно оказалась бы к исходу суток на фрегате; но этого не произошло, и весь следующий день кадеты и другие эмиссары выгоняли их из их укрытий на берегу и доставляли на фрегат отдельными партиями.

Прибывали они во всех мыслимых стадиях опьянения, кто с подбитым глазом и проломленной головой, кое-кто с еще более опасными ножевыми ранами, полученными во время столкновений с португальскими солдатами. Те, кто остался невредим, были немедленно уложены на батарейную палубу между пушками, где они прохрапели весь остаток дня. Так как вернувшимся из увольнения матросам неизменно разрешают вести себя достаточно вольно, и это им отлично известно, иные из них пользуются этой привилегией и, когда сходят с трапа, высказывают свои взгляды офицерам с полной откровенностью, стараясь при этом возможно картиннее выписывать мыслете, дабы не возбудить ни малейших сомнений в интенсивности своей охмеленности и в том, что они пока что non compos[33]. И хотя притворяться пьяными имеют основание лишь немногие, отдельные личности можно было заподозрить в том, что они в этих случаях разыгрывают заученную роль. В самом деле, если судить по определенным признакам, некоторые матросы, даже когда они по-настоящему находятся во хмелю, ведут себя так, как они решили себя вести, еще не бравши ничего в рот; точно так, как иные люди, которые, перед тем как надышаться веселящим газом, тайно решают выкинуть какие-нибудь невероятные штуки, каковые выходки затем всецело приписываются действию газа, что снимает с притворщика всякую за них ответственность.

В течение нескольких дней, пока длилось увольнение, «Неверсинк» являл собою безотрадное зрелище. Он более походил на дом умалишенных, нежели на фрегат. На батарейной палубе слышны были звуки бешеных потасовок, крики и песни. Всех посетителей с берега не подпускали ближе, чем на кабельтов.

Сцены эти, однако, ничто по сравнению с тем, что происходило с американскими военными кораблями на других стоянках. Но от обычая привозить на корабль женщин теперь почти всюду отказались как в английском, так и в американском флоте, если только этот корабль под командой какого-нибудь распутного командира не оказывается у какого-нибудь экзотического порта, затерянного в Тихом или Индийском океане.

Британский линейный корабль «Ройял Джордж», который в 1782 году затонул, стоя на якоре на Спитхедском рейде, увлек с собой на дно морское триста английских женщин в числе той тысячи душ, которые погибли в то памятное утро.

Когда после буйств и драк, вызванных увольнением, наступило наконец похмелье, фрегат наш совершенно преобразился. Матросы выглядели бледными и изнуренными, ленивыми и сонными, и немало старых мореходцев, положив руку на брюхо, клялись флагштоком, что сейчас на «Неверсинке» больше сипа и хрипа услышишь из самых луженых глоток, чем шипа из котлов на камбузе.

Таковы прискорбные последствия внезапного и полного освобождения «людей» на корабле от тиранической дисциплины. Из этого явствует, что волю таким поначалу надлежит давать лишь в малых и умеренных количествах, пока они не научатся использовать ее себе впрок.

Разумеется, во время нашей стоянки в Рио офицеры часто съезжали на берег, чтоб поразвлечься и, как правило, вели себя вполне благопристойно. К сожалению, приходится сказать, что Шалый Джек так весело провел трое суток подряд в городе, что по возвращении на корабль вынужден был послать врачу свою визитную карточку, где в самой любезной форме просил его, когда он будет в кают-компании, заглянуть и к нему в каюту.

Но один из наших фельдшеров, молодой медик из хорошей, хоть и небогатой семьи, наверно, произвел самое сильное впечатление на многих идальго Рио-де-Жанейро. Он читал «Дон Кихота», однако эта книга, вместо того чтобы оказать на него благотворное действие и излечить от склонности подражать ее герою, подействовала как раз наоборот. И в самом деле, существуют натуры, в отношении душевных расстройств которых великое правило мистера Similia Similibus Curantur Ганемана [257] оказывается неверным, поскольку у них подобное не вылечивает подобного, а только усугубляет его. Хотя, с другой стороны, психический недуг у этих лиц столь упорен, что и обратное положение contraria contraribus curantur[34] часто оказывается в их случае недействительным.

