Таким образом, уголовное законодательство страны состоит из суммы обобщенных постановлений, характеризующих типы преступных деяний, воспрещенных под страхом наказания. 11 страница

Но эта относительность мотива и цели не предполагает их безусловной тождественности, а допускает различие в объеме, в степени специализи-рования. Очень нередко цель представляется специализированным моти­вом, особенно когда двигателями являются побуждения, могущие прояв­ляться в разнообразных конкретных формах, каковы, например, любовь, ненависть и т.п.; цель может представляться осуществлением нашего же­лания во всей его полноте или же в определенной части; она может проявляться в виде конкретного зла для других или в виде достижения блага для нас: мотив мщения воплощается в конкретную форму причине­ния физического страдания, боли, лишения жизни; мотив улучшения ма­териального положения воплощается в цели овладения определенными материальными предметами, ценностями. Далее, как мотив, так и цель могут быть простыми, когда, например, удовлетворение желания иметь карманные часы может быть исключительно и мотивом, и целью деятель­ности, или же сложными. Сложная цель, кроме того, как предел деятель­ности, может быть расчленяема во времени; тогда мы говорим о целях близких и отдаленных, конкретных и отвлеченных: ближайшая цель пре­ступной деятельности — изготовление фальшивого заграничного паспор­та, более отдаленная — доставление какому-либо лицу средства отъезда за границу, еще более отдаленная — содействие скрытия этого лица от рук правосудия.

Постановкой цели не исчерпывается тот психический процесс, путем которого наше желание может получить удовлетворение; мы предпола­гаем далее, что лицо наметит дорогу, выберет путь, которым оно пойдет к поставленной им цели. Этот выбор пути, эту наметку дороги мы будем называть созданием намерения, а самый путь — намерением; поставив целью своей деятельности удовлетворение голода, человек полагает достигнуть этой цели или покупкой чего-либо съестного, или испрошением милостыни, или самовольным взятием вещи.

Но так как задуманное достижение цели намеченным путем должно быть реально осуществлено, то по необходимости одна только общая наметка пути, установление общего характера деятельности представля­ются недостаточными: человек, предполагающий действовать, по необхо­димости входит в рассмотрение индивидуальной обстановки пути, опре­деляет, хотя и в общих чертах, время, место, средства и способы дейст­вия, определяет, где и что он купит, когда и у кого учинит кражу и т.д., составляет план действия.

Таким образом, хотение как элемент умышленной вины предполагает возбуждение к деятельности или мотив, постановку цели, выбор намере­ния и обрисовку плана.

Все указанные выше моменты хотения относятся к развитию его со­держания; но хотение может быть также расчленяемо и со стороны фор­мы, со стороны процессов сформирования хотения и его элементов. По­становка цели, выбор пути, создание плана не всегда совершаются мгно­венно, они нередко требуют более или менее продолжительного обду­мывания, выбора, определения, предполагают психическую работу, кото­рая часто изменяет энергию преступной воли, степень ее опасности, а вместе с тем влияет и на наказуемость. Но и после того, как эта психи­ческая работа окончена, сформированы отдельные моменты хотения, для того чтобы замышленное не осталось одним фантастическим планом, од­ним из тех мечтаний, которые зарождаются, растут и исчезают бесследно в душе каждого, чтобы оно действительно было преддверием деятель­ности, ее определением, необходим новый психический акт, энергети­ческий порыв, в силу которого творческие построения нашего мышления получают практическое значение; этот порыв мы будем называть актом решимости, составляющим то соединительное звено между мыслью и делом, после которого начинается уже осуществление воли в деятель­ности, так что умысел является сознательно-волимой решимостью на учи-нение известного деяния и соответствующего направления деятельности, обнимая этим понятием как содеяние, так и бездействие.

145. Несомненно, что составные моменты хотения не всегда представ­ляют непрерывную, последовательно развивающуюся цепь психических процессов; нередко они сливаются друг с другом во времени: одновремен­но с целью выбирается и путь, а план вырабатывается спустя долгое время; в одних преступных деяниях эти моменты выступают в их раздель­ности с полной рельефностью, в других они сливаются между собой.

