На это можно возразить, что именно эта-то власть над умами, со своей стороны, и удостоверяет теорию, которая способна показать на собственной исторической логике к тому готовность; да и поскольку само возникновение теории именно в этот момент, как исторически подходящий, "предсказывается" в рамках ее собственной аргументации, уже ее существование до некоторой степени удостоверяет ее правоту. Не следует отрицать, что теория, включающая саму себя, которая в состоянии объяснить собственную мыслимость и даже то, что она сделалась мыслимой и актуализировалась не когда-нибудь, а именно теперь (умозрительное изобретение Гегеля) находится в логически впечатляющем положении. Мы не желаем задерживаться на исследовании того, до какой степени повторена здесь уловка "онтологического доказательства"@19, поскольку, вообще говоря, это в данном случае неважно. Потому что даже в случае, если теория доказала свою логику, верным тем не менее остается тот, уже затронутый мимоходом факт, что кто-то с истиной соглашается, а кто-то – нет, причем и то, и другое происходит как в согласии с собственными интересами, так и им наперекор, так что, по крайней мере здесь, снова имеет место недетерминируемый момент свободы. Однако почему обращение теории в одном случае принимается, а в другом – отвергается? Общее содержание ответа сомнения не вызывает. Теория, если отвлекаться от всех истолкований прошлого, намечает цель, приблизившаяся возможность, историческая необходимость и желательность которой были ею указаны. Не будет ли слишком смелым с нашей стороны предположение, что желательность сама по себе, т. е. личная притягательность цели, станет, в качестве личного выбора, как правило, самым первым основанием для одобрения легитимирующей ее теории? Нет дураков очертя голову бросаться за голой исторической необходимостью. И, разумеется, никакой нравственный суд не примет то самооправдание политического деятеля, что он являлся лишь осуществителем исторической необходимости и, собственно говоря, действовал не он сам, а "история" – через его посредство. Напротив того, деятель должен нести ответственность не только за свое деяние, но и за то свое убеждение, что представило ему собственное деяние в таком именно свете. Такое признание может воздать ему большую справедливость, чем он – сам себе, оно берет его под защиту от его собственного преуменьшения своей роли. Ибо с теми, кто собрался под знаменем социализма, не может приключиться большей несправедливости, чем если будет упущено из виду, что их одушевляло нравственное негодование, сострадание, любовь к справедливости и надежда на лучшую, достойную человека жизнь для всех людей (причем чаще всего без какой-либо надежды на то, что реализацию этого доведется пережить лично). Слова о "научном социализме", которыми марксисты желали обособить себя от других, "утопических" социалистов, не следует воспринимать так уж всерьез. Основным моментом остается "социализм" – идеал, который способен возбудить преданность себе, а уже затем позволяет приветствовать научные подпорки. Ленин, Троцкий, Роза Люксембург немыслимы без страсти в высшем смысле слова – страсти к тому, что виделось им благом: то были нравственные, несшие ответственность перед надличностной целью (правда, в присутствии опасного в нравственном отношении убеждения, что цель освящает средства) натуры, и без этого, посрамляющего все предварительные расчеты, источника наисвободнейшей самопроизвольности никакое дело, вне зависимости от того, детерминистическое их учение или же нет, не могло удаться.
Такая страсть, остуженная трезвым суждением, и создает государственного деятеля. В свою очередь, суждение есть свобода. Суждение освобождается от предлагаемого теорией рецепта. В случае Ленина, как мы видели, суждением было выбрано неортодоксальное время действия. Начиная с этого момента пути назад уже не было, и своенравный ход событий заставлял его и его преемников то и дело упражняться в свободном, зачастую осуществлявшемся в полных потемках суждении. Если бы все шло согласно теоретическим канонам, которые ведь в данном случае, помимо цели, наметили также и путь, не было бы нужды ни в каком искусстве государственного управления: властителю, заурядному функционеру, следовало бы лишь заглянуть в руководство. С тем большей выпуклостью наблюдаем мы обратное на примере послереволюционной России, случае, быть может, величайшего в истории политики официального благоговения перед буквой теории. Теория, неизменно остающаяся официально святая святых, прилаживается к непокорной действительности (особое искусство герменевтики на службе у государственного искусства), и обход становится единственным проходимым путем к остающейся в некоторой степени неизменной цели. Однако обходной путь является порождением обстоятельств, а не программы. К примеру, теорией не предвиделась индустриализация – как свершение социализма и ради социализма: скорее напротив, социализм был для нее диалектическим плодом капиталистически завершенной индустриализации@20.
