Принцип ответственности 10 страница

9. Эмоциональная сторона нравственности
в прежней этической теории

а) Любовь к "высшему благу"

Занимавшимся нравственностью философам с самого начала было известно, что для того, чтобы объективное благо обрело власть над нашей волей, к разуму должно присоединиться чувство, а значит, таким образом, что нравственность, которая должна повелевать страстями, сама нуждается в страсти. Среди великих, пожалуй, один только Кант согласился с этим через силу, как с уступкой нашей чувственной природе – вместо того, чтобы усматривать здесь интегральную составляющую этического как такового. В явном или неявном виде такое усмотрение присутствует во всяком учении о добродетели, как ни разнообразны определения постулируемого здесь чувства. Иудейский "страх божий", платоновский "эрос", аристотелевская "эвдемония"63*, христианская "любовь", спинозовская "amor dei intellectualis"64*, "благожелательность" Хатчесона65*, "благоговение" Канта, "интерес" Кьеркегора, "наслаждение волей" Ницше – все это способы определения данного аффективного элемента этики. Мы не можем обсуждать их здесь; отметим, однако, что "чувства ответственности" среди них нет. Нам придется объяснить это отсутствие позднее, чтобы оправдать собственный выбор. Заметим далее, что большинство (хоть и не все) из названных чувств такого рода, что они внушаются предметом высшей ценности и направлены на него. По традиции такое summum bonum нередко обладало тем сопутствующим онтологическим значением (королларием к идее совершенства), что это должно быть нечто вневременное, апеллирующее к нашей смертности приманкой вечности. Целью нравственного стремления является в таком случае уравнять собственное состояние с этим высшим предметом, в меру этого им "овладеть" и способствовать такому овладению также и другими, вообще создать для него место во временнóм мире. Непреходящее приглашает преходящее к причастности себе и возбуждает в нем охоту к тому.

В полную противоположность этому, предметом ответственности является преходящее именно как преходящее, и все же, несмотря на эту общность между ним и мной, я оказываюсь здесь лицом к лицу с куда более "неучаствуемым" (unpartizierbarer) "иным", чем любой из трансцендентных предметов классической этики: "иное" не как несравненно лучшее, но всего лишь как оно само в его изначальном праве, и без того, что эта инаковость должна быть перекрыта моим уподоблением ему или его – мне. Именно инаковость и завладевает моей ответственностью, а никакого присвоения здесь не предусматривается. И тем не менее этому далекому от "совершенства", почти случайному в своей фактичности предмету, воспринимаемому именно в его бренности, нуждаемости и ненадежности, хватает силы на то, чтобы просто уже своим существованием (а не какими-то особыми качествами) подвигнуть меня предоставить свою персону в его распоряжение, и это без всякого желания им овладеть с моей стороны. А он явно на это способен, потому что иначе такое существование не вызывало бы чувства ответственности. Однако такое чувство существует как опытный факт, и оно не менее действительно, чем аппетитивные чувства из сферы опыта, связанного с summum bonum. Об этом речь еще пойдет. Обратим теперь внимание только на то, что в двух противопоставленных друг другу типах все же имеется общее: обязывающая сила исходит от притязаний одного предмета, и обязывание связывается с этим предметом, будь он вечным или преходящим. В обоих случаях нечто должно быть исполнено в вещном мире.

