По мнению американского составителя данной антологии, российских читателей могла бы заинтересовать более подробная информация об авторах опубликованных здесь исторических исследований, а также о том, как соотносятся эти работы с общим направлением их научной деятельности. Кроме того, поскольку антология «Американская русистика» является результатом плодотворного сотрудничества российских и американских ученых, возможно, российской аудитории было бы небезынтересно ознакомиться с некоторыми моими размышлениями о том, какая историографическая картина складывается из представленных в сборнике материалов. Эти размышления, как мне представляется, подкрепляют и развивают тезисы, содержащиеся в содержательном и глубоком предисловии моих многоуважаемых коллег П.С.Кабытова и О.Б.Леонтьевой.
Неудивительно, что все особенности формирования американской русистики, столь поздно возникшей и столь интенсивно развивавшейся, воплотились в американской исторической литературе, посвященной советскому периоду, в большей степени, чем в других областях исторической науки. В самом деле, исследования по истории Советского Союза стали проводиться в США только с начала 50-х годов. В то время, однако, они зачастую были вотчиной не профессиональных историков (первоочередной задачей которых является серьезная и систематическая работа с первоисточниками), а политологов - так называемых «советологов» - и интересующихся политикой интеллектуалов [I]. Несмотря на такое положение дел, уже в 20-30-е годы отдельные ученые-историки смогли внести существенный вклад в изучение советской истории (хотя сегодня их труды в большинстве случаев забыты) [2]. Историки продолжали заниматься изучением советского периода и в 40-50-е годы; некоторые из появившихся тогда работ стали побудительным импульсом, вызвавшим впоследствии интенсивный пост объема исследований по истории Советского Союза. В частности, девятитомное исследование по истории раннего советского периода, принадлежавшее перу британского дипломата и историка Э.Г.Карра, заложило основы серьезного, основанного на работе с источниками, изучения политической и экономической истории СССР [З].
Изучение истории советского периода значительно активизировалось в 60-е годы, но лишь позже, в 70-80-е, оно стало полем действительно плодотворной деятельности многочисленной интернациональной когорты ученых-историков. Когда в 80-е годы я решил посвятить себя советской истории, многие влиятельные американские историки-русисты по-прежнему были убеждены, что в условиях отсутствия свободного доступа к архивным материалам советский период российской истории должен быть предметом изучения политологии, другими словами, что это еще не история, а скорее политика. Немало пионеров «советологии», продолжавших изучение политической истории Советского Союза в 70-80-е годы, например, автор биографии Сталина Роберт К. Таккер или биограф Бухарина Стивен Ф. Коэн не были профессиональными историками: они работали на факультетах политологии, избрав сферой своей научной специализации советский «регион». Таким образом, в то время как в самом СССР, по понятным причинам, изучение истории советского периода развивалось крайне слабо, центром притяжения интересов американских историков-русистов явно был период между 1855 г., началом эпохи реформ, и революциями 1917г.; именно этому временному отрезку были посвящены лучшие работы по истории России, появлявшиеся в США. И та схема чередования поколений историков - «отцов», «детей» и «внуков», -которую я предложил в своем предисловии к первому тому «Американской русистики», посвященному императорскому периоду истории России, еще более точно описывает эволюцию западной историографии советского периода. Именно в этой сфере в 40-50-е годы неожиданно заставило говорить о себе поколение «отцов», в 60 - 80-е годы произошла явная перегруппировка сил в пользу «сыновей», а 90-е годы характеризовались еще более значительными изменениями в связи с открытием архивов и дальнейшей реконцептуализацией исторически науки [4].
В конце 80-х и в 90-е годы, когда были открыты ранее недоступные Исследователям архивы - событие, полностью трансформировавшее процесс изучения советской истории, - круг интересов американской историографии России стал заметно меняться: внимание историков переместилось от XIX столетия к XX веку, с изучения царской России -к изучению России советской. Результатом этого стало появление существенно новой историографии по периоду с 1914 г. до 30-х гг. Именно этот период привлекает в настоящий момент преимущественное внимание исследователей, и именно в этой области достигнуты наибольшие успехи. Этому периоду - эпохе беспрецедентных социальных потрясений и беспрецедентного насилия, быстрого возникновения и формирования советской системы, эпохе перманентного кризиса и постоянных перемен - посвящен и данный том. Если Эрик Хобсбаум метко назвал период с первой мировой войны до краха коммунизма «кратким XX веком», то в нашем издании речь пойдет о первой половине этого «века» [5].
Следует отметить, что в настоящий момент в историографической сфере назревает еще одна перемена: англо-американская историческая наука начинает комплексное освоение новой тематики - послевоенной истории СССР, 40-60-х гг. [6] Однако в этой области исследований еще не появились какие-либо «классические» работы: решающий перелом явно близок, но пока рано его констатировать. Сейчас, когда я пишу эти строки, историография послевоенной советской истории гораздо более широко представлена в самой России. Работы, которые вошли в «золотой фонд» американской историографии советской истории, посвящены, как правило, изучению межвоенного периода; именно они, следовательно, должны представлять наибольший интерес для российского читателя. Отобранные для нашего издания научные исследования посвящены преимущественно сталинской эпохе и в той или иной степени ее предыстории - периоду с 1914 г. до конца 1930-х гг. Впрочем, в некоторых из представленных здесь работ, например в статье Юрия Слезкина, затрагиваются и более поздние времена. Исключение представляет работа Альфреда Рибера, посвященная вопросам внешней политики и охватывающая значительные временные интервалы как до, так и после 1917 года. Такой подход, однако, тоже отражает определенную тенденцию развития исторической литературы, зародившуюся лишь недавно, после распада Советского Союза в 1991 году.
Здесь необходимо отметить еще одну немаловажную особенность современной историографической ситуации. По иронии судьбы, с концом «холодной войны», именно когда американская историография раннего советского периода вступила в стадию наиболее интенсивного развития, в более широких кругах американского общества история этого времени во многом потеряла свою политическую актуальность и, как следствие, перестала вызывать былой общественный резонанс. Можно сказать, что утрата политической актуальности стала платой за возможность развития нового научного направления. Впрочем, как мне кажется, наши читатели смогут прийти к выводу, что такое развитие событий имело свои положительные стороны.
Каждое из исследований, отобранных для публикации в настоящем томе, представляет собой сочетание эмпирического и концептуального подходов; это либо работы, уже оказавшие ощутимое влияние на развитие англоязычной историографии, либо - если они были опубликованы недавно - потенциально способные оказать такое влияние. Кроме того, есть еще один аспект, сближающий представленные в данном издании тексты (и он, на наш взгляд, еще более важен, чем то, что хронологические рамки этого тома несравненно уже двух столетий, освещенных в томе по императорскому периоду). Именно этот аспект проступил, когда данные статьи были собраны на страницах одного издания, отчетливее и рельефнее, чем в каждой из них в отдельности: их внутренняя взаимосвязь с одним из основных вопросов, занимающих как советологов, так и профессиональных историков с самого начала изучения историиСССР. В упрощенном виде вопрос этот звучит так: каковы были движущие силы формирования советской системы? Конечно, такая постановка вопроса предполагает, что историкам уже известно, что представляла собой «советская система» как таковая, как она возникла и чем стала впоследствии.
