IV. Счастье улыбается Мите

Случилось это вовсе нечаянно даже для самого Алеши. Он вызван был безприсяги, и я помню, что к нему все стороны отнеслись с самых первых словдопроса чрезвычайно мягко и симпатично. Видно было, что ему предшествоваладобрая слава. Алеша показывал скромно и сдержанно, но в показаниях его явнопрорывалась горячая симпатия к несчастному брату. Отвечая по одному вопросу,он очертил характер брата как человека может быть и неистового и увлеченногострастями, но тоже и благородного, гордого и великодушного, готового даже нажертву, если б от него потребовали. Сознавался впрочем, что брат был впоследние дни, из-за страсти к Грушеньке, из-за соперничества с отцом, вположении невыносимом. Но он с негодованием отверг даже предположение о том,что брат мог убить с целью грабежа, хотя и сознался, что эти три тысячиобратились в уме Мити в какую-то почти манию, что он считал их за недоданноеему, обманом отца, наследство, и что, будучи вовсе некорыстолюбивым, даже немог заговорить об этих трех тысячах без исступления и бешенства. Просоперничество же двух "особ", как выразился прокурор, то-есть Грушеньки иКати, отвечал уклончиво и даже на один или два вопроса совсем не пожелалотвечать. - Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убить своегоотца? - спросил прокурор. - Вы можете не отвечать, если найдете это нужным,- прибавил он. - Прямо не говорил, - ответил Алеша. - Как же? Косвенно? - Он говорил мне раз о своей личной ненависти к отцу и что боится,что... в крайнюю минуту... в минуту омерзения... может быть и мог бы убитьего. - И вы услышав поверили тому? - Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, что некотороевысшее чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в самомделе, потому что не он убил отца моего, - твердо закончил Алеша громкимголосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул как боевой конь, заслышавшийтрубный сигнал. - Будьте уверены, что я совершенно верю самой полной искренностиубеждения вашего, не обусловливая и не ассимилируя его нисколько с любовью квашему несчастному брату. Своеобразный взгляд ваш на весь трагическийэпизод, разыгравшийся в вашем семействе, уже известен нам попредварительному следствию. Не скрою от вас, что он в высшей степени особливи противоречит всем прочим показаниям, полученным прокуратурою. А потому инахожу нужным спросить вас уже с настойчивостью: какие именно данныеруководили мысль вашу и направили ее на окончательное убеждение вневиновности брата вашего, и, напротив, в виновности Другого лица, накоторого вы уже указали прямо на предварительном следствии? - На предварительном следствии я отвечал лишь на вопросы, - тихо испокойно проговорил Алеша, - а не шел сам с обвинением на Смердякова. - И все же на него указали? - Я указал со слов брата Дмитрия. Мне еще до допроса рассказали о том,что произошло при аресте его и как он сам показал тогда на Смердякова. Яверю вполне, что брат невиновен. А если убил не он, то... - То Смердяков? Почему же именно Смердяков? И почему именно вы такокончательно убедились в невиновности вашего брата? - Я не мог не поверить брату. Я знаю, что он мне не солжет. Я по лицуего видел, что он мне не лжет. - Только по лицу? В этом все ваши доказательства? - Более не имею доказательств. - И о виновности Смердякова тоже не основываетесь ни на малейшем иномдоказательстве, кроме лишь слов вашего брата и выражения лица его? - Да, не имею иного доказательства. На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было напублику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас ужепоговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства впользу брата и в виновности лакея, и вот - ничего, никаких доказательств,кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестверодного брата подсудимого. Но начал спрашивать и Фетюкович. На вопрос о том: когда именноподсудимый говорил ему, Алеше, о своей ненависти к отцу и о том, что он могбы убить его, и что слышал ли он это от него например при последнем свиданиипред катастрофой, Алеша, отвечая, вдруг как бы вздрогнул, как бы нечтотолько теперь припомнив и сообразив: - Я припоминаю теперь одно обстоятельство, о котором я было совсем исам позабыл, но тогда оно было мне так неясно, а теперь... И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав наидею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, подороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, "в верхнюю часть груди",несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить своючесть, что средство это здесь, вот тут, на его груди... "Я подумал тогда,что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце", продолжал Алеша, - "отом, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одногокакого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне несмел признаться. Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце ичто он содрогается как от позора, при мысли пойти к отцу и совершить с нимкакое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывална своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-томысль, что сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себягораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и все указывает в это место. Моямысль мне показалась тогда глупою, а он именно может быть тогда указывал наэту ладонку, в которой зашиты были эти полторы тысячи!.." - Именно! - крикнул вдруг Митя с места. - Это так, Алеша, так, я тогдаоб нее стучал кулаком! Фетюкович бросился к нему впопыхах, умоляя успокоиться, и в тот же мигтак и вцепился в Алешу. Алеша, сам увлеченный своим воспоминанием, горячовысказал свое предположение, что позор этот вероятнее всего состоял именно втом, что, имея на себе эти тысячу пятьсот рублей, которые бы мог возвратитьКатерине Ивановне, как половину своего ей долга, он все-таки решил не отдатьей этой половины и употребить на другое, то-есть на увоз Грушеньки, если бона согласилась... - Это так, это именно так, - восклицал во внезапном возбуждении Алеша,- брат именно восклицал мне тогда, что половину, половину позора (оннесколько раз выговорил: половину!), он мог бы сейчас снять с себя, но чтодо того несчастен слабостью своего характера, что этого не сделает... знаетзаранее, что этого не может и не в силах сделать! - И вы твердо, ясно помните, что он ударял себя именно в это местогруди? - жадно допрашивал Фетюкович, - Ясно и твердо, потому что именно мне подумалось тогда: зачем это онударяет так высоко, когда сердце ниже, и мне тогда же показалась моя мысльглупою... я это помню, что показалась глупою... это мелькнуло. Вот потому-тоя сейчас теперь и вспомнил. И как я мог позабыть это до самых этих пор!Именно он на эту ладонку указывал как на то, что у него есть средства, ночто он не отдаст эти полторы тысячи! А при аресте, в Мокром, он именнокричал, - я это знаю, мне передавали, - что считает самым позорным деломвсей своей жизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!)долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решилсяотдать и лучше захотел остаться в ее глазах вором, чем расстаться сденьгами! А как он мучился, как он мучился этим долгом! - закончил,восклицая, Алеша. Разумеется, ввязался и прокурор. Он попросил Алешу еще раз описать, какэто все было, и несколько раз настаивал спрашивая: точно ли подсудимый, биясебя в грудь, как бы на что-то указывал? Может быть просто бил себя кулакомпо груди? - Да и не кулаком! - восклицал Алеша, - а именно указывал пальцами, иуказывал сюда, очень высоко... Но как я мог это так совсем забыть до самойэтой минуты! Председатель обратился к Мите с вопросом, что может он сказать насчетданного показания. Митя подтвердил, что именно все так и было, что он именноуказывал на свои полторы тысячи, бывшие у него на груди, сейчас пониже шеии, что конечно это был позор, - "позор, от которого не отрекаюсь,позорнейший акт во всей моей жизни!" вскричал Митя. "Я мог отдать и неотдал. Захотел лучше остаться в ее глазах вором, но не отдал, а самыйглавный позор был в том, что и вперед знал, что не отдам! Прав, Алеша!