б) Действие ради действия

Этим направленным на предмет этическим позициям, в которых правит бал находящееся вне меня содержание цели, противостоят беспредметные виды этики, в которых сама форма или дух деяния являются лейтмотивом нормы, и предоставляемый ситуацией внешний предмет является в большей степени поводом, чем действительной целью деяния. Здесь имеет значение не "что", а "как" действия. Современной крайностью этой этики субъективного умонастроения является экзистенциализм (ср. "волю к воле" Ницше, "аутентичное решение" Сартра, "подлинность" и "решимость" Хайдеггера и т. д.), где объект в мире не наделяется со своей стороны притязанием на нас, но воспринимает свою значимость от выбора нашего страстного интереса. Здесь правит бал свобода самости. Не станем углубляться в то, состоятельна ли эта точка зрения в своем буквальном выражении, не признает ли она втайне ценность также и за объектом (о которой потому-то и должен принимать решение субъект), и не есть ли именно это истинное основание якобы безосновательного решения. Что важно здесь для теории этики, так это фундаментальное отрицание в любой из вещей внутренне им присущего порядка уровней или прав, а тем самым и вообще идеи объективно значимых обязанностей в их отношении, источником которой могли бы быть они сами@5.

в) Кантовское "благоговение перед законом"

Своеобычна, что бывает с ним нередко, занимаемая Кантом позиция в этой борьбе "материального" и "формального", "объективного" и "субъективного" оснований нравственного деяния. Хотя он, с одной стороны, не отрицает того, что предметы могут воздействовать на нас своей ценностью, с другой стороны, им отрицается (ради "автономии" нравственного разума), что такое "патологическое" воздействие чувства могло бы дать истинный мотив нравственного деяния. И между тем как Кант подчеркивает основанную в разуме объективность универсального нравственного закона, им допускается и необходимая роль чувства при приведении в соответствие единичной воли с законом66*. Своеобразие заключается в том, что чувство это не обращено ни на какую предметность, но на сам же закон. Вообще говоря, то было глубокое узрение Канта (тем более впечатляющее, что исходит оно от поборника безусловной автономии разума в вопросах морали), что для того, чтобы нравственный закон обрел власть над нашей волей, помимо разума в игру должно вступить также и чувство. Согласно ему, это есть чувство, вызываемое в нас не объектом (что сделало бы нравственность "гетерономной"), но идеей долга или нравственного закона: чувство благоговения. Кант подразумевал этим благоговение перед законом, перед возвышенностью безусловного "ты должен", исходящего от разума. Иначе говоря, сам разум делается источником аффекта и его конечным предметом! Разум, конечно же, не в качестве способности познания, но как принцип универсальности, в соответствие с которым должна привести себя воля, причем сделать это не выбором своих объектов, но формой выбора, т. е. способом самоопределения с оглядкой на возможную универсализацию своей максимы. Одна лишь эта внутренняя форма воления и составляет содержание категорического императива, возвышенность которого внушает благоговение.

Однако эта мысль, хотя сама она не лишена возвышенности, приводит к абсурду. Ибо смысл категорического императива, как показывают все его применения в казуистике, состоит не в определении целей, но в самоограничении свободы в преследовании целей – с помощью правила самосогласования воли. Однако если идея нравственного закона такова, кантовская формула приходит к виду "самоограничение свободы из благоговения перед идеей самоограничения свободы", что есть очевидная бессмыслица. Или же там, где самоограничение должно происходить с оглядкой на способность приведения ко всеобщности, можно будет сказать: "Перевод частной воли во всеобщую из благоговения перед идеей всеобщности", что немногим лучше. Ибо и на самом деле распространение всеобщности является добродетелью в случае теоретических положений в любой истинностной системе, и ее значимость для всякого другого разума понятна сама собой. Однако в случае индивидуальных, принимаемых в отношении действий решений, такая вот сопровождающая уверенность, что всякое разумное существо должно с ними согласиться по причине всеобщности их принципа, является, разумеется, усилением, которое можно только приветствовать (возможно, даже критерием их правильности), однако это никак не может быть первым основанием моего выбора, и уж, конечно, не может стать источником чувства, будь то благоговение или какое иное, которое здесь и теперь одухотворяет мою связь с делом. Это чувство может быть порождено только самим делом, а никакой не идеей всеобщности, причем порождено как раз его абсолютно единичной самодостоверностью. Последняя может сама подчиняться более общим основаниям, однако они были бы тогда онтологическими, и если таковые воздействуют на чувство, то своим содержанием, а не степенью своей всеобщности. (К нелепостям, подобным данному величайшему примеру, должна приводить всякая попытка понять нравственный закон как цель себя самого.)