Было время, когда вопрос этот задавался в американской историографии под углом выяснения «первопричин», а также в рамках дихотомии «или-или». Одни ведущие специалисты по данному вопросу настаивали, что движущей силой в процессе возникновения советской системы была «политика»; другие считали ею «идеологию»; третьи настаивали, что главным фактором были «общественные силы» [7]. Как известно, ход ранней советской истории трактовали (особенно в 70-80-е годы, время наиболее политизированных дебатов) либо как «прямую линию», ведущую от Ленина к Сталину, либо как серию альтернатив, упущенных возможностей, либо как революцию «сверху» или же «снизу». И хотя, конечно же, представленные здесь работы сохранили явный отпечаток этих дискуссий, определявших развитие исторической науки и в различных формах продолжающихся по сей день, подобные бинарные оппозиции и однофакторные интерпретации истории в настоящее время в целом утратили свою силу. Включенные в Данный сборник статьи стали опытом преодоления тех упрощенных Подходов, которые были в центре внимания участников бурных дискуссий прошлого. Таким образом, статьи эти могут рассматриваться Как свидетельства «возмужания» американской историографии совет ской истории.Но, несмотря на это сходство, все предлагаемые здесь российскому читателю исследования посвящены различным сферам формирования ранней советской, а затем сталинской системы. Каждое из них предлагает свой подход к проблеме истоков советской системы: важнейшей исторической проблеме, которая, несомненно, и в будущем сохранит свое исключительное значение, и которая, в конечном итоге, не поддается решению именно из-за своей исключительной исторической важности.
Питер Холквист, чья работа посвящена сопоставлению политического надзора над населением в России со сходной практикой в других европейских странах, работает в Корнельском университете. Темой его диссертации, которую он защитил в 1995 году, была история Донской области в революционный период. Большая часть его работ посвящена 1914-1921 годам - эпохе в истории России, которую он сравнивает со всемирным потопом [8]. Сфера научных интересов Холкви-ста включает историю революционного периода, различные аспекты зарождения эпохи новейшего времени («модернизма»), политику в области народонаселения, проблему государственного насилия [9]. Опубликованная в настоящем издании работа позволяет составить представление о нескольких сторонах исследовательской деятельности этого историка. Во-первых, Холквист прослеживает значение развернутой в 1914 году «тотальной войны» для формирования такой характерной для эпохи модернизма практики, как надзор за настроениями населения, - практики, которая ранее при изучении русской истории почти исключительно ассоциировалась с советским идеокра-тическим государством. Таким образом, в работе Холквиста 1914 год предстает не менее важной исторической вехой, чем год 1917: игнорировать роль первой мировой войны в становлении советской системы, уделяя основное внимание революции, после появления этой работы уже вряд ли логично. Во-вторых, ученый широко использует метод сопоставления исторического развития России и европейских стран; компаративный анализ составляет неотъемлемую часть его работы. Сравнительно-исторические исследования и прежде были представлены в американской историографии российской истории (одним из лучших примеров здесь являются исследования Марка Рае-ва по истории России XVIII и начала XIX столетий, всегда характеризовавшиеся компаративистским подходом) [10]. Но нужно отметить, что, как только речь заходит о XX столетии, историки-русисты настаивают на «своеобразии» или даже «уникальности» советского пути развития. Холквист, таким образом, стал одним из первых историков, решивших применить компаративный анализ с целью переосмысления некоторых аспектов русской и советской истории XX века.
В данном случае Холквист прослеживает, как Россия совершенствовала практику надзора и изучения настроений населения одновременно с другими европейскими государствами, и как государства заимствовали друг у друга опыт в этой области, создавая некий международный континуум. Наконец, он выдвигает предположение, что в годы гражданской войны как красные, так и белые придавали равное значение оценке состояния «сознательности» населения и воздействию на эту «сознательность»; это утверждение представляет собой явное новшество в историографии «белого движения» [II]. По мнению Холквиста, все современные государства практикуют надзор за населением, но цели, которые они при этом преследуют, могут быть самыми различными. Именно здесь, согласно концепции ученого, в игру вступает идеология. Практика молодого большевистского государства в этом отношении ни в коей мере не была уникальной; уникальными были цели, которым служила эта практика. Крайне важно и то, что даже в мирное время, когда другие режимы отказывались от «чрезвычайных» или временных мер, внутренняя политика Советского Союза - режима, возникшего во время великой катастрофы, вызванной мировой войной, революцией и гражданской войной, - прочно несла в себе черты военного времени, сыгравшего столь важную роль при его зарождении. Война была позади; но для оправдания прежней политики можно было ссылаться на необходимость подготовки к новой войне или борьбы на «внутреннем фронте».
Работа Альфреда Рибера посвящена внешней политике, но автор ищет корни советского феномена не в первой мировой войне и не в универсальной практике модернизма, а в существовании устойчивых структурных факторов, с которыми правителям России приходилось сталкиваться на протяжении нескольких веков. Таким образом, широкомасштабное исследование Рибера не только охватывает период ДО и после 1917 года, что, как уже отмечалось, является важной тенденцией развития современной историографии, но и связывает воедино историю внешней и внутренней политики. Такой подход свойствен лишь небольшому числу работ, но квалификация Рибера вполне позволяет ему успешно преодолевать хронологические и тематические барьеры. Рибер - профессор Центрально-Европейского университета в Будапеште, значительная часть его научной карьеры связана с Пенсильванским университетом. Первая монография ученого была посвящена исследованию отношений между Советским Союзом и Французской Коммунистической партией в 40-е годы; затем он обратился к изучению более раннего исторического периода. Тематика его многочисленных работ по историиXVIII и XIX веков впечатляюще разнообразна: она включает историю международных отношений, а также социальную, политическую и интеллектуальную историю [12].
В опубликованной здесь работе Рибер попытался предложить альтернативу трем «мифам» зарубежной мысли, трем попыткам объяснить внешний экспансионизм России и СССР: мифу о геополитическом стремлении России к портам южных морей; о российской политической системе как особой разновидности восточного деспотизма: и о неизбывном русском мессианизме, связанном с идеей «Москвы - третьего Рима». Эрудированно и, я бы сказал, элегантно ученый анализирует все эти три варианта историографических мифов и демонстрирует, что во всех трех случаях давно бытовавшие на Западе антирусские идеи были механически применены в отношении Советского Союза (конечно, нельзя забывать и то, что в создание мифов о «восточном деспотизме» и «третьем Риме» внесли свой вклад также влиятельные русские и советские мыслители). Все эти историографические мифы, как отмечает Рибер, носят детерминистский характер и монокаузальны по своей сути: в каждом случае для объяснения политики России и Советского Союза используется одна-единственная схема, которая, как подразумевается, остается справедливой на всем протяжении истории. Предпринятая Рибером критика эссенциалистских теорий преемственности исторического развития актуальна не только при изучении истории внешней политики; подобный подход можно использовать и для критики других бытующих в западной исторической науке теорий преемственности, например, выдвинутой Кена-ном концепции, согласно которой допетровские русские политические «обычаи» оставались основной политической моделью и на протяжении последующих столетий; или предложенной Пайпсом теории «патримониального государства» (кстати, Рибер считает ее одной из разновидностей концепции «восточного деспотизма») [13].