С другой стороны, принятая выше терминология отдельных моментов хотения не представляет чего-либо установившегося ни в доктрине, ни в

законодательствах; в особенности не найдем мы никакой устойчивости в этом отношении в Уложении о наказаниях 1845 г., которое безразлично употребляет выражения: "умысел", "намерение", "цель". Уголовное уло­жение принимает ту же терминологию, какая установлена выше; при этом объяснительная записка замечает, что "это различие отдельных мо­ментов умышленной вины представляется весьма важным и в практичес­ком отношении, так как этим дается возможность, введя в кодекс стро­гую терминологию для каждого из этих моментов, дать более точную об­рисовку состава отдельных правонарушений".

Действительно, значение этих моментов хотения выражается как в определении понятия об отдельных преступных деяниях, так и при уста­новлении их наказуемости.

Остановимся прежде всего на соотношении этих моментов с понятиями о преступности деяния и ее видах.

Какую роль играют в этом отношении мотив или цель деятельности? Обозрение отдельных преступных деяний убеждает нас, что за некото­рыми исключениями понятие о преступности учиненного, о юридической характеристике преступного деяния не зависит от этого момента хотения. С одной стороны, безнравственность или антирелигиозность цели еще не определяет преступности лица, как скоро то, что учинено для достижения этой цели, не противозаконно; с другой — возвышенный характер мотива, отсутствие в нем эгоистических элементов не устраняет преступности: кража, совершенная для раздачи покраденного бедным, убийство лица, считаемого вредным для общественного блага, не утрачивают только в силу этого своего преступного характера и не выделяются из соответст­венных групп преступных деяний. Поэтому установление мотива и цели действия не дает еще нам всегда достаточно данных для определения юридического значения совершенного: действия, выходящие из одного и того же побуждения, стремящиеся к одной и той же цели, могут быть или преступными, или безнравственными, или же не только безразличными, но и похвальными.

Мало того, мотив и цель не только не могут отделять преступное от непреступного, неправду уголовную от гражданской, но даже не могут по общему правилу служить для классификации преступных деяний, так как, например, корыстная цель одинаково может быть достигнута кражей, разбоем, лишением свободы или убийством, а мотив отмщения, ревности может быть осуществлен обидой, изнасилованием, увечьем. Оттого сме­щение цели, которую хотел достигнуть виновный, и намерения, т.е. выбранного им пути, направления деятельности, при характеристике внутренней стороны отдельных преступных деяний может привести к совершенно неверным выводам.

Все сказанное о мотиве и цели действия применяется и к плану пре­ступного деяния. Взятие часов, выстрел из ружья сами по себе не содер­жат никакого указания на преступность или непреступность учиненного этим путем, а вместе с тем могут одинаково служить для осуществления различных преступных намерений, так что план действия, по общему правилу, оказывается непригодным и для классификации преступных де­яний. Самостоятельное значение плана обнаруживается только при неко-

торых преступных деяниях: так, по действующему праву, при захватах чужого имущества способ действия, выбранный виновным, служит для различения кражи, грабежа, мошенничества; истребление собственного незастрахованного имущества становится преступным благодаря сред­ствам, выбранным виновным, например, при его поджоге, потоплении

и т.д.

В результате оказывается, как говорит объяснительная записка к уголовному уложению, что "сущность каждого преступного деяния опре­деляется намерением, т.е. тем путем, который выбрал для себя виновный; цель же и план играют дополнительную роль и выдвигаются лишь в случаях, особо законом указанных. На этом основании везде, где в уложении говорится об умысле вообще как об условии преступности, для полноты состава предполагается, что виновный сознательно направил себя по данному пути, какими бы мотивами он ни руководствовался, к каким бы средствам ни прибегал, при какой бы обстановке ни действо­вал. Таково, например, понятие умышленного убийства, для состава кото­рого безразлично, действовал ли убийца из мести, ревности или корысти, прибег ли к кинжалу, револьверу или яду. Там же, где в состав преступ­ного деяния вводится по тексту закона указание на определенную цель или определенный план, т.е. указывается на выбор известного способа или средства действия, закон всегда предполагает, что виновный не только сознавал то, что он делает, и то, что может произойти из его действий, и сознательно направил себя по этому пути, но, кроме того, что он исходил именно из указанных законом побуждений и сознательно пользовался тем способом, которым выполнено преступное деяние.