Вопрос "корректности" не интересует при этом никого, кроме штатных экзегетов. Мы не можем знать, насколько бы им заинтересовался сам Ленин. Однако то, был ли он в большей степени прагматиком или же догматиком, почти совсем неважно для того, чтобы констатировать, что также и его гений, несмотря на знание о колоссальном будущностном измерении его предприятия, не был в состоянии предвидеть бóльшую часть из того, что произошло в действительности. Единственная, парадоксальная уверенность, которую мы здесь встречаем – это уверенность неуверенности. Она говорит о том, что даже в уже "осуществившемся" бесклассовом обществе человеческие дела государственного деятеля никогда не могут быть избавлены от всегда неожиданного, сущностно непредвидимого элемента, так что мы с уверенностью можем сказать относительно той затрепанной кухарки, которая после работы сможет управлять государством: здесь Ленин ошибался80*. (Это, следует заметить, уже само есть предсказание!@21)
V. Как далеко в будущее простирается
политическая ответственность?
1. Все искусство государственного управления
несет ответственность за возможность
искусства государственного управления в будущем 81*
Но как обстоит дело с обращенностью политической ответственности в будущее: ведь она, в отличие от родительской, не имеет никакого установленного самой природой своего объекта предела действия, однако, с другой стороны, ее преследует преобладание каузальной дальности действия над возможностью предвидения, так что, в случае значительных предметов, она всегда берет на себя больше, чем может быть вменено деятелю? Как раз здесь-то подсказкой и может послужить наше последнее наблюдение. Ибо по крайней мере одно чрезвычайно общее, в высшей степени фундаментальное знание наши, в общем и целом скептические, наблюдения относительно меры надежных исторических предсказаний все же принесли, а именно о постоянно (по причине принципиальной противоположности происходящего программе) существующей необходимости свободы государственного деятеля. И отсюда выводится опять-таки чрезвычайно общий, однако никоим образом не пустой императив именно для государственного деятеля, чьи деяния сознательно носят такой характер мощно перевешивающегося в неизвестность будущего измерения, а именно: не делать ничего, что послужит в дальнейшем препятствием для появления таких, как он сам. Это означает, что он обязан не перекрыть необходимый для этого, пускай даже не поддающийся предварительному планированию источник самопроизвольности в общественном организме, откуда должны будут набираться новые государственные деятели, т. е. ни в цели, ни даже на ведущих к ней путях не создавать такого состояния, при котором возможные кандидаты на замещение его собственной роли сделаются холопами или роботами. Короче, один из видов ответственности искусства государственного управления состоит в слежении за тем, чтобы сохранялась возможность будущего искусства государственного управления. Никто не может утверждать, что это фундаментальное положение, это знание, взятое у незнания, пусто по своему содержанию и не может быть преднамеренно нарушено, что и в самом деле является одним из критериев для установления нетривиальности принципа. Принцип же состоит здесь в том, что всякая тотальная ответственность, во всех своих частных задачах, постоянно несет ответственность также и за то, чтобы, по исполнении ее самой, возможность ответственной деятельности сохранялась также и в будущем. Впрочем, принципом этим, в его обобщенном виде, как ответственностью за сохранение собственной предпосылки (формальное сходство которого с принципом самосогласованности категорического императива, по причине всеопределяющего в данном случае будущностного аспекта, только кажущееся), нам еще предстоит широко заниматься в конкретной связи с экономической, экологической, технологической, биологической, психологической (и т. д.) "политикой", в особенности в части казуистической.