Отрицая «мифотворчество», Рибер предпочитает говорить об «устойчивых факторах», влиявших на формирование российской, а затем и советской внешней политики. Он называет четыре таких фактора: относительную экономическую отсталость; плохо защищенные. уязвимые границы; разнородность структуры российского общества, вобравшего в себя различные этнические культуры; и культурную мар-гинальность России. Следует заметить, что воздействие каждого из этих факторов можно проследить и во внешней, и во внутренней сферах жизни страны. Например, экономическая отсталость страны ведет к поиску и разработке периферийных природных ресурсов и к развитию торговли, но также заставляет прибегать к услугам иностранных специалистов и предпринимать усилия по устранению технического отставания. Уязвимость границ не только способствует внешней экспансии, но и ослабляет государственную власть и стимулирует центробежное движение населения, а в моменты кризиса создает угрозу децентрализации. Тот факт, что царская Россия и Советский Союз представляли собой многонациональные государства, а точнее империи, состоявшие из так и не абсорбированных полностью этнотерри-ториальных единиц, означает, что внутренние восстания и конфликты неизбежно подвергались интернационализации. Под «культурной маргинальностью» Рибер подразумевает не культурную неполноценность, а тот факт, что Россия находится на периферии великих очагов культуры: то, что в стране шли и продолжают идти дебаты о ее промежуточном положении на стыке восточной и западной культур, а также феномен параллельного взаимодействия России с совершенно разными международными системами. Этот последний фактор под пером Рибера также приобретает и внутренний, и внешний аспект: речь идет как о страстных спорах о месте России в мире, например, о развернувшихся на заре советского периода ожесточенных дебатах по поводу выбора наиболее подходящего момента для всемирной пролетарской революции, так и о той крайней подозрительности, с которой западная дипломатия относилась к России, а затем к СССР, в связи с нарушением последними «цивилизованных» норм международного поведения.
Рибер выбирает в данном случае структурный подход, придавая наибольшее значение не поступкам людей, а поиску неких скрытых факторов. В конце концов может возникнуть вопрос: не подменил ли ученый грандиозные детерминистские схемы, выстроенные вокруг того или иного главенствующего фактора, более гибкой концепцией, где число таких факторов увеличилось до четырех? Но - и в этом отличие представленного здесь исследования от историографических мифов с их неизменными, заранее готовыми объяснениями - выделенные Рибером факторы могут рассматриваться не столько как движущие силы истории, сколько как способы понять ее. Более того, историк предполагает, что перечисленные им устойчивые факторы могут со временем претерпеть существенные изменения, хотя для этого и потребуются огромные усилия. Ведь даже советское государство с его тотальными амбициями не смогло их преодолеть. Кстати, в свете предложенной Рибером концепции опыт Советского Союза становится отражением традиционного российского «парадокса власти», порожденного вышеупомянутыми стойкими факторами с их противоречиями и дилеммами, и может быть истолкован как неудачная попытка устранить этот парадокс. Разумеется, вопрос о неспособности советской власти совладать с «российскими реалиями» поднимался в историографии неоднократно (открывшиеся российские архивы предоставили историкам многочисленные свидетельства слабости советской бюрократической сверхдержавы), но Альфред Рибер представил один из наиболее полных опытов анализа данной проблемы.
Внимание Катерины Кларк, профессора Йельского университета и одного из самых известных западных специалистов в области истории русской культуры XX века, привлекла та значительная роль, которую играла сфера культуры в формировании советской системы. Кларк была одним из соавторов биографического исследования о Михаиле Бахтине, публикация которого вызвала невероятный интерес к наследию этого мыслителя в англоязычном научном мире. Ее работа о соцреалистическом романе изменила устоявшийся подход к изучению советской литературы, заставив исследователей выделить антропологические и культурологические аспекты проблемы и сосредоточить внимание на тех эстетически «беспомощных» произведениях социалистического реализма, которые, однако, были невероятно влиятельными в контексте сталинской культуры и способны многое поведать об этой культуре в целом (в наше время такой метод исследования стал нормой, но во время публикации книги Кларк он делал свои первые шаги) [14]. В настоящее время Кларк завершает работу над монографией «Москва - четвертый Рим», посвященной истории культуры этого города в советский период: эта книга должна стать смысловым продолжением ее труда «Петербург - тигель культурной революции».
В публикуемой здесь главе из книги «Петербург» Кларк анализирует культурную жизнь середины 20-х годов - времени, которое она считает эпохой важнейшего культурного сдвига. Здесь отражен ряд главных тем ее книги, посвященной роли петербургской/ленинградской интеллигенции в формировании системы советской культуры - со времени, предшествовавшего первой мировой войне и до второй половины 30-х годов. Кларк, в отличие от большинства исследователей. не делает смысловым центром своей работы привычную дихотомию «власть - интеллигенция» и не считает эти силы полярно противоположными друг другу (подробнее об этом будет сказано ниже); она предпочитает прослеживать эволюцию сложной культурной системы. Метод исследователя - сопоставление хода развития различных искусств, искусствознания, интеллектуальной жизни, идеологии и проведение неожиданных параллелей между ними. Исходя из таких постулатов, Кларк выделяет несколько аспектов культурного сдвига середины 20-х годов: на место интернационалистской культуры авангарда, пережившей свой расцвет в первые годы революции, приходит более «русоцентристская» культура; иконоборчество уступает место иконотворчеству; усиливающееся влияние московских пролетарских и революционных культурных группировок, в целом выступающих за более традиционную, реалистическую эстетику, ведет к тому, что борьба за создание «истинно советской» культуры становитсявсе более нетерпимой и воинствующей.
Здесь можно проследить ряд тем и подходов, характерных для исследовательской работы Катерины Кларк в целом. Во-первых, автор анализирует не только феномен властного вмешательства в культурную жизнь, но и борьбу между различными группировками интеллигенции, считая такую борьбу важнейшим фактором развития советской культуры (этим обусловлен и ее интерес к проблеме покровительства в культурной сфере и к проблеме безработицы - не только к непосредственному производству культурной продукции, но и к более прозаической стороне культурной жизни). Во-вторых, Кларк выделяет те ключевые пункты, где интересы интеллигенции и советской политической элиты до определенной степени совпадали (что, таким образом, помогает понять ход формирования системы советской культуры): например, и властная элита, и интеллигенция отрицали «легкие», наиболее популярные формы массовой культуры как «хлам» (параллельный анализ элитарной и массовой культуры, «высоких» и «низких» жанров типичен для Кларк). И, наконец, историк по-новому подходит к проблеме взаимосвязи между изменениями в культурной сфере и в сфере политики. По мнению Кларк, обе эти сферы как явно, так и скрыто воздействовали друг на друга, создавая своеобразную «экологию революции», но перемены в культурной сфере характеризовались своей собственной, особой динамикой.
Многие из выводов Кларк носят в высшей степени полемический характер и выдвинуты в противовес традиционным теориям;но при этом ее заключения не похожи на стандартные аргументы западных «ревизионистов», направленные против «тоталитарной» школы. Например, одна из главных задач Кларк при изучении перемен в культурной жизни того времени - показать, что многочисленные черты так называемой «культуры сталинизма» фактически зародились уже в середине 20-х годов. Если Холквист считает, что ключевым аспектом становления советской системы была политическая практика модернизма, а Рибер подчеркивает значение устойчивых факторов рос сийской политики, то Кларк обращает наше внимание на ключевую роль интеллигенции и новой революционной культуры.