На самом деле, как следует добавить, Кантово нравственное узрение было более значительным, чем то диктовалось логикой системы. Нередко отмечалась выраженная пустота, в которую заводит чисто формальный "категорический императив" с его критерием непротиворечивого приведения ко всеобщности максимы воли@6. Однако сам же Кант отпустил голый формализм своего категорического императива на свободу с помощью "материального" принципа поведения, якобы из него следующего, на самом же деле к нему добавленного: уважение к достоинству личностей как целей самих по себе. Уж сюда-то упрек в пустоте неприложим! Однако безусловная самоценность разумных субъектов не выводится ни из какого формального принципа: ей приходится убеждать в этом оценивающее чувство выносящего суждение наблюдателя – на основании созерцания им того, что есть свободно действующая самость в мире необходимости.

г) Исходная позиция дальнейшего исследования

Выражаясь просто, занимаемая нами противоположная позиция, лежащая в основе следующих размышлений об ответственности, такова: что обладает значением, так это прежде всего вещи, дела, а не состояния моей воли. Увлекая за собой волю, вещи становятся моими целями. Целям не возбраняется быть возвышенными – по тому, что они есть; и многие действия или даже течение жизни в целом могут быть таковы, однако это не должно быть правилом, налагаемым на волю с тем, чтобы его соблюдение было для всякой цели условием ее моральности или, если выразиться точнее, условием того, что она не аморальна. Закон как таковой не может быть ни причиной, ни предметом благоговения; но вот бытие, признанное в его полноте или каком-либо единичном ее проявлении, встречаясь со способностью видеть, не обуженной себялюбием и не притупленной косностью, вполне способно вызывать благоговение, и способно этим затрагиванием нашего чувства приходить на помощь бессильному в ином случае нравственному закону, приказывающему в этом случае откликнуться на присущую существующему претензию, удовлетворив ее своим собственным бытием. И нет нужды из-за принципа автономии страшиться наличной здесь "гетерономности" такого рода, а именно того, что мы позволяем увлекать себя правомерными призывами воспринимаемых объектов, или даже ее отрицать. Однако совершенно недостаточно также и благоговения, ибо такое утверждение воспринимаемого достоинства предмета в чувстве, как бы живо оно ни было, может тем не менее остаться совершенно бездеятельным. Лишь присоединяющееся сюда чувство ответственности, связывающее этого субъекта с этим объектом, заставляет нас ради него действовать. Мы утверждаем, что именно это чувство, более, чем что-то иное, способно породить в нас готовность поддержать собственным деянием претензию объекта на существование. Вспомним, наконец, и о том, что забота о потомстве (см. гл. 2, с. 60 слл.), настолько самопроизвольная, что она не нуждается в обращении к нравственному закону, является элементарно-человеческим прототипом совпадения объективной ответственности и субъективного чувства ответственности, которым природа предвоспитала нас ко всем прочим, не столь гарантированным инстинктом видам ответственности, подготовив к тому же и наше чувство. К этому явлению "ответственности", насчет которого теория нравственности в целом оказалась такой несловоохотливой, мы теперь и переходим.