Спасибо, Алеша!" Тем кончился допрос Алеши. Важно и характерно было именно тообстоятельство, что отыскался хоть один лишь факт, хоть одно лишь, положим,самое мелкое доказательство, почти только намек на доказательство, нокоторое все же хоть капельку свидетельствовало, что действительносуществовала эта ладонка, что были в ней полторы тысячи, и что подсудимый нелгал на предварительном следствии, когда в Мокром объявил, что эти полторытысячи "были мои". Алеша был рад; весь раскрасневшись, он проследовал науказанное ему место. Он долго еще повторял про себя: "Как это я забыл! Какмог я это забыть! И как это так вдруг только теперь припомнилось!" Начался допрос Катерины Ивановны. Только что она появилась, в залепронеслось нечто необыкновенное. Дамы схватились за лорнеты и бинокли,мужчины зашевелились, иные вставали с мест, чтобы лучше видеть. Всеутверждали потом, что Митя вдруг побледнел "как платок", только что онавошла. Вся в черном, скромно и почти робко приблизилась она к указанному ейместу. Нельзя было угадать по лицу ее, что она была взволнована, норешимость сверкала в ее темном, сумрачном взгляде. Надо заметить, потомвесьма многие утверждали, что она была удивительно хороша собой в ту минуту.Заговорила она тихо, но ясно, на всю залу. Выражалась чрезвычайно спокойноили по крайней мере усиливаясь быть спокойною. Председатель начал вопросысвои осторожно, чрезвычайно почтительно, как бы боясь коснуться "иных струн"и уважая великое несчастие. Но Катерина Ивановна сама, с самых первых слов,твердо объявила на один из предложенных вопросов, что она была помолвленноюневестой подсудимого "до тех пор, пока он сам меня не оставил"... - тихоприбавила она. Когда ее спросили о трех тысячах, вверенных Мите для отсылкина почту ее родственникам, она твердо проговорила: "Я дала ему не прямо напочту; я тогда предчувствовала, что ему очень нужны деньги... в ту минуту...Я дала ему эти три тысячи под условием, чтоб он отослал их, если хочет, втечение месяца. Напрасно он так потом себя мучил из-за этого долга..." Я не передаю всех вопросов и в точности всех ее ответов, я толькопередаю существенный смысл ее показаний. - Я твердо была уверена, что он всегда успеет переслать эти три тысячи,только что получит от отца, - продолжала она, отвечая на вопросы. - Я всегдабыла уверена в его бескорыстии и в его честности... высокой честности... вденежных делах. Он твердо был уверен, что получит от отца три тысячи рублейи несколько раз мне говорил про это. Я знала, что у него с отцом распря, ивсегда была и до сих пор тоже уверена, что он был обижен отцом. Я не помнюникаких угроз отцу с его стороны. При мне по крайней мере он ничего неговорил никаких угроз. Если б он пришел тогда ко мне, я тотчас успокоила быего тревогу из-за должных мне им этих несчастных трех тысяч, но он неприходил ко мне более... а я сама... я была поставлена в такое положение...что не могла его звать к себе... Да я и никакого права не имела быть к немутребовательною за этот долг, - прибавила она вдруг, и что-то решительноезазвенело в ее голосе, - я сама однажды получила от него денежное одолжениееще большее, чем в три тысячи, и приняла его, несмотря на то, что ипредвидеть еще тогда не могла, что хоть когда-нибудь в состоянии будузаплатить ему долг мой... В тоне голоса ее как бы почувствовался какой-то вызов. Именно в этуминуту вопросы перешли к Фетюковичу. - Это было еще не здесь, а в начале вашего знакомства? - осторожноподходя, подхватил Фетюкович, в миг запредчувствовав нечто благоприятное.(Замечу в скобках, что он, несмотря на то, что был вызван из Петербургаотчасти и самою Катериной Ивановной, - все-таки не знал ничего об эпизоде опяти тысячах, данных ей Митей еще в том городе и о "земном поклоне". Онаэтого не сказала ему и скрыла! И это было удивительно. Можно с уверенностиюпредположить, что она сама, до самой последней минуты, не знала: расскажетона этот эпизод на суде или нет, и ждала какого-то вдохновения.) Нет, никогда я не могу забыть этих минут! Она начала рассказывать, онавсе рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и "земной поклон",и причины, и про отца своего, и появление свое у Мити, и ни словом, ниединым намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сам предложил"прислать к нему Катерину Ивановну за деньгами". Это она