Начиная с 70-х годов в центре научных дискуссий о советской истории всегда оказываются концепции профессора Чикагского университета Шейлы Фицпатрик. Ее многочисленные работы охватывают широкий спектр вопросов социальной, политической и культурной истории советского времени: от гражданской войны и до периода после второй мировой войны [15]. Помещенная в данном сборнике работа посвящена процессу формирования в 20-30-е годы своеобразной советской «сословной системы» и может рассматриваться как дополнение к опубликованной в первом томе «Американской русистики» работе Грегори Фриза о сословной парадигме в России [16]. В определенном смысле статья Фицпатрик обозначила точку наивысшего подъема того интереса к изучению социальной истории раннего советского периода, который в 70-80-е годы изменил и значительно обогатил историографию всей советской эпохи. С другой стороны, это исследование отступает от традиционных тем социальной истории того периода, отражая в первую очередь сферу научных интересов самой Фицпатрик, сформировавшуюся в ходе многолетней работы. На первый взгляд, представленная в ее работе концепция «советских сословий», возникших в результате целенаправленных усилий большевиков по «классовой стратификации» общества, и продолжительного существования института «государственной приписки» индивидов к классам опирается на значительный массив литературы, посвященной проблемам социальной структуры и класса - как на научные работы по социальной истории советского периода, так и на идеи и концепции молодого советского режима. Однако, в отличие от многих работавших в 70 - 80-е годы специалистов в области социальной истории - и от некоторых предыдущих собственных работ, Фицпатрик не ищет ключа к советской истории в деятельности «общественных сил». Скорее, она доказывает, что именно замыслы государства и государственная идеология - потребность в создании, «изобретении» классового общества в условиях социальной нестабильности - привели к образованию так называемых «мнимых классов», то есть статистической иллюзии существования классового общества. В финале своей статьи Фицпатрик все же обращается к концепции «общественных сил» (правда, в очень деликатной форме): она высказывает предположение, что сохранению института «сословности» в новых, послереволюционных условиях способствовали настроения и ожидания самого населения. И, тем не менее, скептицизм по отношению к любым марксистским и неомарксистским концепциям «объективных общественных сил» у Фицпатрик явно преобладает.
Ряд тем, затронутых в работе Шейлы Фицпатрик, также указывает на давний интерес исследовательницы к той сфере, где смыкаются политические, социальные и культурные аспекты советской истории. Например, в контексте ее прежних работ характерно то внимание, которое Фицпатрик уделяет трудностям определения и регистрации социального происхождения и социального статуса на начальном этапе развития советского общества. Широко известна работа Фицпатрик о феномене «выдвижения» и о социальной мобильности как ключевом факторе формирования «сталинского поколения» советской политической элиты; в другом своем исследовании она обратила внимание на то, как большевистская теория классов превращалась в смысловой стержень дебатов о «пролетарской культуре» и «пролетарском государстве», по мере того как идеологические ожидания вступали в конфликт с социальными реалиями [17]. Она обращалась и к истории попыток различных социальных групп и индивидуумов избежать социального «клеймения» и уйти от связанных с ним «разоблачений». Подводя итог, можно сказать, что большая часть проделанной этим историком работы посвящена основным этапам советской социальной и культурной политики 20-30-х годов [18], и ее труды сотканы из разнообразных, сложно переплетающихся мотивов и тем. Характерно для творческого почерка Фицпатрик стремление исследователя показать, как рассмотренные ей события и явления воспринимались самими советскими людьми, их современниками. Вывод о том, что элементы дореволюционного общества - в данном случае «сословность» - сумели уцелеть даже в период революционных потрясений, вытекает из предложенного Фицпатрик понимания сталинизма как феномена, вобравшего в себя многочисленные устойчивые черты российских реалий предшествующих эпох: к примеру, такие, как «блат» и покровительство [19]. Именно поиск «корней» советской системы в прошлом России (хотя Фицпатрик редко прибегает к прямому сравнению послереволюционной и дореволюционной практики) отличает интерпретацию истории, предложенную Фицпатрик, от воззрений Холквиста, уделяющего первоочередное внимание этатистским методам управления в общеевропейском масштабе и их интенсификации в годы первой мировой войны, или от концепции Стивена Коткина, воспринимающего сталинизм как некую новую цивилизацию (см. ниже).
Предпринятый Дэвидом Джоравски анализ «сталинистского менталитета» относится к жанру научного эссе; эта работа, написанная еще до «открытия» советских архивов, наглядно демонстрирует процесс научной рефлексии западного ученого, изучающего советскую историю. В данном случае такое осмысление пройденного исследовательского пути предпринято одним из крупнейших западных специалистов по истории науки. Джоравски преподавал в Северо-Западном университете в городе Чикаго; он является автором многочисленных работ по истории различных научных дисциплин, среди которых - одна из первых крупных работ, посвященных влиянию советского марксизма на естествознание 20-х годов, фундаментальное исследование «лысенковщины», и история психологии в СССР [20]. Интересно проследить, как ненавязчиво в этом эссе Джоравски проводит противопоставление власти и интеллигенции, идеологии и науки. Подобное противопоставление было традиционным для более ранней западной и сегодняшней русскоязычной историографии; именно оно было поставлено под сомнение Катериной Кларк в ее работах, посвященных творческой интеллигенции, а также другими западными историками в недавних работах о послереволюционной научной элите [21]. Однако эссе Джоравски во многих отношениях сохраняет свое научное значение и сегодня. Во-первых, основная его тема - исследование стали-нистского видения науки (в котором сочетались два важнейших аспекта: «партийность» и «практика») как отражения тех колебаний и явных противоречий, которые на протяжении десятилетий проявлялись в отношении советского государства к различным научным дисциплинам. Один из самых убедительных тезисов Джоравски гласит, что само понятие «практика» было идеологическим построением, которое приобрело особую популярность после сталинской «второй революции». Несомненно, другим столпом сталинской идеологии науки была «партийность»; и здесь Джоравски развивает ранее выдвинутый им тезис о том. что та форма, которую эта идея «партийности в науке» получила в сталинскую эпоху, только внешне напоминает ее более раннюю, дореволюционную ленинскую версию [22]. Таким образом, в сталинский период был взят на вооружение своеобразный сплав схоластики и прагматизма - сплав, который определял отношение режима к науке, но в различных научных дисциплинах применялся в неодинаковом соотношении. Биология оказалась исключением потому, что советское сельское хозяйство находилось в тяжелом кризисе: именно характерная для сталинской эпохи крайняя нужда в «практических» научных результатах приводила к чрезмерному увлечению «партийностью». Предпринятый Джоравски параллельный анализ различных сфер научной деятельности отличает его работу от многих других исследований по истории советской науки и политики в отношении науки, в этой области исследований подобный подход применяется реже, чем, например, в трудах по истории советской культуры (пример такого исследования - работа Катерины Кларк) [23].