II. Теория ответственности:
первые различения

1. Ответственность как каузальное вменение
совершённых деяний

а) Условием ответственности является сила каузальности. Деятель должен отвечать за свое деяние: он считается ответственным за его последствия и при известных обстоятельствах он должен держать за него ответ. Поначалу здесь присутствует лишь юридическое, но не нравственное в собственном смысле значение. Нанесенный ущерб должен быть возмещен, даже если причиной был вовсе не проступок, даже если последствия не предвиделись и не предусматривались. Довольно лишь того, что я явился действующей причиной. Но лишь в тесной каузальной связи с деянием, так что отнесение его на мой счет однозначно, а последствия не теряются в том, что и не могло быть предвидено. Знаменитый недостававший в подкове гвоздь не делает кузнецова подмастерья реально ответственным за проигранную битву и утраченное королевство. Однако непосредственный клиент, всадник, ехавший на той лошади, был бы вполне вправе предъявить рекламацию кузнецу, "ответственному" за небрежность своего подмастерья даже при том, что виноват не он сам. Небрежность является, пожалуй, единственным пунктом, по которому здесь может быть усмотрена нравственная вина, причем в совершенно заурядном ее проявлении. Однако этот пример показывает (как и пребывающее в порядке вещей привлечение родителей к ответу за детей), что обязанная расплачиваться ответственность может быть свободна от всякой вины. Принцип причинной вменяемости все еще сохраняется в положении, когда начальник вообще объединяет в своем лице каузальность его подчиненных (за достойные деяния которых он, правда, пожинает и похвалу).

б) И вот с давних времен с идеей правового возмещения ущерба смешалась идея наказания, имеющая нравственный смысл и квалифицирующая послужившее причиной деяние как нравственно преступное. Провозглашение "виновен!" имеет здесь иной смысл, чем в утверждении "Петер обязан возместить Павлу ущерб"67*. Если речь идет о преступлении, наказывается в большей степени деяние, чем его последствия, и в соответствии с ним отмеряется кара. Для этого должно быть рассмотрено само деяние – намерение, обдуманность, мотив, вменяемость: было ли деяние преступным "само по себе". Уговор о совершении преступления, оставшийся по причине своевременного обнаружения без последствий, сам является преступлением и подлежит наказанию. Наступающая здесь расплата, которой деятель привлекается к ответственности, служит не для возмещения другим лицам причиненного им ущерба или ущемления их прав, но для восстановления нарушенного нравственного порядка. Так что решающим моментом для наступления ответственности является здесь не каузальность, но качество деяния. И тем не менее conditio sine qua non68* остается наличие здесь по крайней мере потенциальной силы. Никто не привлекается к ответственности за бессильное измышление самых отвратительных злодеяний, и, возможно, возникающее здесь чувство вины так же лично, как психологическое преступление. Деяние должно быть совершено в действительности или по крайней мере (как в случае уговора) в ней начато. И истиной остается то, что удавшееся деяние является более тяжким, чем неудавшееся.

в) Указанное различие между правовой и нравственной ответственностью находит отражение в различии между гражданским и уголовным правом, в расходящемся по разным направлениям развитии которых оказались разделенными изначально смешанные понятия возмещения ущерба (в результате "имущественной ответственности"69*) и наказания (за вину). Однако общим для них является то, что "ответственность" относится к совершённым поступкам и делается действительной в привлечении к ответственности внешними факторами. Возможно, возникающее здесь одновременно в деятеле чувство, с которым он внутренне воспринимает ответственность (чувство вины, раскаяние, готовность понести наказание, но также и упрямая гордость) будет задним числом столь же интенсивно, как и объективная необходимость нести ответственность; также и ее предчувствие в начале деяния служит для него не мотивом, но лишь (в случае, когда это так) для подбора деяния, т. е. мотивом допущения-недопущения. Наконец, чем меньше совершено, тем меньше оказывается и ответственность, и в случае отсутствия положительной обязанности недеяние может оказаться советом, подаваемым нам благоразумием. Короче, так понятая "ответственность" не намечает сама цели, а является всецело формальным обязательством в отношении всей человеческой каузальной деятельности, от которой за ее причинность может быть востребован ответ. Тем самым она является предварительным условием морали, однако не самой моралью. Отождествляющееся с ней чувство (как до деяния, так и после него), хотя и нравственно (готовность ответить за деяние), однако в своей голой формальности неспособно сделаться аффективным принципом для этической теории, альфой и омегой которой является представление, засвидетельствование и мотивация позитивных целей в связи с bonum humanum70*. Вдохновленные такими целями, ощущая воздействие блага на чувство, мы можем испытать радость ответственности; когда же ее нет, т. е. нет обязывающих нас ценностей, боязнь ответственности, возможно, дает повод для сожаления (поскольку чисто гедонистическая осторожность может быть делом негодным), но не для осуждения@7.