В жаркий тропический день этому фельдшеру вздумалось съехать на берег в синем суконном офицерском плаще, который он удалым испанским жестом набросил на плечо. К полудню потоотделение у него было весьма обильным, но плащ его привлекал все взоры, и это доставляло ему безграничное наслаждение. Впрочем, то обстоятельство, что колени у него были вывернуты внутрь и одной ногой он судорожно подергивал, весьма вредило эффекту его романтического плаща, который, кстати сказать, был несколько засален спереди в месте соприкосновения с его подбородком и порядочно измызган по причине использования его в качестве одеяла на широте мыса Горн.

Что касается кадетов, то представить себе не могу, что сказали бы их мамаши о поведении своих чад в Рио. Трое из них перепились сверх всякой меры, и когда вернулись на корабль, командир приказал их зашить в их собственные койки до тех пор, пока они не протрезвятся, дабы положить конец буйству.

Все это показывает, как неразумно отпускать так далеко от дома юнцов, еще не достигших двадцатилетнего возраста. Особенно же безрассудно увольнять их на долгий срок с корабля во время стоянки в чужом порту, полном всяческих соблазнов. «Портвейн для мужчин, кларет для мальчиков», — был лозунг доктора Джонсона [258]. Однако если уж говорить о хмельном, то не найти лучшего хмельного, чем путешествия. Впрочем, относится это главным образом к мужчинам, а юнцов до поры до времени рекомендуется держать дома на воде и на молоке. Ребята! Я понимаю, что вам могли осточертеть помочи, на которых вас водили мамаши, но знайте, что они служили леерами, держась за которые немало отроков остепеняли легкомыслие крайней молодости и смогли избежать прискорбных падений. И помните, ребята, что если дитяти дать слишком рано ступать на ножки, они у него выгибаются колесом и превращают его в коротышку. Так и вы, дорогие мои ребята, можете стать нравственными уродами, если вас слишком рано посадить на корабль.

Все эти предостережения относятся лишь к кадетской мелюзге — к тем, кто еще не дорос до пяти футов и не дотянул до семи стоунов[35].

В самом деле, сколько печальных примеров раннего распутства, болезней, бесчестия и преждевременной смерти найдем мы в корабельных летописях кадетской жизни. Ответьте вы, тени славных ребят, под всеми широтами и долготами мира сложившие кости свои в чужую землю, вдали от родимого дома.

Матери мужчин! Если сердце ваше обливалось кровью, когда мальчик ваш еще дома сбивался на путь соблазна, насколько жгуче было бы ваше горе, если бы вы знали, что здесь, на корабле, вдали от вас, он попал в самый рассадник и питомник порока. Но поверить в это кое-кто из вас не в состоянии. Да, пожалуй, так и лучше.

Так держите их крепче — всех тех, кто еще не успел сняться с якоря и отправиться во флот, — обвяжите, оплетите их своими помочами и, загнав в ваш очаг рым-болт и расклинив его, пришвартуйте ваших сыновей к самой верной пристани — каменной его плите[36].

Но если юность непостоянна, старость степенна; так, молодые деревца, еще не утратившие гибкости, сотрясаются до самых корней под порывами свежего утреннего ветра, но ничто не может заставить сгибаться мшистые стволы, окостеневшие с годами. С гордостью и удовольствием должен здесь сказать, что хотя наш старый коммодор мог позволить себе съезжать на берег сколько угодно, однако за все время нашей стоянки в Рио он вел себя крайне осмотрительно.

Достиг он уже глубокой старости; физически это был очень тщедушный человек, его хребет был подобен стволу разряженного ружья, а ребра его больше всего походили на ребра ласки.

А кроме того, он был коммодором целого отряда судов, верховным начальником людей в синем; а посему ему подобало являть пример нравственности и показывать батарейной палубе, что такое добродетель. Но увы! когда Добродетель восседает высоко на полуюте фрегата, когда Добродетель в образе коммодора царит в салоне, когда Добродетель правит с помощью насилья и тиранит Порок как раба, тогда Добродетель, хотя веления ее внешне и выполняются, теряет почти всю свою притягательную силу. Для того чтобы оказывать на других воздействие, Добродетель должна спуститься вниз точно так же, как Христос сошел на землю, чтобы искупить грехи всего этого нашего военно-морского мира, смешиваясь для этой цели с матросами и грешниками, как равный с равными.

 

LV