В конце концов, те напряженные метания сталинского менталитета между двумя различными полюсами, которые прослеживает Джоравски, где страстное желание контролировать практические результаты (которые, кстати, можно было трактовать весьма различно) сочеталось с необходимостью соблюдения их идеологической «чистоты» и, следовательно, подавления инакомыслия, - безусловно, задают угол зрения, под которым можно рассмотреть всю историю советского периода, а не только историю науки. Попытки прослеживать концептуальные различия между «умеренными» и «радикалами», утопистами и прагматиками, теоретиками и практиками, крайне распространены и по сей день в литературе о сталинизме; однако, если исходить из выдвинутых Джоравски тезисов, становится очевидным, что тенденция к абсолютизации таких «удобных» ярлыков или просто к некритическому их употреблению в качестве демаркационных линий совершенно необоснованна. Наконец, Джоравски подчеркивает, что при рассмотрении идеологии и политики советского периода вопросы науки и технологий должны занимать центральное место, напоминая нам о том, что феномен советского строя, несмотря на активное подавление им истинной науки, заключался в попытке научной организации жизни. Таким образом, историк намечает еще один подход к пониманию советской системы - ключевой теме нашей антологии.
Анализ сталинизма, предложенный Стивеном Коткиным в работе «Говорить по-большевистски» (главе его монографии о Магнитогорске, опубликованной в 1995 году), - одно из самых ярких достижений западной историографии 90-х гг. по истории сталинского периода. Коткин. профессор Принстонского университета, в 80-е годы стал первым американцем, посетившим Магнитогорск, со времен Джона Скотта, побывавшего там в 30-е годы. Его перу принадлежит также труд, посвященный истории этого города в период перестройки, и ряд работ по истории Сибири [24]. Коткин известен как блестящий исследователь-библиограф и как автор иногда резких, но всегда глубоких критических отзывов на труды других ученых или обзоров целых историографических направлений. Выбранная для нашей антологии работа посвящена вопросу, занимающему центральное место в идущих На Западе дебатах о сталинизме. - вопросу о том, каково было мировоззрение живших в эпоху Сталина «простых» трудящихся (или, говоря другими словами, оказывало ли население и его отдельные представители «общественную поддержку» режиму илиже «сопротивля лось» ему). Идеи, выдвинутые историком в данной работе, получили широкое распространение и оказали значительное влияние на других исследователей: например, обозначенная в самом названии работы мысль о том, что ключевой компонент сталинизма - требование, чтобы все население страны заговорило на новом идеологическом языке; или о том, что «верить» было необязательно, но обязательно было участвовать в жизни государства таким образом, чтобы создавалось впечатление, что ты веришь; или концепция того. что режим изобрел и внедрил сложную «идентификационную игру», оказывавшую влияние на весь процесс самоидентификации рядовых рабочих, - игру, без понимания которой процесс этот объяснить невозможно. Та целеустремленность и то чувство причастности к поистине необыкновенному времени, которые, как показывает Коткин, наполняли жизнь «образцового» нового города, возводившегося в 30-е годы, а также чувство советского патриотизма и ощущение того, что идет процесс создания прогрессивного, антикапиталистического общества, предстают в работе историка не как формы «ухода» от социалистической действительности, а, скорее, как воплощение триумфа социализма в сталинскую эпоху. В книге Коткина ярко описываются почти невероятные тяготы повседневной жизни в Магнитогорске того периода. И, тем не менее, ученый воспринимает ту цену, которую приходилось платить за неучастие в советском «крестовом походе» простым людям, и те конкретные бытовые преимущества, которые участие в нем им давало, как доказательства относительно спокойного существования советского рабочего класса. В то же самое время Коткин утверждает, что неизбежной и неотъемлемой частью сталинского «режима правды» было амбивалентное отношение к режиму со стороны советских граждан. Даже тогда, когда люди действительно «верили», они вынуждены были каким-то образом соотносить свою веру с той разницей, которая существовала между пропагандируемыми режимом идеями и видимой реальностью.
Несомненно, что все эти постулаты, заставляющие читателя по-новому взглянуть на проблему, ноне всегда сопровождаемые соответствующим анализом или же анализируемые недостаточно подробно (несмотря на то, что книга Коткина представляет собой 639-стра-ничный труд), как и другие идеи. выдвинутые историком в ходе поистине эпического рассказа о строительстве Магнитогорска, поддаются различным интерпретациям. Подобно многим столь же значительным работам, исследование Коткина вызвало полемику и резкую критику сразу с двух противоположных сторон. С одной стороны, некоторые ученые утверждают, что он недооценил степень сопротивления пежиму со стороны простых граждан, что он приводил факты их самоотождествления с системой, не располагая теми архивными данными о рабочих забастовках и движениях протеста, которые стали известны только во второй половине 90-х годов [25]. С другой стороны, Коткин подвергся критике за то. что он постулировал сам факт наличия сопротивления режиму, сделав понятие «сопротивляющегося субъекта» краеугольным камнем своих представлений о личности «нового советского человека», и, таким образом, продолжил либеральную традицию понимания личности как автономной и обладающей самостоятельной ценностью единицы. Таким образом, утверждают критики, он сосредоточил внимание на фактах манипуляций и «маневрирования» со стороны homo sovieticus, игнорируя разразившийся в тот период кризис личности, эволюционировавшей в соответствии с потребностями эпохи [26]. И проблема сопротивления режиму, и проблема существования «сталинской личности» в целом связаны с ключевыми вопросами современной западной исторической науки. Однако в соответствии с тематикой нашей антологии - историей формирования советской системы - центральное значение приобретает та проблема, которую сам Коткин осознанно сделал смысловым стержнем своего исследования и которая отражена в подзаголовке его труда: «Сталинизм как цивилизация». В то же время, несмотря на огромное количество комментариев и критических возражений, которые работа Коткина вызвала в среде историков, именно эта сторона его труда до сих пор не подверглась детальному анализу.
В публикуемом здесь фрагменте монографии Коткина затрагивается ряд аспектов формирования новой цивилизации: формирование нового советского «языка», новой идентичности советского человека, нового отношения к труду. В других главах своей книги Коткин анализирует другие аспекты, которые приобретали особенно важную роль в заново создававшемся городе, - архитектуру, жилищное строительство, городское планирование и городскую среду; разногласия между соперничающими партийно-государственными институтами -партийным комитетом, завкомом и органами внутренних дел; политическую экономию и повседневную жизнь города. Таким образом, образцовый сталинский город Магнитогорск фигурирует здесь как яркий пример новой советской социалистической цивилизации. Именно это определяет оригинальность подхода Коткина к изучению советской системы и выделяет его исследование из всех работ, выбранных для нашей антологии: ученый анализирует результаты кампании во индустриализации, создания новой городской среды и процесса «омассовления», благодаря которому в 30-е годы советская система охватила своим воздействием подавляющую часть населения страны. Однако само предложенное Коткиным понятие «новой цивилизации» вызывает ряд вопросов. Во-первых, Магнитогорск выступает на страницах работы как классический пример этой цивилизации; но ведь до 1929 года город этот просто не существовал, а когда он создавался, в нем практически не было интеллигенции и традиций «высокой» культуры, которые, как показывает Кларк, играли столь важную роль в процессе создания советской системы в Ленинграде. Во-вторых, очевидно (хотя. возможно, в представленной здесь работе это менее заметно, чем в других трудах Коткина). что значительная часть новизны и пафоса этой цивилизации была связана с ее претензиями на роль творца нового, социалистического модернизма - одной из разнообразных форм «нелиберального модернизма», появившихся на свет в период между двумя мировыми войнами [27]. Понятие цивилизации, однако, подразумевает уникальную культурную систему (не говоря уже о традициях, которые она вбирает в себя, - в данном случае русских), в то время как осмысление феномена «модернизма» обычно базируется на компаративном анализе исторической жизни европейских и развивающихся стран. И. тем не менее, введенное Коткиным понятие новой цивилизации, порожденной тоталитарными стремлениями нового режима, еще полностью не ассимилировалось в исторической литературе. Если Советский Союз представлял собой завершенную альтернативную форму современной цивилизации, не прошедшую через привычные «стадии» западного модернизма, то в таком случае изучение советской истории потребует от ученого иного подхода, более «целостного» или «тотального», чем это позволяет сделать современная профессиональная специализация гуманитарного знания.