Несколько иначе ставится вопрос о влиянии составных элементов умысла на ответственность.

Конечно, и в этом отношении существенное значение имеет намерение лица, так как на нем основывается классификация преступных деяний, служащая, в свою очередь, базисом ответственности: посягательство на жизнь в среднем размере наказывается сильнее посягательства на собст­венность; но значение выбранного пути далеко не играет преобладающей роли, что доказывается уже и тем, что, например, наказуемость умыш­ленного убийства колеблется по нашему праву между исправительным домом и каторгой без срока, а при других преступных деяниях, например при истреблении имущества, при краже, этот предел между максимумом и минимумом представляется еще более широким.

Факторами, влияющими на эту видоизменяемость наказуемости со сто­роны субъективной, являются прочие составные элементы хотения.

Так, нередко такое значение имеет способ действия, как скоро в нем проявляются жестокость, хитрость, свидетельствующие об испорченности и развращенности натуры виновного, или же выбранные виновным средства, когда благодаря им деяние получает особенно опасный для общества характер, и т.д.

Еще более значения имеют в этом отношении мотивы и цель действия, в особенности то соображение, руководился ли виновный исключительно эгоистическими побуждениями, личным расчетом или же он исходил из неверно понятого чувства долга, любви к родине; определение преступной

деятельности невежеством и суеверием или гнетом общественного пред­рассудка не может не отразиться на ответственности лица. Это значение мотива действия признают и кодексы, хотя сравнительно в небольшом объеме: так, по действующему нашему уложению, на основании мотивов из убийства выделяется детоубийство; на основании мотива действия занимает особенное место в кодексе дуэль и т.д. В новых западноевро­пейских кодексах значение мотива выдвинулось еще более; так, напри­мер, по германскому уложению при целом ряде преступных деяний при­менение правопоражений ставится в прямое соотношение с характером мотива действия. В судебной практике всех стран значение мотива пред­ставляется еще большим, распространяясь на все преступные деяния и притом как в делах, решаемых с участием присяжных, так и на суде ко­ронном- иногда можно встретить даже случаи оправдания лиц, фактичес­кая виновность которых представляется несомненно доказанной, только благодаря мотивам, определившим их преступную деятельность, как, на­пример, при убийстве из ревности, в отмщение за поруганную честь и т.п. Наконец, все большее и большее значение получает вопрос о значении мотивов в современной доктрине и притом не только у представителей антропологического направления — Ферри, Дриля, Пшевальского, или более близких к ней, как Лист, но и у представителей "третьей школы", стоящих на почве объединения классического направления с новыми тре­бованиями, как у Липмана и Макса Мейера в Германии, Риго во Франции, Чубинского и Фойницкого у нас. Мотивам придают решающее значение и при обрисовке многих учений общей части — превышения пределов обороны, крайней необходимости, согласия пострадавшего, влияния оши­бок и заблуждения, даже при установлении принципа вменяемости (теория мотивации Листа), а в особенности при установлении лестницы наказаний — при организации и применении поражения прав, установлении непозо­рящих видов лишения свободы и т.п. Лист на этой почве строит даже свое различие преступников случайных и преступников привычки, как не подда­ющихся мотивации угрозой закона. Макс Мейер и Чубинский полагают, что разработка и оценка вопроса о значении мотива и его влиянии сос­тавляют важнейшую задачу современной доктрины.

При обработке проекта нашего действующего уложения первоначаль­но предполагалось дать более, широкое влияние мотиву на выбор не только меры, но и рода наказания, как это и видно из объяснительной записки к проекту Общей части, но затем при обработке Особенной части, и в особенности при рассмотрении проекта в совещании при Министерстве юстиции и в Государственном совете, эти предположения были значи­тельно ограничены.

