Как пуговица с якорем может разделить двух братьев

Яркой противоположностью поведению Мандевиля, пытавшегося восстановить отношения со старшим офицером, несмотря на свою сильно подмоченную репутацию, явилось то, как повел себя другой представитель нашего экипажа, временно оказавшийся приблизительно в таком же положении.

Среди благовоспитанных юношей из кормовой команды был паренек лет шестнадцати, весьма приятный собой, с блестящими глазами, кудрявыми волосами золотистого оттенка и ярким, прямо солнечным цветом лица. Верно, это был сын какого-нибудь золотых дел мастера. Он принадлежал к тем немногочисленным матросам — грот-марсовые были особь статья, — с которыми я время от времени вступал в беседу. После нескольких дружеских встреч он стал совершенно откровенным и рассказал мне кое-что из своей жизни. В море таится какая-то сила, заставляющая людей пускаться на откровенности.

Не успели мы простоять и суток в Рио, как на лице этого парнишки, которого я буду называть Фрэнком, появилось непривычное выражение печали, смешанной с тревогой. Я спросил его, что с ним, но он предпочел уклониться от ответа. Не прошло и трех дней, как он неожиданно подошел ко мне на батарейной палубе, где я в это время прогуливался.

— Нет, больше я молчать не могу, — начал он, — мне нужен кто-нибудь, с кем бы я мог поделиться, иначе я с ума сойду!

— Что случилось? — встревожился я.

— Да вот что, посмотрите! — и он передал мне разорванную пополам страницу старой газеты «Нью-Йорк гералд», пальцем указав на слово в каком-то абзаце. В нем речь шла об отбытии из бруклинской базы транспорта с провизией для американской эскадры, находящейся в Рио. Палец Фрэнка упирался в определенную фамилию в списке офицеров и кадетов.

— Это мой родной брат, — промолвил он, — он, верно, был произведен в гардемарины, пока я плавал. Что же теперь делать, Белый Бушлат? Я рассчитал, что транспорт может прийти сюда со дня на день. Брат увидит меня, он теперь офицер, а я жалкий матрос, которого в любой момент могут выпороть у него на глазах. Господи, господи, Белый Бушлат, что мне делать? Убежали бы вы на моем месте? Как по вашему, есть ли малейшая возможность дезертировать? Не хочу, чтоб он видел меня в этой стеганке, когда на нем мундир и пуговицы с якорями!

— Боже ты мой, Фрэнк, — ответил я, — я, право, не вижу, с чего бы вам впадать в такую мрачность, ваш брат офицер — ну и отлично, а то, что вы простой матрос, в этом я не вижу ничего позорного. Если он придет к нам на корабль, подойдите к нему и возьмите его за руку, поверьте, он будет весьма рад вас видеть!

Фрэнк очнулся от приступа отчаяния и, устремив на меня пристальный взгляд, воскликнул, ломая руки:

— Белый Бушлат, я не был дома почти три года; за все это время я ничего решительно не слышал о своих домашних; один бог знает, как я их люблю, но клянусь вам, что, хотя мой брат и смог бы сказать, живы ли мои сестры, однако я бы скорее выдержал десять веков без известий о доме, чем подойти к нему в этой стеганке.

Пораженный его серьезностью и недоумевая, почему он принимает все это так близко к сердцу, я некоторое время молчал, а потом сказал:

— Послушайте, Фрэнк, этот гардемарин родной ваш брат, как вы говорите; так вот, неужто вы в самом деле думаете, что близкий вам человек будет задирать перед вами нос только потому, что у него на мундире нашиты большие медные пуговицы? Выбросьте это из головы. А если он такой, каким же он может быть братом, вешать таких надо, вот и весь сказ!

— Не говорите так, — возмутился Фрэнк. — Брат — благороднейший человек, и я люблю его больше всего на свете. Вы просто не понимаете меня, Белый Бушлат. Разве вам не ясно, что, когда он будет здесь, ему придется общаться с нашими идиотскими кадетами? Скажем, с этой жеманной мисс Нэнси Стриблз с беленьким личиком, который давеча, когда Шалый Джек его не видел, приказал мне передать ему подзорную трубу с такой важностью, как если бы он был сам коммодор. Неужели вы думаете, мне было бы приятно, если б брат увидел, как мне приходится здесь холуйствовать? Господи, да от этого с ума сойти можно! Что мне делать? — вскричал он в отчаянии.

Мы еще долго с ним проговорили, но всей моей философии не хватило, чтоб его переубедить. Наконец удрученный Фрэнк ушел, низко опустив голову.

Потом в течение нескольких дней, всякий раз когда старшина-рулевой докладывал о парусе, входящем в гавань, Фрэнк первым бросался на ванты, чтобы рассмотреть его. Наконец как-то во второй половине дня было доложено, что приближающееся к нам судно — давно ожидаемый транспорт. Я осмотрел верхнюю палубу, ища глазами Фрэнка, но он исчез. Вероятно, он спустился на батарейную палубу и высматривал транспорт из порта. Судно окликнули с полуюта, и оно встало на якорь так близко к нашим батареям, что его можно было бы галетой достать.

В этот вечер я слышал, как Фрэнк тщетно пытался избавиться от обязанностей гребца на первой шлюпке, которая из-за своих размеров обычно использовалась вместе с барказом для перевозки судовых запасов. Когда я подумал, что уже на следующий день этой шлюпке придется, возможно, ходить между транспортом и фрегатом, мне стали понятны попытки Фрэнка избавиться от своего весла, и я был искренне огорчен, что это ему не удалось.

На следующее утро горнист вызвал команду первого катера, и Фрэнк пошел на него, надвинув шляпу на лоб. Когда он возвратился, мне не терпелось узнать, как все обошлось, и, так как от излияний у него становилось легче на душе, он рассказал мне все, как было.

Вместе с товарищами он поднялся на транспорт и поспешил на полубак. Затем, обернувшись с тоской в сторону шканцев, он увидел двух воспитанников, прислонившихся к фальшборту и разговаривающих между собой. Один из них был кадет-старшина их шлюпки, был ли другой его брат? Нет, он был слишком высок и плечист. Слава богу, это был не он. Кто знает, может быть брат не пошел в это плавание? Могла же вкрасться ошибка. Но внезапно незнакомый воспитанник громко рассмеялся, а этот смех Фрэнк слышал раньше тысячи раз. Это был непринужденный смех от души — смех его брата. Но от него сердце несчастного Фрэнка болезненно сжалось.

Но вот ему приказали спуститься на главную палубу, чтобы помочь перетаскивать грузы. Когда шлюпку нагрузили, его направили на нее, но когда он взглянул на трап, то увидел, что оба воспитанника стоят в небрежных позах по обе его стороны, так что никто не мог пройти мимо, не задев их. Но и на этот раз, нахлобучив шляпу на лоб, Фрэнк стрелой пронесся между ними и схватился за весло. «Ну и билось же у меня сердце, — сказал он, — когда я почувствовал, что он тут рядом со мной, но я ни за что не взглянул бы на него, нет, я бы лучше умер!».

К великому облегчению Фрэнка, транспорт вскоре переменил место и встал глубже в бухте. Таким образом, Фрэнку не пришлось больше видеть брата во время нашей стоянки в Рио, а пока мы были там, он никаким способом не дал ему о себе знать.

LX