Статья Юрия Слезкина помещена в конец сборника не в подражание социал-демократам, которые обычно ставили «национальный вопрос» в конец повестки дня, а потому, что по своим хронологическим рамкам и по характеру выводов она, в отличие от других представленных здесь статей, затрагивает проблемы «позднесоветского» периода. Безусловно, переосмысление вопроса о сущности советской национальной политики и о природе советского многонационального государства (что и сделало часто цитируемую работу Слезкина заметной вехой в развитии историографии) стало возможным вследствие уникального совпадения двух обстоятельств. Первое из них - крушение Советского Союза и его распад на отдельные республики в результате подъема национально-освободительных движений на исходе 80-х годов. Второе - широко распространившаяся в последние два десятилетия концепция нации как «конструируемого», «воображаемого» сообщества, не отражающего (вопреки категоричным утверждениям Ленина и Сталина) объективно существующей реальности [28]. Слезкин (уехав из Советского Союза, в 80-е годы он защитил докторскую диссертацию в Техасском университете под руководством Шей-лы фицпатрик и ныне преподает в Беркли, в Университете штата Калифорния) - единственный участник антологии «Американская русистика», сам выполнивший перевод своей статьи. Самая значительная монография Слезкина, «Арктические зеркала», посвящена широкомасштабному исследованию истории малых народов Севера. Автор рассматривает там, как в процессе завоевания и освоения Россией Крайнего Севера (с XVIII поXX вв.) и выработки ею концептуальной и практической политики по отношению к этому региону выявлялась русская национальная идентичность [29]. Работа эта примечательна как представленным в ней анализом экономических факторов и направлений российской хозяйственной политики, так и тем, что автор фокусирует свое внимание на истории одного региона, весьма специфичного. Слезкин также уделяет значительное внимание детальным сопоставлениям политики и идей дореволюционного и советского периодов, конкретизируя и развивая там многие проблемы, затронутые в публикуемой статье: например, вопрос о «системе Ильминского» как предшественнице ленинской национальной политики; или то, как представления об отсталости русских крестьян и нерусских народностей иногда вели к сходным политическим шагам в отношении этих групп населения, а иногда - к противоположным. Вся исследовательская деятельность Слезкина характеризуется одной примечательной особенностью: этот ученый с легкостью пересекает хронологические границы исторических периодов, которые другие историки, с более узкой специализацией, воспринимают как нечто неприкосновенное.
Ценность и интерес работы «СССР как коммунальная квартира» определяется попыткой ее автора предложить новый взгляд на национальную политику, проводившуюся на протяжении трех периодов советской истории: нэпа, «великого перелома» и сталинизма (с заключительным экскурсом в послесталинскую эпоху). Возражая большинству своих предшественников, которые писали об угнетении национальностей и преследовании национализма в СССР. Слезкин - с его любовью к иронии и парадоксам и пристальным вниманием к кульбитам советской идеологии - выдвинул гипотезу, которая, благодаря егo исследованиям, в последние годы приобретает все большее признание: советское социалистическое государство, утверждает иссле дователь, на самом деле проводило политику «этнической обособленности». Придавая существенное значение зигзагообразным изменениям национальной политики, ученый прослеживает развитие ее теории и практики с момента образования Советского Союза до «корениза-ции» и «национального строительства» времен нэпа; и далее - через хаотическое содействие развитию «национальных меньшинств» в ущерб титульным национальностям союзных республик и через этническую дифференциацию периода «великого перелома» - к сокращению числа официально признанных национальных образований, созданию формальной этнической иерархии, снижению этнических квот, свертыванию политики развития национальностей и их культур и восстановлению главенствующей роли русской нации в период развитого сталинизма. Однако, несмотря на все эти повороты. Советский Союз продолжал осуществлять процесс «национального строительства»: тезис об объективности понятия «национальность» по-прежнему существовал как в теории, так и на практике. Слезкину удается сочетать анализ подобных философских постулатов с оценкой реального влияния марксистско-ленинской идеологии на практическую национальную политику, а также прослеживать формы взаимодействия этих факторов на различных стадиях эволюции советской системы.
Разворачивая уже ставшую знаменитой метафору, согласно которой СССР напоминал коммунальную квартиру, Юрий Слезкин, среди прочего, привлекает наше внимание к аномальному по сути своей положению русской нации в Советском Союзе. За последние годы историки так и не пришли к согласию по вопросу о том, можно ли считать Советский Союз империей. Некоторые из них утверждают, что с течением времени государственная система может приобретать все большее количество «имперских» признаков, и что в 30-е годы. в результате усилившейся экономической централизации и частичного возрождения русского национализма, Советский Союз действительно стал походить на традиционную империю [30]. Слезкин же, пожалуй, относится к подобным формулировкам скептически, он особо подчеркивает двусмысленное положение русских жильцов «центра» (то есть «кухни и коридора») коммунальной квартиры. Как бы читатели не восприняли парадоксальную концепцию «антиимпериалистической» империи, статья Слезкина затрагивает еще один аспект формирования «советской системы» - ее существование в форме многонационального государства. Анализ того положения, которое занимали в Советском Союзе нерусские национальности, будет, по-видимому, играть все большую роль в исследованиях по истории советского периода - его политических структур, идеологии, культуры, и, наконец, в диспутах о сущности самой системы. Таким образом, во многих отношениях статья Слезкина является одной из первых вех на неизведанном пути, который должен привести ученых к новым интерпретациям советской истории.
Представленными в данном сборнике различными подходами к феномену советской системы далеко не исчерпываются те направления в современной исторической науке, которые получили признание в последние годы. Например, в книге отсутствуют развернутый анализ советской нерыночной экономики и ее связи с военными потребностями государства. За пределами нашего тома остались многие аспекты истории повседневной жизни и обыденного сознания, хотя эти сферы составляют сегодня перспективные направления развития исторической науки. Не представлен в сборнике и еще один интенсивно развивающийся раздел современной историографии - история религии и народных форм религиозности. Но, в какой-то мере, именно в этом и состоит смысл осуществленного нами издания: ни одна из опубликованных здесь работ не претендует на то, чтобы подобрать один-единственный ключ к тайнам советской системы, исключив все другие возможные варианты. В этом смысле все представленные здесь исследования могут быть охарактеризованы как «постревизионистские».
