Таким образом, уголовное законодательство страны состоит из суммы обобщенных постановлений, характеризующих типы преступных деяний, воспрещенных под страхом наказания. 10 страница

Поэтому умысел, оставляя пока в стороне его подразделения, может быть определен как сознательное и водимое направление деятельности, а умышленным преступным деянием может быть называемо деяние, сознаваемое и волимое деятелем в момент его учинения. Таким образом, первым элементом - умысла является сознательная деятельность, т.е. наличность соотношения между событием, вызванным во внешнем мире деятельностью лица, и представлением, которое существует о совер­шившемся у деятеля.

Простейшей формой такой сознательной деятельности было бы полное тождество представления и действительности, когда происшедшее явля­ется простым снимком, копией образов, созданных творческой работой мышления.

Но такого тождества между предполагаемым и выполненным мы почти

не встречаем в действительности и в особенности в области права уго­ловного, благодаря ограниченности нашей психической деятельности, бла­годаря сложности тех событий, которые соответствуют понятию пре­ступного деяния. Да такого тождества и не требует вменение в вину, ставящее условием умышленности наличность сознания. Умысел пред­полагает, например, представление о конкретном благе, на которое на­правляется посягательство, так что юридически нельзя говорить об умысле вообще на убийство, на кражу, на ниспровержение правительства, а необходимо, чтобы умысел был направлен на жизнь какого-либо лица, на взятие какого-либо предмета; но, с другой стороны, эта определен­ность объекта не означает сознания всей совокупности его индиви­дуальных черт, а иногда ограничивается только определением общих условий места и времени посягательства. Таким образом, умышленным убийцей будет тот, кто решился убить всякого, кого он встретит в данном месте, а равно и тот, кто из мести к жителям данной деревни отравил колодец, из которого они берут для питья воду, хотя бы последствием этого и было отравление кого-либо, случайно проходившего через де­ревню.

Мы называем убийство умышленным, как скоро действовавший сознавал, что он направляет свой выстрел в человека, что последствием выстрела будет смерть лица; умышленность убийства не зависит от того, знал ли стрелявший, сколько лет жертве, красива ли она или дурна, больна или здорова и т.д.; если виновный предполагал ошибочно, что он стреляет в брюнета, а не в блондина и т.п., он тем не менее остается убийцей.

Далее, кроме объекта, реальный характер умышленного преступного деяния предполагает известную специализацию способа и средств дей­ствия, если мы только говорим о преступной воле как о причине преступного действия; таким образом, мы говорим не об умысле убить вообще, а об умысле отравить, убить из пистолета, похитить тайно, по­средством обмана. Но и в этом отношении не требуется полной специали­зации; определение порядка действия и средств выполнения может быть сделано только в общих чертах, так как виновный мог и не знать тех химических или механических процессов, путем которых задуманное должно было осуществляться. Мало того, даже иногда более или менее существенное отклонение от предположенного порядка деятельности и в особенности хода вызванных ею результатов не устраняет умышлен­ности; на этом основании должен быть признан умышленным убийцей тот, кто, желая утопить другого, бросил его в реку, а оказалось, что сброшен­ный умер не от утопления, а от того, что, падая, ударился о камень и пробил себе череп.

Одним словом, требование наличности сознания учиненного как эле­мента умысла не подразумевает тождества предполагаемого с выпол­ненным, а довольствуется сходством, так что отсутствие представления о некоторых обстоятельствах учиненного преступного деяния или оши­бочное о них представление не всегда устраняет умышленность.

С другой стороны, также несомненно, что несходство предполагаемого и выполненного может близко граничить с полным их различием и даже

противоположением. Поэтому должен существовать известный предел, за которым уже неверность представлений о происшедшем является на­столько значительной, что устраняет сознание учиненного, а вместе с тем и умышленность действия.

Изучение этого предела приводит к рассмотрению чрезвычайно важ­ного и теоретически и практически учения о влиянии неведения и за­блуждения на уголовную виновность и ответственность.