2. Ответственность за подлежащее исполнению:
долг силы

Имеется, однако, и совершенно иное понятие ответственности, касающееся не наступающего задним числом расчета за содеянное, но определения "подлежащего исполнению" (Zu-Tuenden); согласно ему, я ощущаю себя таким образом ответственным не первичным образом, за свое поведение и его последствия, но за дело, предъявляющее претензии на мои действия. Например, ответственность за преуспеяние других не только "просеивает" наличные намерения в отношении поступков с точки зрения их нравственной допустимости, но и обязывает на совершение поступков, никакой иной цели не имеющих. "За" в словосочетании "ответственность за" имеет здесь, очевидно, совершенно иной смысл, чем в предыдущем, направленном на себя самого разряде. То, "за что" имеет место ответственность, находится вне меня, однако в сфере досягаемости моей силы, будучи ей поручено или находясь под ее угрозой. Оно противопоставляет этой силе свое право на существование исходя из того, чем оно является или может быть, и, посредством нравственной воли, возлагает на силу обязанность в отношении себя. Дело становится моим, поскольку сила моя, а она находится именно с данным делом в каузальной связи. Находящийся в собственном праве зависимый становится приказывающим, сильный в своей каузальности – обязанным. Сила становится объективно ответственной за то, что ей таким образом доверено, а склонность со стороны чувства ответственности аффективно увлекает ее за собой: в чувстве обязательное связывается с субъективной волей. Однако склонность чувства изначально происходит не из идеи ответственности вообще, но берет начало в познанном, неотъемлемо присущем вещи благе, как оно воздействует на восприятие и посрамляет голое себялюбие силы. Первое – это долженствование бытия объекта, второе – долженствование деяния призванного к распоряжению делом субъекта. Требование дела, в необеспеченности его существования, с одной стороны, и совесть силы, в повинности ее каузальности, с другой, соединяются в утверждающем чувстве ответственности активной, постоянно вмешивающейся в бытие вещей самости. Если сюда добавляется еще и любовь, ответственность окрыляется преданностью личности, обретающей отныне способность трепетать за участь достойного существования любимого.

Этот-то род ответственности и чувства ответственности, а не формально пустую "способность к ответственности" всякого деятеля за свое деяние71*, и имеем мы в виду, когда говорим о подлежащей ныне обоснованию этике ответственности за будущее. Ее и следует нам сравнить с движущим принципом предшествующей системы нравственности и ее теорий. Всего лучше было бы нам подойти к этому сущностному, целесообразованному понятию ответственности эмпирическим путем, задав вопрос (поскольку мы можем, не впадая в противоречие, сказать в смысле обоих различных понятий ответственности, что можно быть ответственным за свои даже самые безответственные действия), что может подразумеваться под "безответственным действием". Формальное значение "безответственности", когда она значит лишенность способности ответственности, которую поэтому невозможно к ответственности привлечь, нами при этом исключается.

3. Что значит "действовать безответственно?