Новая историография советской истории обладает еще одной характерной особенностью, которая, возможно, не отразилась в самом содержании опубликованных в данном сборнике работ, но которая приобретает особую важность в связи с самим фактом перевода их на русский язык. Особенность эта - одна из интереснейших черт современного этапа развития этой историографической области, но пока еще она остается практически незамеченной (или, по крайней мере, о ней пока сравнительно мало говорится): в настоящее время идет процесс создания новой, интернациональной историографии России, и процесс этот особенно активизировался в 90-е годы. Я имею в виду происходящее сейчас заметное стирание национальных границ между тремя основными центрами исследований в данной области исторической науки - между англо-американской, русскоязычной и европейской (в первую очередь, немецкой и французской) историографией. В некоторых случаях границы эти исчезают совершенно. Хотя такая практика еще относительно редка, историки разных стран уже имеют возможность прочитать одну и ту же историческую литературу, опубликованную на нескольких языках, примерно в одно и то же время; происходит постоянное научное общение и взаимное обогащение идеями между разноязычными аванпостами современной историографии и т. д. Именно в этом смысле мы можем говорить о формировании подлинно интернациональной историографии России; а ведь еще недавно подобные слова показались бы лишь туманным пророчеством. Лежащая перед Вами книга - один из зримых результатов этого еще только набирающего силу, но уже многообещающего процесса.
Пер. с англ. С.Каптерева
Примечания
1. Например, автора биографического исследования о Л.Д.Троцком Исаака Дейчера часто считают одним из самых влиятельных исследователей советской истории того периода именно потому, что он отказался от тогдашних ортодоксальных идей «тоталитарной школы». Дейчер вел работу с первоисточниками - с архивом Троцкого, хранящемся в Хоутоновской библиотеке Гарвардского университета, но труд его все же содержит множество фактических ошибок. Первый том его трехтомной биографии Троцкого «Пророк с оружием в руках» был опубликован в 1954 году: Isaac Deutscher, The Prophet Armed. Trotsky: 1879-1921. New York and London: Oxford University Press, 1954.
2. К примеру, работая над своей монографией об учебных и научно-иссле-довагельских институтах большевистской партии, - Michael David-Fox, Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1918-1929 (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997), - я использовал когда-то новаторские, но сегодня по большей части забытые работы американских историков 20-х годов, посвященные высшему образованию в СССР. См., например: Samuel Harper, Civic Training in Soviet Russia (Chicago: University of Chicago Press, 1928); Samuel Harper, Making Bolsheviks (Chicago: University of Chicago Press. 1931), а также: George S. Counts, Dare the School Build a New Social Order? (New York: Day, 1932). Кстати, и в других областях исследований имело место «возрождение» отдельных работ предшествующего периода - как это произошло с опубликованной в 1926 году книгой венгерского культуролога, впервые изданной на английском языке еще в 1928 году: Rene Fulop-Miller, The Mind and Face of Bolshevism: An Examination of Cultural Life in Soviet Russia (New York: Alfred A. Knopf. 1928).
3. E. H. Carr. A History of Soviet Russia, 9 vols. (New York: MacMillan. 1950-1969). Недавно увидела свег биография Kappa, написанная одним из его учеников: Jonathan Haslam, The Vices of Integrity: E. H. Carr, 1892-1982 (London: Verso, 1999).
4. Дэвид-Фокс М. Введение: отцы, дети и внуки в американской историографии царской России // Американская русистика: Вехи историографии последних лег. Императорский период. Самара. 2000. С.5-47. О недавних переменах в историографической области см.: Stephen Kotkin,«1991 and the Russian Revolution: Sources. Conceptual Categories. Analytical Frameworks», Journal of Modern History 70: 2 (1998). P.384-426; а также предисловие и редакторские комментарии Шейлы Фитцпатрик к работе: Sheila Fitzpatrick, ed. Stalinism:
New Directions (London and New York: Routledge, 2000). Интересные материалы о научной деятельности представителей поколения «детей» в 70-80-е годы (vff. часто характеризуют как «ревизионистов» и «социальных историков») содержатся в следующей работе: Кодин Е.В. «Смоленский архив» и американская советология. Смоленск, 1998, и в отзыве на эту работу Габора Риттерс-порна (Gabor T.Rittersporn); см.: Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 2: 1 (Winter 2001).
5. Eric Hobsbawm. The Age of Extremes: A History of the World, 1914-1991 (New York: Pantheon Books, 1984).
6. Однако, в столь интенсивном освоении истории послевоенного периода кроется определенная опасность: не получившие еще надлежащего размаха западные исследования по истории второй мировой войны могут остаться временно «замороженными». По данной проблеме см.: Amir Weiner, «Saving Private Ivan: From What, When, and How?». Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 1: 2 (Spring 2000). P.305-336.
7. Мнение о том, что ключевое значение для понимания советской истории имеют политические факторы, неоднократно высказывал Ричард Пайпс - см., например: Richard Pipes, Russia under the Bolshevik Regime (New York: A.A. Knopf, 1993). Утверждение, что первопричиной здесь была идеология, настойчиво проводится в работе Мартина Малиа: Martin Malia, The Soviet Tragedy:
A History of Socialism in Russia. 1917-1991 (New York: Free Press, 1994). «Социальные силы» были представлены как «ключ к новой парадигме» в рабоге, ставшей своего рода катехизисом исповедовавшеюся поколением «детей» «ревизионистского» взгляда на историю - Ronald Grigor Suny, «Toward a Social History of the October Revolution», American Historical Review 88 (1983). P.31-52.
8. См.: Peter Holquist, «A Russian Vendee: The Practice of Politics in the Don 'Countryside. 1917-1921», Ph.D. dissertation, Columbia University. 1995; а также готовящуюся к печати его книгу «Making War. Forging Revolution: Political Practices in the Don Territory during Russia's Deluge, 1914-1921», - исследование политической практики в период первой мировой войны, революции и гражданской войны. Холквист - автор раздела «Россия в эпоху насилия» в опубликованном недавно во Франции под редакцией Клаудио Серджио Ин-герфлома крупном труде по истории мирового коммунизма: Claudio Sergio Ingerflom. ed.. Le siecle des communismes (Paris: Les editions de 1'Atelier, 2000). P.123-143.
9. Холквист П. Российская катастрофа (1914-1921) в европейском контексте: тотальная мобилизация и «политика населения» // Россия: XXI век. 1998. № 11/12. С.26-54. См. также: Peter Holquist and David Hoffmann, Sculpting the Masses: the Modern Social State in Russia, 1914-1941 (Ithaca: Cornell University Press, книга готовится к печати). В этом монографическом исследовании Россия представлена как один из вариантов общеевропейского феномена «социального государства», которое черпает обоснование своей легитимности и своего предназначения в социальной сфере.
10. См., например: Раев М. Регулярное полицейское государство и понятие модернизма в Европе XVII-XVIII веков: попытка сравнительного подхо да к проблеме // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С.48-79.
11. См.: Peter Kenez, Civil War in South Russia, 1919-1920: The Defeat of the Whites (Berkeley: University of California Press, 1977), англоязычный труд о белом движении, долгое время считавшийся классическим; а также более позднюю обобщающую работу: Orlando Figes, A People's Tragedy: The Russian Revolution, 1891-1924 (New York: Penguin Books, 1996), в которой белые по-прежнему изображаются исключительно как «бывшие», испытывающие ностальгию по старому порядку.