великодушно утаилаи не устыдилась выставить наружу, что это она, она сама, прибежала тогда кмолодому офицеру, своим собственным порывом, надеясь на что-то... чтобывыпросить у него денег. Это было нечто потрясающее. Я холодел и дрожалслушая, зала замерла, ловя каждое слово. Тут было что-то беспримерное, такчто даже и от такой самовластной и презрительно-гордой девушки, как она,почти невозможно было ожидать такого высоко-откровенного показания, такойжертвы, такого самозаклания. И для чего, для кого? Чтобы спасти своегоизменника и обидчика, чтобы послужить хоть чем-нибудь, хоть малым, кспасению его, произведя в его пользу хорошее впечатление! И в самом деле:образ офицера, отдающего свои последние пять тысяч рублей, - все, что у негооставалось в жизни, - и почтительно преклонившегося пред невинною девушкой,выставился весьма симпатично и привлекательно, но... у меня больно сжалосьсердце! Я почувствовал, что может выйти потом (да и вышла потом, вышла!)клевета! Со злобным смешком говорили потом во всем городе, что рассказ можетбыть не совсем был точен, именно в том месте, где офицер отпустил от себядевицу "будто бы только с почтительным поклоном". Намекали, что тут нечто"пропущено". "Да если б и не было пропущено, если б и все правда была, -говорили даже самые почтенные наши дамы, - то и тогда еще неизвестно: оченьли благородно так поступить было девушке, даже хоть бы спасая отца?" Инеужели Катерина Ивановна, с ее умом, с ее болезненною проницательностью, непредчувствовала заранее, что так заговорят? Непременно предчувствовала, ивот решилась же сказать все! Разумеется, все эти грязненькие сомнения вправде рассказа начались лишь потом, а в первую минуту все и все былипотрясены. Что же до членов суда, то Катерину Ивановну выслушали вблагоговейном, так-сказать даже стыдливом молчании. Прокурор не позволилсебе ни единого дальнейшего вопроса на эту тему. Фетюкович глубокопоклонился ей. О, он почти торжествовал! Многое было приобретено: человек,отдающий, в благородном порыве, последние пять тысяч, и потом тот жечеловек, убивающий отца ночью с целью ограбить его на три тысячи, - это былонечто отчасти и несвязуемое. По крайней мере хоть грабеж-то мог теперьустранить Фетюкович. "Дело" вдруг облилось каким-то новым светом. Что-тосимпатичное пронеслось в пользу Мити. Он же... про него рассказывали, что онраз или два во время показания Катерины Ивановны вскочил было с места, потомупал опять на скамью и закрыл обеими ладонями лицо. Но когда она кончила, онвдруг рыдающим голосом воскликнул, простирая к ней руки: - Катя, зачем меня погубила! И громко зарыдал было на всю залу. Впрочем мигом сдержал себя и опятьпрокричал: - Теперь я приговорен! А затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и сжав крестом на грудируки. Катерина Ивановна осталась в зале и села на указанный ей стул. Онабыла бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что онадолго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька. Я подхожу близко к той катастрофе, которая, разразившись внезапно,действительно может быть погубила Митю. Ибо я уверен, да и все тоже, всеюристы после так говорили, что не явись этого эпизода, преступнику покрайней мере дали бы снисхождение. Но об этом сейчас. Два слова лишь преждео Грушеньке. Она явилась в залу тоже вся одетая в черное, в своей прекрасной чернойшали на плечах. Плавно, своею неслышною походкой, с маленькою раскачкой, какходят иногда полные женщины, приблизилась она к балюстраде, пристальносмотря на председателя и ни разу не взглянув ни направо, ни налево.