2. Ближний и дальний горизонты в условиях
господства постоянных изменений
Что еще можно сказать относительно временнóго диапазона политической ответственности? Разумеется, на первых порах она имеет дело исключительно с самым насущным, ибо нужды данного момента требуют своего удовлетворения, как и возможности данного момента – того, чтобы ими воспользовались. Однако относится сюда и дальнозоркость, причем, по причине специфического каузального дальнодействия современных мероприятий, потребность в ней ощущается с небывалой прежде настоятельностью. Но, как следует из вышеизложенного, у дальнозоркости этой есть два различных горизонта. Один из них – ближний, в пределах которого оказывается возможным производить, вне пределов непосредственной ситуации, предварительные расчеты относительно воздействия отдельных мер (например, увеличения или снижения налогов), делая это более или менее гипотетически, с помощью аналитического знания, имеющегося в наличии и допускающего экстраполяции. Другой горизонт – дальний, на который выводит импульс начатого теперь действия с кумулятивными величинами взаимодействия со всеми факторами condition humaine82*, и в отношении которого, при многочисленности неизвестных в вычислениях, невозможно заключить что-то более определенное, за исключением двух моментов, а именно: некоторых каузально обозримых возможностей (эвентуальностей), выходящих здесь из-под возможности контроля, и колоссального, затрагивающего судьбы всего человечества в целом порядка размерности этих возможностей. Этим, до сих пор едва нами затронутым дальним горизонтом единственной в своем роде современной человеческой мощи, а потому – и человеческой ответственности (с особыми, существующими здесь, опасностями со стороны самого благонамеренного пренебрежения к человеку) мы займемся позднее, когда рассмотрим соответствующие, каким-то образом различаемые уже на стадии проектирования возможности, и обсудим этические следствия отсюда для современного момента, – в поисках этики познаваемого (а потому вовлекаемого в политическую ответственность) превосходства силы над знанием.
Что же касается ближнего горизонта, то мы уже сказали, что также и он сегодня далеко выходит за пределы того, что было доступно ранее искусству государственного управления или человеческому планированию вообще. Однако не следует упускать здесь из виду один парадокс. С одной стороны, мы знаем о будущем больше своих старомодных предков, с другой же – меньше их. Больше – потому, что куда значительнее наше аналитически-каузальное знание с его методичным применением к данности; а меньше – потому, что нам приходится иметь дело с сущностным состоянием изменения, между тем как люди, жившие раньше, имели дело с состоянием в целом неизменным (или таким представлявшимся). Они могли быть уверены, что нравы, чувства и воззрения, властные структуры, хозяйственные формы и источники сырья, военная и мирная техника в следующем поколении не будут сильно отличаться от тех, что существовали при них. Мы же знаем, даже если не знаем кроме этого ничего, что по большей части все будет иным. Это разница между динамической и статической ситуацией. Динамика есть знак современности: она является не акциденцией, но имманентным свойством эпохи и впредь до изменения обстоятельств – нашей судьбой@22. Она говорит о том, что нам постоянно следует считаться со все новым и новым, не будучи в состоянии его рассчитать; что изменение несомненно, однако неизвестно, каким окажется это иное. Например, невозможно предвидеть будущие изобретения и открытия, и их невозможно принять в расчет уже сейчас. Почти наверняка можно сказать лишь то, что какие-то изобретения и открытия постоянно будут происходить, и многие среди них будут обладать большим, подчас радикально все переворачивающим значением. Однако никакой расчет строиться на этом не может. Все уравнения оказываются пронизанными этим неизвестным "x" постоянного обновления. Под знаком этого caveat83* находятся все проекции в будущее, которые мы с помощью нашей аналитики и компьютера развили до уровня настоящего искусства. Они говорят нам больше, точнее и на большее отдаление, чем на это были способные более ранние оценки будущего, однако им приходится также и больше оставлять в состоянии неопределенности. Звучат они приблизительно так: "На основании современных данных и динамики (динамика как таковая уже принимается в расчет), энергоснабжение на 1985 г. оценивается так-то, а на 2000 г. – приблизительно так-то; в случае определенных успехов какой-то из отраслей