Азартный игрок, ставящий в казино свое имущество на карту, действует легкомысленно; если имущество не его, а чужое, то преступно. Однако если это отец семейства, то – безответственно, даже если имущество несомненно принадлежит ему, и вне зависимости от того, проигрывает он или же выигрывает. Пример свидетельствует: безответственно может действовать лишь тот, на кого возложена ответственность. Отрицаемая здесь ответственность является более обобщенной и более продолжительной по времени. Водитель-лихач легкомыслен в отношении самого себя, однако безответствен, если подвергает опасности еще и пассажиров: посадив их в машину, он на время и в одной сфере деятельности взял на себя ответственность, которую он вообще-то за этих лиц и их благополучие в других отношениях не несет. Беззаботность, в иных случаях невинная и нередко очаровательная, становится здесь виной как таковой, даже если все кончится хорошо. В обоих случаях имеет место определимое, невзаимное отношение ответственности. Благополучие, интерес, судьба другого человека в силу обстоятельств или по договоренности оказались у меня в руках, что означает, что мой над ними контроль включает и мою за них ответственность. Пользование силой без учета обязанности оказывается тогда "безответственным", т. е. нарушением верности отношению ответственности. Этому отношению свойственно явно неравномерное распределение силы или прав. Капитан является главным лицом на корабле, властным над всеми, кто на нем находится, и несет за это ответственность. Находящийся среди пассажиров миллионер, по случайному совпадению оказавшийся основным акционером судоходной компании, в чьей власти назначать или смещать капитана, обладает в целом большей властью, однако не в пределах данной ситуации. Капитан будет безответственен, если он, слушаясь того, у кого больше власти, поступит вразрез со своим более основательным мнением: для того, например, чтобы побить рекорд скорости, хотя в другом отношении (в качестве подчиненного) он как раз перед этим лицом и "несет ответственность", так что будет за свою покорную безответственность поощрен, а за непокорную ответственность – наказан. Но в настоящих отношениях он стоит выше, и потому он может брать ответственность на себя.

4. Ответственность – невзаимное отношение

Не вполне ясно, возможна ли ответственность в строгом смысле слова между полностью равными (в рамках данной ситуации) лицами. Ответный вопрос Каина на вопрос Бога об Авеле: "Разве я сторож брату моему?" не совершенно безосновательно отвергает требование (притворное) ответственности за равного и самостоятельного. И в самом деле, Бог желает его обвинить не в безответственности, но в братоубийстве. Разумеется, могут быть описаны отношения взаимной ответственности, как в опасном командном предприятии, например горном восхождении, где каждый должен положиться на другого в отношении собственной безопасности, так что все взаимно становятся "сторожами своего брата". Однако такие явления солидарности, взаимное ручательство в общем деле и общей опасности (например, товарищество на войне, о котором так выразительно рассказывают солдаты) относится скорее к другому разделу этики и чувства; и в конечном итоге собственным объектом ответственности является здесь удача общего предприятия, а не благополучие товарищей, перед которыми я не выделяюсь ничем таким, что предопределило бы меня к особой за них ответственности@8. Целевое братство несет ответственность перед целью; между братьями по крови ответственность наступает лишь тогда, когда один из них попадает в беду или нуждается в какой-то особой помощи – так что вновь в одностороннем порядке, являющемся типичным для невзаимного отношения ответственности. Такая "горизонтальная" семейная ответственность всегда становится слабее, менее безусловной, чем "вертикальная" ответственность родителей за детей, для которой характерно, что в отношении своего нынешнего объекта она не специальна, а тотальна (т. е. простирается на все, чем следует их обиходить), и проявляется не от случая к случаю, но постоянно, пока он остается ребенком. Кроме того, постоянной является здесь и опасность небрежения ответственностью – форма "безответственности", не включающая в себя никакого положительного акта отрицания, как в случае игрока, никакого неэтичного в обычном смысле слова поведения. Ниже, в связи с последующим, мы еще рассмотрим эту незаметную, связанную с невниманием, невольную, и по этой причине особенно опасную форму безответственности, которую невозможно идентифицировать никаким определенным деянием (ибо она как раз и состоит в бездеятельном пускании на самотек).