143. Римское право, постановления которого до последнего времени служили главным основанием для решения данного вопроса, признавало безнаказанность не только в случаях неведения и заблуждения отно­сительно фактических обстоятельств, но и при заблуждении касательно конкретных юридических отношений и даже правовых норм; но от этого неведения оно резко отделяло ссылку на неведение запрещенности совершенного, постоянно проводя то начало, что незнание закона всегда вредит и не может служить для оправдания.

Однако из этого сурового принципа римское право со свойственным ему юридическим тактом допускало изъятия для таких лиц, которые не имели возможности ознакомления с законом.

Эта система с небольшими редакционными изменениями была принята и в кодексах начала нынешнего столетия, также строго отделявших фактическое и юридическое заблуждение.

В нашем праве особые постановления по этому вопросу появились только в Уложении 1845 г. Статья 99 говорила: кто учинит что-либо, про­тивное закону, единственно по совершенному, от случайной ошибки или вследствие обмана происшедшему, неведению тех обстоятельств, от коих именно деяние его обратилось в противозаконное, тому содеянное им не вменяется в вину. Он может, однако, в некоторых случаях, законом опре­деляемых, быть принуждаем к церковному покаянию.

Это положение относится ко всем преступным деяниям, за исклю­чением только тех, где, по особому постановлению закона, достаточна объективная наличность какого-либо условия.

Относительно неведения запрещенности наше уложение никаких поста­новлений не содержало; но ст. 62 законов основных говорит общим образом, что никто не может отговариваться неведением закона, если только закон был обнародован установленным порядком.

Действующее уложение сохранило специальное правило, что неведение обстоятельства, которым обусловливается преступность деяния или кото­рое усиливает ответственность, устраняет вменение оного в вину; при неосторожных деяниях правило это не применяется, коль скоро самое неведение произошло от небрежности виновного.

Обращаясь к более подробному рассмотрению этих положений, я прежде всего считаю необходимым исследовать отдельно, как делает это действующее право, ошибку фактическую и ошибку юридическую. В обоих случаях действующий ошибочно предполагает, что учиненное им не составляет преступного деяния, но ошибка его различна: или он оши­бочно предполагает, что учиненное не содержит в себе тех условий, ко­торые требуются для бытия преступного деяния, — ошибка относительно

наличности условий преступного деяния или ошибка фактическая; или же он ошибочно предполагает, что учиненное не относится к категории пре­ступных деянии, ошибается относительно его запрещенное™, — ошибка юридическая.

Я начну с рассмотрения ошибки первого рода.

Несоответствие предположения и действительности может проистекать или от незнания данным лицом фактических условий деятельности, от недостатка представлений, соответствующих действительности, — не­ведение в тесном смысле, или от неправильного представления этой обстановки — заблуждение; но как неведение, так и заблуждение под­ходят под одно родовое понятие — ошибки (еггог, 1ггшт), так как их общий результат — отсутствие сознания действительности.

Причина неведения или заблуждения может лежать исключительно в самом действующем, в условиях его психической деятельности, может быть последствием его темперамента, степени развития, состояния воз­бужденности и т.п., или же этой причиной могут быть другие лица, действовавшие, в свою очередь, или бессознательно, или же сознательно и даже намеренно; так что заблуждение может происходить или от случайной ошибки, или от обмана; но и это различие не имеет практи­ческой важности: тот, кто дает другому мышьяк, предполагая, что в банке, из которой он берет, насыпана магнезия, находится в таком же фактическом заблуждении, как и тот, кто дал больному под видом лекарства яд, присланный по ошибке из аптеки.

Во всяком случае, и неведение, и заблуждение предполагают от­сутствие сознания действительности; поэтому к ним не могут быть приравниваемы случаи сомнения в свойствах совершаемого, когда пред­полагаемое и выполненное оказались сходными друг с другом, но действовавший в момент действия только не был уверен, сомневался в достоверности своих предположений.