развивающейся теперь техники, например, атомной (а уже сам предшествующий расчет дает основание для того, чтобы ускорить работы в этой области) картина может улучшиться так-то и так-то". Как показывает опыт, в случае приложения достаточных усилий такие успехи могут приниматься в расчет: не с полной надежностью, однако достаточной для того, чтобы во всяком случае рекомендовать усилия и (при соответствующей важности дела) оправдать риск даже дорогостоящей неудачной попытки. Тем самым предсказание переходит в сферу практической политики (см. проект "Манхэттен"84*), а именно в том смысле, что подсказываемая предсказанием деятельность должна способствовать или препятствовать его наступлению. Из этих двух возможностей преимущество, как правило, за вторым, поскольку предсказание как предостережение по праву является сильнейшим мотивом государственных мероприятий и определяет более повелительное веление ответственности, нежели обетование благ. Как бы то ни было, сегодня все пришло к тому, о чем уже много говорилось выше (см. гл. 2). Так следует понимать и функцию оценок народонаселения на следующие десятилетия и в следующем тысячелетии. Те результаты среди этих, еще неустановившихся величин, которые измениться уже не могут (кроме случаев массовой гибели людей), требуют своевременно предусмотреть меры для удовлетворения соответствующей им потребности в продуктах питания и пр., избегая при этом уничтожения среды обитания. То же, что еще поддается воздействиям, требует политики своевременного отклонения кривой от направления, ведущего к катастрофе. Пророчества бедствий даются для того, чтобы избежать их наступления, и было бы верхом несправедливости осмеивать набатчиков впоследствии, поскольку, мол, дело обернулось не до такой степени плохо: возможно, их позор является их же заслугой.
3. Ожидания научно-технического прогресса
Возвращаясь к бюджетной поддержке будущего прогресса, следует сказать, что это – область неизбежных сумерек, где границы дозволенного, т. е. пределы ответственности, четко обозначить невозможно. Помимо методичного продвижения вперед в сфере уже известного, что относится едва ли уже не к будням научно-технического комплекса и может быть в высшей степени сознательно повернуто в желательном направлении (например, с помощью соответствующих дотаций), время от времени, как показывает опыт исследований, следует ожидать и так называемых "прорывов". Происходят они по выполнении определенного объема работ, ориентированных на намеченную теорией цель, принципиальная возможность достижения которой удостоверена той же теорией (как, например, сегодня в отношении управляемого ядерного синтеза). Однако планировать прорывы все еще невозможно. Разумеется, философская оценка шансов человечества в великом пари, которым сделалось сегодня все в целом человеческое предприятие, может принимать в расчет не вполне необоснованные надежды на такие прорывы, на то, что они будут постоянно случаться и в будущем. Однако государственный деятель, в определенных случаях имеющий право разделять такую надежду, по возможности пари держать не должен, хотя во многих случаях ничего иного ему не остается. К тому же в данном случае у него в этом нет нужды, и тем не менее он может включить в круг своих предусмотрительных забот то, что никоим образом предвидено быть не может. Ибо, как бы то ни было, "прорывы", на которые возлагаются конкретные надежды, происходят, и зачастую мы стоим, так сказать, уже на самом их пороге, так что позволительно как-то им способствовать, подобно тому, как мы делаем это с более заурядным прогрессом@23. Но в результате этого объектом предусмотрительной политики становится также и то, на что мы не вправе делать ставку, уж не говоря – принимать это в расчет. Или, если угодно, в пари могут участвовать лишь излишние средства, но не основной капитал, т. е. не само общественное благо, являющееся предметом политического планирования: в его сфере азартные ожидания выигрыша этого дополнительного пари права на существование не имеют. А значит, все это весьма неопределенным и неокончательным образом относится к государственной поддержке так называемых "фундаментальных исследований", т. е. чистой теории, в случае которой не определена вообще никакая цель, от которой можно было бы ожидать хотя бы "чего-нибудь" такого, что когда бы то ни было могло бы удовлетворить хоть какой-нибудь интерес в общественно-практическом плане. Более неопределенный и в то же время реалистический горизонт политической ответственности представить себе невозможно.