По-моему, она была очень хороша собой в ту минуту и вовсе не бледна, какуверяли потом дамы. Уверяли тоже, что у ней было какое-то сосредоточенное излое лицо. Я думаю только, что она была раздражена и тяжело чувствовала насебе презрительно-любопытные взгляды жадной к скандалу нашей публики. Этобыл характер гордый, не выносящий презрения, один из таких, которые, чутьлишь заподозрят от кого презрение - тотчас воспламеняются гневом и жаждойотпора. При этом была конечно и робость, и внутренний стыд за эту робость,так что немудрено, что разговор ее был неровен, - то гневлив, то презрителени усиленно груб, то вдруг звучала искренняя сердечная нотка самоосуждения,самообвинения. Иногда же говорила так, как будто летела в какую-то пропасть:"все де равно, что бы ни вышло, а я все-таки скажу"... Насчет знакомствасвоего с Федором Павловичем она резко заметила: "Все пустяки, разве явиновата, что он ко мне привязался?" А потом через минуту прибавила: "Я вовсем виновата, я смеялась над тем и другим, - и над стариком, и над этим, -и их обоих до того довела. Из-за меня все произошло". Как-то коснулось делодо Самсонова: "Какое кому дело, - с каким-то наглым вызовом тотчас жеогрызнулась она, - он был мой благодетель, он меня босоногую взял, когдаменя родные из избы вышвырнули". Председатель, впрочем весьма вежливо,напомнил ей, что надо отвечать прямо на вопросы, не вдаваясь в излишниеподробности. Грушенька покраснела, и глаза ее сверкнули. Пакета с деньгами она не видала, а только слыхала от "злодея", что естьу Федора Павловича какой-то пакет с тремя тысячами. "Только это всеглупости, я смеялась, и ни за что бы туда не пошла..." - Про кого вы сейчас упомянули, как о "злодее"? - осведомился прокурор. - А про лакея, про Смердякова, что барина своего убил, а вчераповесился. Конечно, ее мигом спросили: какие же у ней основания для такогорешительного обвинения, но оснований не оказалось тоже и у ней никаких. - Так Дмитрий Федорович мне сам говорил, ему и верьте. Разлучница егопогубила, вот что, всему одна она причиной, вот что, - вся как будтосодрогаясь от ненависти, прибавила Грушенька, и злобная нотка зазвенела в ееголосе. Осведомились, на кого она опять намекает. - А на барышню, на эту вот Катерину Ивановну. К себе меня тогдазазвала, шоколатом потчевала, прельстить хотела. Стыда в ней мало истинного,вот что... Тут председатель уже строго остановил ее, прося умерить свои выражения.Но сердце ревнивой женщины уже разгорелось, она готова была полететь хоть вбездну... - При аресте в селе Мокром, - припоминая спросил прокурор, - все виделии слышали, как вы, выбежав из другой комнаты, закричали: "Я во всемвиновата, вместе в каторгу пойдем!" Стало быть была уже и у вас в ту минутууверенность, что он отцеубийца? - Я чувств моих тогдашних не помню, - ответила Грушенька, - все тогдазакричали, что он отца убил, я и почувствовала, что это я виновата, и чтоиз-за меня он убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, итеперь верю, и всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал. Вопросы перешли к Фетюковичу. Между прочим, я помню, он спросил проРакитина и про двадцать пять рублей "за то, что привел к вам АлексеяФедоровича Карамазова". - А что ж удивительного, что он деньги взял, - с презрительною злобойусмехнулась Грушенька, - он и все ко мне приходил деньги канючить, рублей потридцати бывало в месяц выберет, все больше на баловство: пить-есть ему былона что и без моего. - На каком же основании вы были так щедры к г. Ракитину? - подхватилФетюкович, несмотря на то, что председатель сильно шевелился. - Да ведь он же мне двоюродный брат. Моя мать с его матерью родныесестры. Он только все молил меня никому про то здесь не сказывать, стыдилсяменя уж очень. Этот новый факт оказался совершенною неожиданностью для всех, никто пронего до сих пор не знал во всем городе, даже в монастыре, даже не знал Митя.Рассказывали, что Ракитин побагровел от стыда на своем стуле. Грушенька ещедо входа в залу как-то узнала, что он показал против Мити, а потому иозлилась. Вся давешняя речь г. Ракитина, все благородство ее, все выходки накрепостное право, на гражданское неустройство России, - все это ужеокончательно на этот раз было похерено и уничтожено в общем мнении.Фетюкович был доволен: опять бог на шапку послал. Вообще же Грушенькудопрашивали не очень долго, да и не могла она конечно сообщить ничегоособенно нового. Оставила она в публике весьма неприятное впечатление. Сотнипрезрительных взглядов устремились на нее, когда она, кончив показание,уселась в зале довольно далеко от Катерины Ивановны. Все время, пока ееспрашивали, Митя молчал, как бы окаменев, опустив глаза в землю. Появился свидетелем Иван Федорович.