146. Различение элементов хотения имеет существенное значение и при установлении оттенков умышленной вины.

Я остановлюсь только на тех деяниях, которые или имеют действи­тельное теоретическое и практическое значение, или сохранились в на­шем праве.

Наиболее старым и наиболее важным практически делением умыш­ленной виновности является различие между умыслом прямым (ёо1и5

(НгесШз) и непрямым (до!и«тси'гесШз, а позднее еуеШиаИз), хотя самое понятие об этих типах в истории доктрины существенно изменялось. Так, в первичном, дофейербаховском периоде под непрямым умыслом понимали умысел предполагаемый, свидетельствуемый обстоятельствами дела, например, употребленным оружием, силой удара и т.д., благодаря кото­рым можно было заключить, что виновный сознавал, что делает, а потому и умышлял на сознанное. Это деление вызвало нападки двоякого рода: с одной стороны, по поводу вводимой этим путем презумпции виновности, а с другой — ввиду отождествления умышленности с сознательностью.

Под ударами Фейербаха, а позднее Круга распалось прежнее учение о непрямом умысле и на его развалинах мало-помалу выросло новое учение о непрямом эвентуальном умысле, или преступном безразличии, с выде­лением другой группы случаев, относимых к непрямому умыслу, в сме­шанную виновность, под именем си!ра ёо!о <1е1егпипа1а.

Сознательное направление нашей деятельности на правоохраненный интерес, по этой теории, может быть двоякое: или посягающий желал именно этого посягательства, ради него и предпринял какое-либо дейст­вие — умысел прямой; или же, предвидя, что предпринятое им произведет такое нарушение, он безразлично к этому относился, допускал его наступ­ление — умысел эвентуальный.

Так как всякое сознательно предпринимаемое действие предполагает наличие цели, к которой стремится данное лицо, то умысел эвентуальный по самой природе своей является дополняющим умысел прямой, причем дополняемое может быть само по себе преступно или же юридически безразлично, так что эвентуальный умысел может совпадать или с пре­ступным, или с непреступным направлением воли. Некто пускает фейер­верк, предвидя, что ракеты или даже искры благодаря сильному ветру могут зажечь близлежащие чужие, легко воспламеняющиеся материалы, что действительно и случилось; эвентуальный умысел на истребление чужого имущества конкурирует в этом примере с непреступным прямым умыслом, направленным на устройство фейерверка; кто-либо поджигает ночью строение, в котором лежит больной, предвидя при этом, что боль­ной может сгореть, или насилует заведомо беременную, на последнем ме­сяце беременности, предвидя, что может произойти выкидыш; в обоих этих случаях эвентуальный умысел на убийство или на выкидыш конку­рирует с прямым преступным умыслом на поджог, на изнасилование.

При этом взаимное отношение последствий желаемого и допускаемого может быть таково, что оба последствия могут быть осуществлены одно­временно, или, наоборот, их отношение таково, что наступление одного последствия исключает возможность наступления другого.

В нашем праве постановления об умысле непрямом появились под несомненным влиянием австрийского уложения, с изданием Уложения 1845 г., но в форме, весьма неудачной.

Различие умысла прямого и преступного безразличия положено в основу постановлений Уголовного уложения. Всякая умышленная вина предпола­гает сознание учиненного виновным преступного деяния; но затем эта вина разделяется на два вида: первый, соответствующий прямому умыс­лу, когда виновный желал учинения преступного деяния, и второй, соот-

ветствующий умыслу эвентуальному, когда виновный допускал наступле­ние тех последствий, которые обусловливали преступность учиненного им.

