Шелан, трясущийся, с палкой в руках, упал к нему на грудь.

- Ах, боже праведный! Да как же это может быть, дитя мое... Чудовище,

следовало бы мне сказать!

И добрый старик уже больше не в состоянии был вымолвить ни слова.

Жюльен боялся, что он вот-вот упадет Ему пришлось довести его до стула.

Длань времени тяжело легла на этого когда-то столь деятельного человека.

Жюльену казалось, что перед ним тень прежнего кюре. Отдышавшись немного,

старик заговорил:

- Только позавчера я получил ваше письмо из Страсбурга и в нем ваши

Пятьсот франков для верьерских бедняков Мне его принесли туда в горы, в

Ливрю: я теперь там живу, у моего племянника Жана. И вдруг вчера узнаю об

этой катастрофе... Господи боже мой! Да может ли это быть! - Старик уже не

Плакал, взор его был лишен всякой мысли, и он как бы машинально добавил -

Вам понадобятся ваши пятьсот франков, я вам их принес.

- Мне только вас надобно видеть, отец мой! - воскликнул растроганный

Жюльен. - А деньги у меня еще есть.

Но больше он уже не мог добиться от старика ни одного разумного слова.

Время от времени слезы набегали на глаза г-на Шелана и тихонько катились по

Щекам; он устремлял взгляд на Жюльена и, казалось, не мог прийти в себя от

Изумления, видя, как тот берет его руки и подносит их к своим губам. Это

Лицо, когдато такое живое, так пламенно воодушевлявшееся поистине

Благородными чувствами, теперь словно застыло, лишенное всякого выражения.

Вскоре за старцем пришел какой-то крестьянин.

- Не годится ему уставать-то, и говорить много нельзя, - сказал он

Жюльену, и тот понял, что это и есть его племянник.

Это посещение погрузило Жюльена в жестокое уныние без слез, которые

Могли бы его облегчить. Все стало для него теперь мрачным, безутешным, и

Сердце его словно оледенело в груди.

Это были самые ужасные минуты из того, что он пережил со времени своего

Преступления. Он увидел смерть во всей ее неприглядности. Все призраки

Душевного величия и благородства рассеялись, как облако от налетевшей бури.

Несколько часов длилось это ужасное состояние. Когда душа отравлена, ее

Лечат физическим воздействием и шампанским. Но Жюльен счел бы себя низким

Трусом, если бы прибегнул к подобного рода средствам. На исходе этого

Ужасного дня, в течение которого он непрерывно метался взад и вперед по

своей тесной башне, он вдруг воскликнул:

- Ах, какой же я дурак! Ведь если бы мне предстояло умереть, как

Всякому другому, тогда, конечно, вид этого несчастного старика мог бы

Привести меня в такое невыносимое уныние. Но смерть мгновенная и в цвете лет

- она как раз и избавляет меня от этого жалкого разрушения.

Однако, несмотря на все эти рассуждения, Жюльен чувствовал, что он

Ослабел, что он проявил малодушие, и потому-то его так и расстроило это

Посещение.

В нем теперь уж не было никакой суровости, ничего величественного,

Никаких римских добродетелей. Смерть царила где-то на большой высоте, и не

Такая уж это была легкая вещь.

"Вот это будет мой термометр, - сказал он себе. - Сегодня вечером я на

Десять градусов ниже того мужества, с каким следует идти на гильотину. А

Сегодня утром мое мужество было на надлежащем уровне. А в общем, не все ль

равно? Лишь бы оно вернулось ко мне в должную минуту". Эта мысль о

Термометре несколько развлекла его и в конце концов рассеяла его мрачное

Настроение.

Когда он на другой день проснулся, ему было стыдно вспоминать вчерашний

день. "Мое счастье и спокойствие под угрозой". Он даже решил написать

главному прокурору, чтобы к нему никого не допускали. "А Фуке? - подумал он.

- Если он вздумает приехать сюда, в Безансон, как это его огорчит!"

Наверное, он месяца два уже не вспоминал о Фуке. "Каким глупцом я был в

Страсбурге! Мои мысли не поднимались выше воротника на моем мундире".

Воспоминание о Фуке надолго заняло его, и он опять расчувствовался. Он в

волнении шагал из угла в угол. "Ну вот я и опустился уже на двадцать