По своему содержанию такая ошибка может относиться или 1) к деянию и его последствиям, и притом или к отдельным фактическим условиям совершенного, или к установлению взаимного отношения этих условий, к выводам из фактов; или же 2) к предположениям об основаниях деятельности, к ее мотивам.

Таким образом, ошибка первого рода возможна:

во-первых, относительно объекта посягательства, его физических свойств, его общественного и государственного положения и т.д.; такова, например, ссылка обвиняемого в убийстве на то, что он предполагал, что предмет, лежавший под кустом, в который он стрелял, был заяц, а не человек; ссылка обвиняемого в растлении малолетней с ее согласия на то, что он полагал, что девушке, вступившей с ним в связь, давно уже исполнилось 14 лет, и т.д.;

во-вторых, ошибка может относиться к обстановке преступного деяния, как, например: а) к месту действия, когда обвиняемый в святотатстве ссылается на то, что он не знал, что место, из которого он совершил кражу, есть часовня или временное церковное хранилище; б) ко времени совершения, когда обвиняемый в несвоевременном освещении улицы оправдывается тем, что он не знал, что наступил требуемый час;

в) к средствам и способам действия, когда обвиняемый в отравлении оп­равдывается тем, что он не знал, что употребляемое им вещество было ядовито, и т.д.;

в-третьих, ошибка может относиться к причинной связи явлений, к тем изменениям, которые учиненный поступок может вызвать в окружающем мире, когда, например, лицо, обвиняемое в поджоге, ссылается в свое оправдание на то, что оно не знало, что от трения данного предмета про­изойдет воспламенение или что от прибавки данного вещества к из­вестному составу произойдет взрыв.

Но к каким бы элементам ни относилось неведение и заблуждение, значение этих ошибочно представляемых обстоятельств по отношению к существу вменяемого в вину преступного деяния может быть троякое:

1) ошибка может относиться к обстоятельствам, обусловливающим преступность деяния и входящим в число его законных признаков;

2) ошибка может относиться к обстоятельствам, выделяющим данное деяние из родового понятия преступления в особый вид, подлежащий уси­ленной или уменьшенной ответственности;

3) ошибка может относиться к таким фактическим обстоятельствам, которые, хотя и встречаются в данном случае, но не имеют значения ни для состава преступного деяния, ни для его наказуемости.

Какое же влияние имеет эта ошибка действующего относительно фактической обстановки деяния на вменение учиненного в вину и на наказуемость?

Ответ на это зависит от значения этих обстоятельств для состава преступных деяний, как это и выражено в уложении.

Так, если ошибка относится к обстоятельствам, обусловливающим преступность, от которых именно деяние обратилось в противозаконное, то учиненное утрачивает характер умышленного посягательства, так как нельзя желать или даже допускать таких фактов, которых не предвидел действующий; нельзя считать причинение кому-либо вреда или смерти умышленным расстройством здоровья или убийством, если виновный пред­полагал, что его удар или выстрел направлены на неодушевленный пред­мет или на животное; нельзя считать тайное взятие вещей кражей, если взявший добросовестно предполагал, что вещь, которую он берет, состав­ляет его собственность.

Но, устраняя умышленность, подобная ошибка не устраняет еще воз­можной ответственности за легкомыслие и небрежность, если дейст­вующий мог, при надлежащей с его стороны внимательности, предвидеть и узнать то, что в действительности произошло, и если, конечно, неосто­рожность по отношению к данному роду посягательств признается нака­зуемой. Полное устранение всякой ответственности наступает только тогда, когда предвидение или узнание данного обстоятельства представ­лялось невозможным.

Если, далее, ошибка относится к обстоятельствам, выделяющим дан­ный случай из родового понятия, то такая ошибка не устраняет умышленности действия, но устраняет возможность усиления ответ­ственности по поводу обстоятельства, оставшегося учинившему неизвест­ным: если виновный знал, что он посягает на жизнь человека, но не знал,

что убитый — его отец, то он может быть признан виновным в умышлен­ном убийстве, но не в отцеубийстве.