По поводу этого деления объяснительная записка содержит следующие замечания: "Указанное различие видов умысла служит главным образом для определения объема деяний, входящих в область умышленной винов­ности вообще, так как с практической стороны оба эти вида вполне объ­единяются общим для них понятием умысла, так что, по предположениям комиссии, в тех случаях, где закон говорит о виновности умышленной, не делая никаких особых оговорок, должны быть подразумеваемы как умы­сел прямой, так и непрямой. Точно так же они стоят, по общему правилу, наравне и по отношению к уголовной ответственности, влияя разве толь­ко на меру наказания при выборе ее судом: человек, безразлично относя­щийся к тому, что из его действий произойдет чья-нибудь смерть, весьма нередко может проявлять такую же нравственную испорченность и такую же опасность, как и человек, прямо желающий чьей-нибудь смерти".

По поводу различия в объеме обоих видов умысла объяснительная записка указывает: "Преступные деяния в том техническом значении, ко­торое придано этому понятию первой статьей, могут быть, по их внешней характеристике, подразделены на четыре группы: 1) преступные соде-яния, т.е. акты деятельности виновного, воспрещенные сами по себе, безотносительно к вызванным ими результатам; 2) содеяния, преступность коих обусловливается наличностью известного, указанного законом по­следствия; 3) преступное бездействие, или неисполнение чего-либо требу­емого законом, воспрещенное само по себе, безотносительно к вызванным им результатам; 4) бездействие, преступность которого обусловливается наступлением известного, указанного законом, последствия". По отноше­нию к первому виду умысла, т.е. умыслу прямому, закон говорит, что пре­ступное деяние почитается умышленным, если виновный желал его учи­нения; при этом слово "его" охватывает все вышеуказанные оттенки, вхо­дящие в родовое понятие преступного деяния; прямой умысел, следова­тельно, возможен при всех видах преступных деяний — важных и мало­важных, активных и пассивных. Напротив того, определение умысла непрямого сделано более узким, так как текст статьи говорит: "виновный сознательно допускал наступление обусловливающего преступность сего деяния последствия", т.е. объемлет только вторую и четвертую группу случаев, входящих в родовое понятие преступного деяния. "Это различие вытекает из самого существа деяний первой и третьей группы, так как виновный, сознавая, что он делает или не делает что-либо преступное само по себе, тем самым желает содеянного или несодеянного".

В борьбе против учения о непрямом умысле в старом его значении Фейербах предложил деление умысла по степени большей или меньшей определенности цели, сохранившееся в доктрине и поныне. Так, сам Фей­ербах различал сю1ш ёе^еггшпаШз и шёеСепшпаЬн¹, относя к неопределен­ному умыслу те случаи, когда наступившее последствие хотя и входи­ло в общую цель, но в соединении с другими, когда, например, действую­щий не знал, вызовут ли его действия расстройство здоровья или смерть.

¹ Умысел определенный и неопределенный (лат.). — Ред.

На этом же начале позднее строились и некоторые другие определения видов умысла, как, например, понятие умысла альтернативного, когда действующий предполагал возможным наступление одного из нескольких последствий, одинаково желая каждого из них, или умысла специального, когда для полноты субъективной виновности при отдельных преступных деяниях требовалась не только определенность намерения, но и опре­деленность цели. Но первый вид по существу своему не представляет ни­какого практического значения, а второй — может быть исследуем только при анализе отдельных преступных деяний.

Третье деление умысла основывается на самих условиях сформирова­ния преступной воли, на степени обдуманности и хладнокровия, проявлен­ных виновным, причем некоторые кодексы, в том числе и наше Уложение о наказаниях 1845 г., придают этому делению значение условия, влия­ющего на ответственность при всех вообще преступных деяниях.

Самая характеристика этих видов делается по психическому состоянию лица в момент действия или в момент сформирования умысла.

В первом случае различаются исполнение преступного действия в спо­койном состоянии, когда действующий взвешивает каждый свой шаг, и исполнение аффектированное, часто лишенное надлежащей связи и после­довательности.

Во втором случае различают три оттенка. Во-первых, умысел, сформи­рованный в состоянии аффекта, хотя и не достигшего такой силы, при которой он уничтожает вменяемость. Действующий сознательно направ­ляет сйою деятельность к цели, хотя благодаря ненормальным условиям возникновения преступного намерения задуманное рисуется неясно, пос­тавленная цель, ее отношение к интересам действующего, к требованиям права отличается неверностью, преувеличением. Такое направление воли называется умыслом аффектированным — 1треШ8, и при установлении ответственности за него обращают внимание на самую причину аффекта, на степень извиняемости раздражения; в особенности выделяются те слу­чаи, когда причиной аффекта были действия самого пострадавшего.