5. Естественная и договорная ответственность

Устроенная самой природой, т. е. существующая от природы ответственность, представленная пока что одним (и единственным достоверным) примером родительской ответственности, не зависит ни от какого предшествующего согласия, безотзывна и бессрочна; и еще она тотальна. Ответственность "искусственная", устроенная распределением и принятием поручения, например, должностная (однако также и та, что возникает на основе молчаливого согласия или вследствие компетентности), описывается возложенным заданием по его содержанию и временнóй протяженности. Ее принятие содержит элемент выбора, от которого можно отказаться, подав в отставку, как и, с другой стороны, возможно освобождение от должности. Еще важнее то различие, что ответственность получает здесь свою обязывающую силу от договоренности, чьим порождением она является, а не от самозначимости дела. Тот, на кого возложен сбор налогов, кто позволил это дело на себя возложить, в подлинном смысле слова отвечает за выполнение этого, какого бы мнения он ни был о ценности данной или любой вообще налоговой системы. Так что в исполнении таких исключительно договорных, не продиктованных собственными притязаниями дела ответственных обязанностей возможно лишь поведение, противоречащее долгу, или им пренебрегающее, но не "безответственное" в собственном смысле. Это понятие в его строгом смысле зарезервировано за предательством в отношении ответственности перед независимой значимостью, которым подвергается опасности истинное благо. Однако и в случае налогового чиновника, сразу же попадающем в более слабый разряд, возможно отстаивать наш общий тезис, что долженствование бытия самого дела является первым моментом ответственности, поскольку конечным предметом ответственности, стоящим выше предмета непосредственного, т. е. "дела" в буквальном смысле, является сохранение отношений верности вообще, на которых основываются общество и совместное обитание людей: и это-то и есть сущностное, обязывающее само по себе благо. (Формальный категорический императив приходит здесь с иным основанием – и даже без последней фразы! – к тому же результату.) Однако в отношении этого, вечно необеспеченного в своем существовании, целиком и полностью зависящего от нас блага ответственность настолько же безусловна и безотзывна, как только может быть любая ответственность, установленная природой – если только она уже природной не является. Так что если чиновник-предатель может быть непосредственно обвинен лишь в нарушении долга, то опосредованным образом безответственен и он.

6. Самостоятельно избранная ответственность политика

Остается еще случай, своеобразным, выделяющим специально человеческую свободу образом выходящий за пределы природной и договорной ответственности. До сих пор мы видели: благо первого порядка, когда и поскольку оно лежит в сфере досягаемости нашей силы, в особенности же тогда, когда это есть сфера нашей фактической и происходящей уже и без того деятельности, не оставляющим нам выбора образом предполагает нашу ответственность, не признавая при этом никакого освобождения от соответствующй обязанности. Избранная (по крайней мере отчасти) самим человеком, так называемая договорная ответственность обусловленного (а также и приказного) поручения сама по себе не имеет своим предметом никакого обязывающего блага такого рода и возлагается на срок. Имеется, однако, и такой, весьма примечательный случай, когда благо первого порядка и безусловного достоинства, само по себе еще не находящееся в действенной сфере нашей силы, так что мы за него нести ответственность никак не можем, также способно оказаться предметом свободно избранной ответственности – так, что сначала происходит выбор, и только потом, в связи с избранной ответственностью, возникает та сила, которая необходима для ее присвоения и использования. Парадигматическим случаем этого является политик, который стремится к власти, чтобы обрести ответственность. Конечно, власть обладает своими собственными приманками и наградами: престиж, блеск, удовольствие от отдачи распоряжений, влиятельность, зиждительство, след в мире, да уже наслаждение одним лишь ее сознанием (не говоря о вульгарных выгодах), так что в стремлении к ней всегда присутствуют честолюбивые мотивы. И все же, если отвлечься от наиболее обнаженной и наиболее своекорыстной тирании, которая вряд ли вообще уже попадает в сферу политики (кроме как при помощи лицемерной претензии на то, что она заботится об общественном благе), в стремлении к власти присутствует также и желание связанной с властью, становящейся через нее возможной ответственности, если же речь идет о подлинном homo politicus, она желанна в первую очередь. И настоящий государственный деятель будет усматривать свою славу (которая его, возможно, только и заботит) именно в том, что о нем может быть сказано, что он действовал на пользу тех, над кем имел власть – т. е. для кого он ее имел. То, что "над" становится "для", и составляет существо ответственности.