Наконец, если ошибка относится к обстоятельствам, не имеющим никакого значения для состава или квалификации преступного деяния, то она остается без всякого влияния на виновность и ответственность: ошибочное предположение вора о том, что украденные вещи принадлежат его соседу, когда они в действительности принадлежат другому лицу, ошибочное предположение отравителя, что он дает дигиталин, когда он на самом деле отравил морфием, или неверное предположение о том, что данный им яд произведет прекращение действия сердца, между тем как смерть произошла от заражения крови, и т.д., не могут иметь никакого значения для вменения в вину и ответственности.

При этом, конечно, все эти соображения не относятся к тем условиям преступности или условиям, квалифицирующим ответственность, для влияния которых закон требует только констатирования объективного их существования, как бы предполагая знание их виновным, а в особенности, если такая презумпция является характером ргаекитрио ]ипв е1 Йе ]иге', т.е. не допускает опровержения.

Все предшествующие указания имеют в виду чисто фактические усло­вия преступного деяния; но состав многих преступных деяний обставляет­ся еще известными юридическими фактами, предположениями, вытека­ющими из положений права гражданского, государственного, финансового и т.д.; поэтому мы можем себе представить и такие случаи, когда неве­дение и заблуждение о наличности условий преступного деяния будет относиться к этой юридической его обстановке: обвиняемый в кровосме­шении с двоюродной сестрой ссылается в оправдание свое на то, что он не знал, что он состоит с этой женщиной в 4-й степени родства, обуслов­ливающей бытие кровосмешения; обвиняемый в двоебрачии оправдыва­ется тем, что он не знал, что решение духовного суда, которым был рас­торгнут его первый брак, оказалось недействительным; обвиняемый в по­хищении или присвоении вещи ссылается на то, что вещь законно была ему уступлена, и т.д.

Такое неведение и заблуждение может относиться или к конкретно существующим юридическим отношениям, обусловливающим данное преступное деяние, или к самим нормам и законоположениям, на которых покоятся эти отношения.

Эти юридические отношения и предположения, по той роли, которую они играют в составе преступного деяния, представляют, как и фактичес­кие обстоятельства, три оттенка: или они определяют самую преступ­ность деяния, или они являются условиями, выделяющими известное дея­ние из родового типа, или же они, хотя и упоминаются в обрисовке соста­ва деяния, но не имеют никакого существенного значения; а потому и юридическое значение такой ошибки определяется совершенно аналогич­но с ошибкой в фактических обстоятельствах деяния.

К числу таких обстоятельств, обусловливающих бытие преступного де­яния, могут относиться и известные предложения и условия, устанавлива-

¹ Неопровержимого предположения (из права и по праву) (лат.). — Ред

емые законом уголовным, а в частности, условия, уничтожающие преступ­ность деяния. Какое значение имеет, например, ошибочное предположе­ние действующего, что он находился в условиях, устраняющих непреступ­ность посягательства на правоохраненный интерес? Вопрос этот счита­ется спорным и в доктрине, и в практике, но я полагаю, что он должен быть разрешен по тем же основаниям, как и ошибка в фактической обста­новке деяния, так как мы должны иметь в виду, что мы говорим не об умышленных или неосторожных действиях вообще, а о преступном умыс­ле и преступной неосторожности; что, говоря о сознании как элементе умышленной вины, мы говорим не о сознании и предвидении известного события, действия и его результатов, а о сознании и предвидении прес­тупного деяния, т.е. деяния, запрещенного законом под страхом наказа­ния, в состав которого входят и фактические, и юридические моменты.

Кроме того, расстояние, отделяющее чисто фактические моменты от юридических, весьма невелико, и заблуждение часто незаметно переходит из одной группы в другую. Ошибочная ссылка обвиняемого на согласие пострадавшего есть ошибка в фактической обстановке, насколько она от­носится к бытию согласия, и ошибка в юридической обстановке, насколь­ко она относится к действительности согласия, к дееспособности согласив­шегося, к объему прав, принадлежащих ему относительно уступаемого блага, и т.д.