Во-вторых, те случаи, когда преступная воля, хотя и складывается в совершенно спокойном¹, хладнокровном состоянии духа, но приводится в исполнение немедленно по возникновении, так что действующий не имеет достаточно времени для обсуждения задуманного; этот вид умысла назы­вается внезапным, но хладнокровным — ёо1и§ гереп1ти&.

Наконец, в-третьих, те случаи, когда виновный заранее обдумал все су­щественные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку плана — умысел обдуманный, предумышление.

Уложение о наказаниях 1845 г. в ст. 4 различало в умысле две степени: 1) когда деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного намерения или умысла, и 2) когда оное учинено, хотя и с намерением, но по внезапному побуждению, без предумышления.

Обдуманность относилась к составлению умысла, а не к действию; по­этому выполнение деяния в аффекте, происходящем от опьянения или возникшем в силу оказанного жертвой сопротивления, не устраняло воз­можности признать деяние учиненным предумышленно, и, наоборот, пол­ное хладнокровие, расчет в момент действия, не предполагали еще обду-

манности умысла, так как оно возможно и при умысле, возникшем вне­запно.

Наличность обдуманности могла быть доказываема формальным пу­тем, тем; что умысел возник ранее деятельности, отделен от нее извест­ным промежутком; но, очевидно, такой способ доказательства представля­ется далеко не исключительным; мало того, иногда он может оказаться и неверным: лицо иногда может относительно долго питать в себе преступ­ное намерение, оставаясь тем не менее в том же возбужденном состоянии, в каком оно было в момент возникновения преступной мысли. Более точ­ным признаком является обсуждение, всесторонняя оценка задуманного. Если преступник более или менее тщательно обсуждает шансы задуман­ного предприятия, приискивает средства исполнения, старается обеспе­чить успех и т.п., то мы можем считать его поступок обдуманным, а его волю особенно энергичной. Но, конечно, установление этого признака может быть сделано только по обстоятельствам каждого отдельного слу­чая, а не может быть а ргюп установлено законодательством.

Обдуманность должна относиться к намерению и только при некоторых преступных деяниях, в виде исключения, — к плану. Таким образом, де­яние остается предумышленным, если виновный, задумав совершить кра­жу из дома посредством проникновения в окно, в действительности"совер­шит ее посредством взлома окна, оказавшегося запертым. Точно так же деяние остается предумышленным, хотя бы самый объект, на который направляется посягательство, был определен не индивидуальными черта­ми, а какими-либо общими, условными признаками, когда, например, ви­новный задумал украсть те вещи, которые он найдет в комнате, убить первого встретившегося ему прохожего и т.д.; понятие предумышлен­ности не исчезает даже и в том случае, когда исполнение преступного деяния поставлено вообще в зависимость от наступления известного условия.

Умысел аффектированный по Уложению о наказаниях 1845 г. также характеризовался признаками, относящимися к моменту возникновения умысла, а не к моменту выполнения; его признаком была поставлена на­личность запальчивости и раздражения, однако не достигших своей сте­пени или не имеющих патологического характера, в силу которых они исключали бы вменяемость.

Но затем для общей характеристики аффектированного умысла было безразлично, обрушился ли аффект на того, кто был его прямой или кос­венной причиной, или же на лицо, нисколько к раздражению не причаст­ное; если жена в пылу ссоры с мужем убивает ребенка, это убийство бу­дет аффектированным; также безразлично и свойство причины, вызвав­шей аффект, так как признак этого вида умысла заключается в наличнос­ти аффекта, а не в свойствах повода; поэтому умысел остается аффекти­рованным и тогда, когда повод был настолько значителен, что вывел бы из себя и самого хладнокровного человека, а равно и тогда, когда раз­дражение объяснялось крайне вспыльчивой натурой виновного или теми обстоятельствами, при которых произошло возбудившее его событие; но, конечно, все эти условия, не изменяя существа аффектированного умысла, влияют на размер наказуемости.