12. Alfred Rieber, Stalin and the French Communist Party, 1941-1947 (New York: Columbia University Press, 1962); из более поздних трудов ученого наиболее значительным является книга: Alfred Rieber, Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia (Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1982). Еще большую известность Риберу принесли его эссе и статьи, такие как: Alfred Rieber, «The Struggle over the Borderlands», S. Frederick Starr, ed. The Legacy of History in Russia and the New States of Eurasia (Armonk, NY: M.E. Sharpe, 1994), «Interest-Group Politics in the Era of the Great Reforms», Ben Ekioffet al., eds. Russia's Great Reforms, 1855-1881 (Bloomington, IN: Indiana University Press, 1994); «Russia as a Sedimentary Society», Edith Clowes et al., eds. Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia (Princeton: Princeton University Press, 1991).
13. Edward L. Keenan, «Muscovite Political Folkways», Russian Review 46: 2 (1987). P. 157-209; Richard Pipes, Russia under the Old Regime (New York: Charles Scribner's, 1974).
14. Katerina Klark and Michael Holquist, Mikhail Bakhtin (Cambridge:
Harvard University Press, 1984); Katerina Klark, The Soviet Novel: History as Ritual (Chicago: University of Chicago Press, 1985).
15. К наиболее значительным работам Фицпатрик относятся: Sheila Fitzpatrick, The Commissariat of Enlightenment: Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, October 1917-1921 (Cambridge: Cambridge University Press, 1971); Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921-1934 (Cambridge: Cambridge University Press, 1979); The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992);
Stalin's Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization (New York: Oxford University Press, 1994).
16. Фриз Г.Л. Сословная парадигма и социальная история России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С.121-162.
17. См., например, статьи Фицпатрик: «The Bolsheviks' Dilemma: Class, Culture and Politics in the Early Soviet Years» и «Stalin and the Making of a New Elite» в сборнике: The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY: Cornell University Press. 1992).
18. См.. к примеру, мой отзыв на работу Фицпатрик, посвященную «культурной революции»: Michael David-Fox, «What is Cultural Revolution?», Russian Review 58 (April 1999). P. 181-201; а также наш последующий обмен мнениями: Sheila Fitzpatrick, «Cultural Revolution Revisited»; Michael David-Fox, «Mentalite or Cultural System: A Reply to Sheila Pitzpatrick», Russian Review 58 (April 1999). p.202-209,210-211.
19. Sheila Fitzpatrick, Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s (New York: Oxford Press, 1999).
20. David Joravsky, Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932 (New York: Columbia University Press, 1961); The Lysenko Affair (Cambridge: Harvard University Press, 1970); Russian Psychology: A Cultural History (Oxford: Blackwell, 1999).
21. Среди последних работ на эту тему - Michael David-Fox and Gyorgy
Peteri, eds. Academia in Upheaval: Origins, Transfers, and Transformations of the Communist Academic Regime in Russia and East Central Europe (Westport, CT: Bergen and Garvey, 2000).
22. См. классический анализ данной проблемы во второй главе («Lenin and the Partyness of Philosophy») монографии Джоравски: David Joravsky, Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. P.24-44.
23. Проблема сравнительного анализа результатов, достигнутых в различных научных дисциплинах в сталинский период, была в фокусе внимания следующей статьи: Robert Lewis, «Science, Nonscience, and the Cultural Revolution», Slavic Review 45 (Summer 1986). P.268-292. Ведущими американскими специалистами по истории российской науки являются Лорен Грэм (Loren Graham) и Александр Вусинич (Alexander Vucinich); их работы затрагивают широкий спектр научных дисциплин.
24. Stephen Kotkin, Steeltown USSR: Soviet Society in the Gorbachev Era (Berkeley: University of California, 1991); Stephen Kotkin and David Wolff, eds. Rediscovering Russia in Asia: Siberia and the Russian Far East (Armonk, NY: M.E.Sharpe, 1995). Недавно под редакцией Коткина и с его предисловием вышло в свет новое издание мемуаров Джона Скотта: John Scott, Behind the. Urals: An American Worker in Russia's City of Steel (Bloomington: Indiana University Press, 1999).
25. См., например: Jeffrey J. Rossman, «The Teikovo Cotton Workers' Strike of April 1932: Class, Gender and Identity Politics in Stalin's Russia», Russian Review 56: 1 (1997). P.44-69.
26. См.: Anna Krylova, «The Tenacious Liberal Subject in Soviet Studies», K-ritika: Explorations in Russian and Eurasian History 1: 1 (Winter 2000). P. МО-144. См. также: Igal Halfin and Jochen Hellbeck, «Rethinking the Stalinist Subject: Stephen Kotkin's "Magnetic Mountain" and the State of Soviet Studies», Jahrbucher "ir Geschichte Osteuropas 44: 3 (1996).
27. Stephen Kotkin. «Modern Times: The Soviet Union and the Interwar Conjuncture», Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 2: 1 (Winter 2001).
28. Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origin and °pread of Nationalism (London: Verso. 1983). Наиболее значительные работы о нациях и национализме опубликованы в следующих изданиях: John F. Hutchinson and Anthony D. Smith, eds. Nationalism (Oxford: Oxford University Press, 1994); Ronald Grigor Suny and GeoffEley, eds. Becoming National: A Reader (New York: Oxford University Press, 1996). Публикацию как классических, так и современных западных и русскоязычных работ по национальным вопросам в контексте имперской и российской истории осуществляет сейчас новый журнал «Ab Imperio», издающийся в Казани.
29. Yuri Slezkine. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North (Ithaca: Cornell University Press, 1994).
30. См., например, опыт анализа данной проблемы в сборнике: Mark von Hagen and Karen Barkey, eds. After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building: The Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg Empires (Boulder, CO: Westview Press, 1997).
Питер Холквист
«ОСВЕДОМЛЕНИЕ - ЭТО АЛЬФА И ОМЕГА НАШЕЙ РАБОТЫ»:
НАДЗОР ЗА НЛСТРОЕНИЯМИ НАСЕЛЕНИЯ В ГОДЫ БОЛЬШЕВИСТСКОГО РЕЖИМЛ И ЕГО ОБЩЕЕВРОПЕИСКИЙ КОНТЕКСТ [1]
Осведомление - это альфа и омега нашей работы [...]
Центр тяжести нашей работы возлагается в настоящее время на осведомительный аппарат, ибо только при условии, когда ЧК будет достаточно осведомлена, будет иметь точные сведения, освещающие как организацию, так и отдельных ее членов, она сможет... принять своевременные нужные меры для ликвидации как группы, так и отдельного лица, действительно вредного и опасного.
Из циркуляров ЧК, 1920-1921 гг.[1]
Когда открылись российские архивы, ученые получили, наконец, более или менее свободный доступ к материалам, накопленным за годы советского режима. Один из видов " доступной сегодняшним исследователям документации вызывает особый интерес: доклады и сообщения органов надзора за населением, делавшиеся в форме сводок о настроениях масс, выдержки из перехваченной переписки и отчеты о подслушанных разговорах. Интерес этот не так трудно объяснить. Имеющиеся материалы могут помочь ответить на вопрос, который исследователи, занимающиеся данной областью советской истории, задают вот уже несколько лет: как люди в действительности воспринимали сов