Подобные же соображения применимы и к наиболее спорному вопросу об ошибочной ссылке на необходимость или оборону, при мнимой обороне. Если кто-либо ошибочно, от страха, вообразил, что встретившийся с ним в поле, шедший ему навстречу человек готовился нанести ему удар, и вы­стрелил в него, между тем оказалось, что шел его хороший знакомый, то мы можем обвинить стрелявшего в легкомысленном, небрежном отноше­нии к правоохраненному интересу, мы можем применить к нему постанов­ления о неосторожном лишении жизни, но не можем считать его умыш­ленным убийцей. Но положим, что заблуждение такого лица, по обстоя­тельствам дела, представляется извинительным, что его нельзя укорить даже в легкомыслии и небрежности: тогда мы должны признать учинедное им не вменяемым ни в какую вину. Представим себе, что несколько че­ловек ради шутки, чтобы попугать своего знакомого, напали на него замаскированные, требуя отдачи часов и кошелька, но встретили от него неожиданный отпор, и один из подшутивших был убит; нападение объек­тивно на правоохраненный интерес не существовало, оборона была мни­мая; но не можем ли мы сказать, что учиненное обратилось в противоза­конное, единственно по совершенному, от случайной ошибки, неведению тех обстоятельств, от которых зависит его противозаконность, а потому это убийство не может быть вменено ни в какую вину.

В близком отношении к вопросу об ошибке в обстановке деяния стоит вопрос о заблуждении относительно оснований, побудивших лицо к пре­ступному действию, или ошибка в мотивах; но так как мотив деятельнос­ти, по общему правилу, не признается существенным условием преступ­ности, то и ошибочность мотива или несуществование предполагаемых оснований деятельности далеко не всегда уничтожает умышленность ви­ны, если только преступный путь деятельности был выбран сознательно.

Так, несомненно, отвечает за убийство тот, кто ошибочно полагал, что убитый был любовником его жены; убийство с целью ограбления не утра­чивает квалифицированного характера, хотя бы оказалось, что у убитого нет никакого имущества. Но из этого общего правила, конечно, должно быть сделано изъятие для тех преступных деяний, где наличность из­вестного мотива входит в самый их состав. Сверх этого, ошибочный мотив деятельности может быть основанием смягчения ответственности в тех случаях, когда предполагаемое основание деятельности, если бы пред­положение оказалось верным, послужило основанием смягчения наказа­ния, или когда оно, несмотря на его ошибочность, вызвало аффектирован­ное состояние действующего.

Обращаясь к другой группе случаев ошибки действующего, а именно к ссылке на неведение или заблуждение относительно преступности и нака­зуемости учиненного, мы встречаем, как было указано выше, в практике всех западных государств твердо установившееся положение, что ссылка на неведение запрещенности деяния никогда не может иметь оправда­тельного значения.

Уложение не касается этого вопроса.

В доктрине воззрение на недопустимость ссылки на неведение за­прещенности учиненного ныне, несомненно, господствует, хотя в послед­нее время встречаются представители иного направления, возвраща­ющиеся к доктрине ХУШ в. и доказывающие, что положение — щпогапйа ]иш кетрег посе!¹, проводимое с неумолимой последовательностью, вносит в уголовное право формализм, противоречащий природе уголовной ответ­ственности. Биндинг идет в этом отношении даже так далеко, что в соз­нании противоправности учиняемого видит сущность преступного умысла, как направления воли не на учинение деяния вообще, а на учинение прес­тупного деяния.