Конечно, большая обдуманность, всестороннее обсуждение плана, ука­зывая на большую энергию воли, на большую ее опасность, могут сде­лать предумышление обстоятельством, усиливающим вину; но признание обдуманного умысла всегда и безусловно более тяжкой формой винов­ности может привести к несправедливости. Мы можем представить такие случаи, когда лицо, долго обдумывающее преступление, заслуживает сни­схождения, в котором приходится отказать человеку, действующему под влиянием внезапного порыва. Наглядные доказательства в этом отноше­нии представляет судебная практика: убийства из ревности, из мести нередко предполагают обдуманность, долго носимый план деятельнос­ти, а между тем они всего чаще вызывают признание виновного заслу­живающим снисхождения и даже его оправдание, а убийство из корыст­ных побуждений, ради ограбления считается всегда тяжким видом лишения жизни, хотя бы преступник и действовал в силу внезапного по­рыва.

Уложение 1845 г. в ст. 105 довольствовалось тем, что за деяние, учиненное с обдуманным заранее намерением, полагалась всегда высшая мера наказания, за то преступление положенного, если в законе не определено для случаев этого рода особой ответственности. Кроме того, по п. 1 ст. 129 мера наказания увеличивалась, чем более было умысла и обдуманности в действиях преступника, а по п. 5 ст. 134 наказание умень­шалось, если преступление было учинено вследствие раздражения, произ­веденного обидами, оскорблениями или иными поступками лица, которому виновный сделал или покушался сделать зло.

Действующее уголовное уложение вовсе не упоминает об этих видах умысла в Общей части, предоставляя, таким образом, суду право принять во внимание обдуманность действий или аффектированное состояние ви­новного только при выборе меры наказания, если об этом не будет особых постановлений.

147. Неосторожность. Умышленная виновность предполагает не толь­ко сознание виновным, что он посягает на правоохраненный интерес, но и желание или, по крайней мере, безразличное отношение к наступлению такого последствия; как скоро эти условия отсутствуют, а действие тем не менее не относится к числу не вменяемых в вину, мы говорим о вине неосторожной. Таким образом, неосторожная вина служит дополнением вины умышленной и может представлять два оттенка: 1) когда у дейст­вующего лица было сознание совершаемого, но не было хотения — пре­ступная самонадеянность, и 2) когда отсутствовало само сознание — преступная небрежность. В первом случае действующий сознает, что пос­ледствием его деятельности может быть посягательство на правоохранен­ный интерес, что, например, от производимого им химического опыта мо­жет произойти взрыв здания, но он не относится безразлично к этому последствию, не допускает его, а, наоборот, предполагает, что благодаря принятым им мерам предосторожности, благодаря обстоятельствам дан­ного деяния преступные последствия не наступят; действующий, если можно так выразиться, сознает возможность учинения преступного деяния т аЬ51гасто, но не сознает возможности наступления его т сопсгего. Во

втором случае действующий не осознает, что он учиняет преступное деяние, хотя и мог бы это предвидеть при надлежащей внимательности; только с исчезновением возможности предвидения устраняется, как мы видели, всякая субъективная виновность и начинается господство случая.

Уложение о наказаниях 1845 г. не давало точного определения неосто­рожности, указывая только на элементы этого понятия, а Уголовное уло­жение постановляет: преступное деяние почитается неосторожным, когда виновный: 1) не предвидел оного, хотя мог или должен был предвидеть, или 2) когда он предвидел наступление обусловливающего преступность сего деяния последствия, но предполагал предотвратить таковое. К этому объяснительная записка прибавляет: "Подобно тому, как главным типом умышленной виновности является умысел прямой, так важнейшей формой вины неосторожной является преступная беспечность или небрежность, формулированная в п. 1 ч. 2 ст. 48 как такое преступное деяние, виновник которого не предвидел, хотя мог и должен был предвидеть".