Посмотрим, на каких устоях покоится господствующее мнение? Теоретические основания этого учения затрагивают один из принци­пиальных вопросов уголовного права: где лежит основание обязанности каждого не делать запрещенного? В самом ли акте возникновения запре­тительной нормы или воплощающего ее закона или в моменте сознания лицом действующим бытия такого запрета или приказа? Сторонники господствующего воззрения, особенно представители абсолютных теорий, говорят, что так как существо преступного деяния состоит в отпадении единичной воли от общей, от того идеала, который должен быть присущ каждому лицу, то потому с момента появления нормы она определяет деятельность каждого. Но таково ли действительно значение норм права? Можем ли мы сказать, что в них воплощается закон, начертанный в совести каждого? Уже в общем определении понятия преступного деяния я старался указать различие принципов морали и требований права; те же соображения применимы и здесь. Нормы права суть заявления авторитет­ной воли, ее предписания, налагаемые на нас извне; эти требования не только не зависят от личных воззрений отдельных граждан, но иногда и противоречат им. Норма права — это жизненные правила, долженствую-

-Ред.

¹ Незнание закона не исключает ответственности (лат.).

щие служить для каждого из нас одним из оснований деятельности. Созна­тельное противоположение деятельности требованиям права немыслимо без знания этих требований. Следовательно, идя последовательно, мы должны сказать, что сообразно с общим понятием о нормах права отсутст­вие запрещенности учиненного устраняет умышленность преступного по­сягательства и притом не только при тех деяниях, в состав которых вве­дено сознание запрещенности, но вообще при всех преступных посяга­тельствах.

Практическими основаниями положения 1§погапйа ^т «етрег посе1 ставят невозможность охраны общественного порядка и спокойствия при допущении оправдания ссылкой на незнание запрещенности учиненного: все требования власти и ее органов сделаются эфемерными при признании такого верховенства личного усмотрения над требованиями закона.

Но эти практические опасения представляются значительно преувели­ченными.

Прежде всего необходимо различать запрещенность деяния от его на­казуемости; каждый должен подчиняться требованиям права только пото­му, что такое требование существует, а не потому, что за неисполнение этого требования положена каторга или тюрьма; поэтому ссылка на не­знание запрещенности не должна быть смешиваема со ссылкой на незна­ние меры наказания, а очевидно, что практически эти два вида ссылки на ошибочность предположений весьма различны: трудно представить себе добросовестную ссылку на то, что обвиняемый не знал, что воровать за­коном запрещено; но весьма легко представить себе вполне добросовест­ную ссылку на то, что виновный не знал, что за простое воровство по­ложена тюрьма не ниже трех месяцев.

Далее, уничтожать умысел может только действительное неведение или заблуждение о запрещенности деяния; одно сомнение в том, запре­щено ли деяние законом, как и при ошибке фактической, не устраняет еще вменения учиненного в умысел. Даже более, ссылка на то, что дан­ный проступок был терпим местной администрацией, был совершен как бы с ее дозволения, или что обвиняемый советовался по поводу совершен­ного им со специалистами-юристами, сама по себе недостаточна для устранения умышленности, так как, повторяю, сомнение не равносильно незнанию.

Разумеется, юридическое значение может иметь только ссылка на не­ведение требований права, а не ссылка на неразумность этих требований: лицо, заявляющее, что оно не признает существующего правового по­рядка, не признает закона и его требования, конечно, не может быть освобождаемо от ответственности на основании подобной ссылки.

Неведение и заблуждение исключает ответственность за умышленное посягательство на норму, оставшуюся неизвестной виновному, но не устраняют еще ответственности за самый факт неведения, за выразив­шуюся в нем легкомысленность или небрежность. Если закон наказывает посягательство на норму, учиненное по небрежности, то ответственность может существовать и тогда, когда небрежность проявилась именно в неознакомлении с требованиями прав и закона. Поэтому в тех деяниях, в Которых умышленность и неосторожность наказываются одинаково, как,

например, при многих полицейских нарушениях, при посягательствах на уставы казенного управления, ссылка на неведение запрещенное™ не окажет весьма часто никакого влияния на ответственность, в особенности если нарушение сделано таким лицом, которое по своему званию или де­ятельности было специально обязано познакомиться не только с требова­ниями закона, но и с постановлениями и распоряжениями компетентных властей.

Таким образом, вполне добросовестная ссылка обвиняемого на незнание им запрещенности содеянного, на незнание бытия нормы или ее содер­жания может повлечь безнаказанность, во-первых, по отношению к таким деяниям, при которых наказывается только умышленное посягательство на правоохраненный интерес, и, во-вторых, при тех посягательствах, учиняя которые обвиняемый не только не знал о запрещенности деяния, но и не мог узнать о существовании запрета. На этом основании призна­ются не обладающими способностью ко вменению лица, выросшие вне социальных условий; так, наше Уложение 1845 г. признавало невменя­емость поступков детей и глухонемых, как не имеющих понятия об их обязанностях; равным образом может быть допущена оправдательная ссылка для иностранца, если нарушение имеет местный характер и учи­нено им вслед за прибытием в страну.

Конечно, наличность неведения или заблуждения относительно запре­щенности деяния тогда только уничтожает ответственность, когда незна­ние будет точно доказано; но самое доказательство должно быть делаемо по общим правилам процесса, и допущение в этом отношении пред­положения знания запретов, а в особенности предположения, не допуска­ющего опровержения (]иш е1 ее.(иге)¹, не оправдывается действитель­ностью. Правда, что представления о том, что кража, убийство, изнаси­лование запрещены, впитываются нами с юношеских лет, в семье, в шко­ле; со многими нормами права мы знакомимся при первых наших жизнен­ных столкновениях, так что неведение этих коренных условий общест­венной жизни возможно только при особых условиях; но исчерпывается ли этими тяжкими преступными деяниями вся область уголовных проступков и нарушений? Если мы вспомним всю сеть полицейских законов, охва­тывающих нашу жизнь, если мы вспомним наш многостатейный свод, то с уверенностью можем сказать, что ни один, даже опытный юрист не в состоянии похвалиться полным знанием велений и запретов закона.

144. Кроме сознания, умысел заключает в себе и другой момент — хо­тение, направление нашей воли к практической деятельности, представля­ющийся не менее, если даже не более важным. Всякая виновность есть виновность воли, а следовательно, и виновность умышленная, ибо только волевым актам могут быть придаваемы эпитеты "злой", "добрый". Этот момент хотения также представляется сложным как относительно своего содержания, так и относительно своего сформирования.

Известные соприкосновения наши с предметами окружающего нас ми­ра, проявления наших инстинктов, известные состояния нашего организ-

Из права и по праву (лат.). — Ред.

ма, особенно соединенные с воспоминаниями об испытанных уже нами ощущениях удовольствия или неприятности, даже просто творчество на­шего ума, нашей фантазии порождают в нас представления о возможных наших действиях, о возможных изменениях в окружающем нас мире или в наших отношениях к нему, изменениях, могущих доставить нам ощуще­ние приятного в обширном смысле, удовлетворение; подобные представ­ления, рассматриваемые не как акты или процессы мышления, а с их жизнетворческой стороны, стремящейся к созиданию, сохранению или раз­рушению нас окружающего, мы называем желаниями.

Весьма часто эти желания благодаря или их содержанию, или условиям возникновения бесследно проносятся перед нами, не оставляя никаких дальнейших следов в нашей психической жизни; но иногда эти желания, благодаря настроению лица или совпадению их с его характером, полу­чают, так сказать, значение волевых актов, делаясь или отправной точ­кой построения разных планов, или даже стимулом дальнейшей деятель­ности лица, определяют его поведение.

В последнем случае возникшие желания получают двоякое значение.

Как возбуждающий момент нашей деятельности, желание, получившее воленаправляющую силу, является стимулом, мотивом, а как полагаемый нашим сознанием предел, достижением которого должна завершиться наша деятельность, оно составляет цель действия. Таким образом, мотив и цель суть два коррелятивные понятия, суть моменты психической де­ятельности, рассматриваемой с двух различных точек зрения: ощущение голода рождает в нас желание его удовлетворения; если для его удовле­творения мы предпринимаем что-либо, то это желание удовлетворения как отправной пункт деятельности будет мотивом, а как предел, ее закан­чивающий, — целью.