Не таковы внушаемые людям желанием и нуждой, зачастую питаемые в них суеверной убежденностью относительно всемогущества науки ожидания чуда. То, например, что будут открыты совершенно новые виды источников энергии либо совершенно новые месторождения источников уже известных, как и вообще – что ошеломляющим неожиданностям прогресса не будет конца и та или же другая из них поможет нам в затруднительном положении. Действительно, в соответствии со всем тем, что было нами пережито на протяжении последнего столетия, исключать такую возможность никоим образом не следует, однако твердо на это рассчитывать было бы в полном смысле безответственно@24. Однако столь же безответственно было бы полагаться и на предсказание, что человек ко всему в состоянии привыкнуть (и, соответственно, может быть ко всему приспособлен), хотя оно с высшей степенью вероятности справедливо. И правда, если и вообще жизнь означает в первую очередь приспособление, предсказание это представляет собой наилучшую и жутко надежную гаранитию выживания из всех, какие только могут быть предложены условиям человеческого существования апостолами безудержности технологических преобразований. Мы утверждаем, что полагаться на эту (хотя бы и допущенную нами) уверенность по крайней мере так же безответственно, как, в пределах предыдущего примера – полагаться на неизвестное. Ибо вопрос здесь состоит не в том, выгорит дело или нет (то-то и ужасно, что может "выгореть"). Вопрос звучит так: к чему вправе привыкать человек? Привыкать к чему вправе мы его вынуждать и к чему мы вправе позволять ему привыкать? Каким условиям должны мы позволить возникнуть, так чтобы он принялся к ним привыкать? Эти вопросы выводят нас к идее человека: в ответственность государственного деятеля включается также и она, как ее последнее и одновременно ближайшее содержание, как сердцевина ее тотальности, подлинный горизонт ее будущности.
4. Общее расширение временны$х рамок сегодняшней
коллективной ответственности
Из всего этого следует, что хоть никакого рецепта искусства государственного управления нет и посейчас, однако временные рамки как ответственности, так и научного планирования небывалым образом расширились. Преимущество первой над вторым, этот нравственный коррелят превосходства каузальных действий над способностью предвидения, уже упоминалось; в будущем мы еще уделим ему много внимания. Однако уже дальнодействие конкретных, вполне четко определенных целей, скромных в сравнении с какими-либо удаленными "утопическими" целями, приобрело совершенно новые размеры. Пятилетние планы, пускай даже служащие предпосылкой манипулирования со стороны политического режима, сделались едва ли не делом повседневности; уже с самого начала они рассчитаны на то, что будут повторены на следующем уровне. Лидеры недавно освободившихся государств, так называемых "развивающихся стран", могут ставить перед ними цель наверстать отставание посредством ускоренной индустриализации, рассчитывая сделать это за два поколения или более. Хотя в данном случае возможно подражать уже опробованным образцам, так что отваге совершенно небывалой концепции места здесь не находится, а также в некоторой степени предначертаны уже и этапы пути, который следует преодолеть, в расчетах все же достаточно велика доля неизвестности, и было бы верхом неожиданности, если бы дело обошлось без неожиданностей для планировщиков. Разумеется, сиюминутные нужды всегда имеют здесь первостепенное значение, кроме как в случае наиболее немилосердных режимов, которые ради своей конечной цели готовы пожертвовать целыми группами своего народонаселения. Но достаточно об этом, всем хорошо известном. Момент, который имеет здесь значение, состоит в том, что сама природа человеческой деятельности изменилась настолько, что с нею в сферу политического деяния, а тем самым и политической нравственности вошла ответственность в неприменимом прежде смысле, с совершенно новым содержанием и прежде неведомой глубиной захвата в будущее.
VI. По какой причине прежде "ответственность"
не стояла в центре этической теории
1. Более узкая сфера знания и силы;
цель – долговечность
Тем самым мы получили первый ответ на намеченный нами и затем отставленный в сторону вопрос о том, почему понятие ответственности, которому мы желаем здесь отвести центральное место в этике, не играет такой роли, вообще не играет никакой существенной роли в дошедших от прежнего теориях нравственности, вследствие чего нигде также невозможно обнаружить чувство ответственности в качестве аффективной составляющей нравственного формирования воли, но эту роль исполняют совершенно другие чувства, такие, как любовь, благоговение и т. д. (см. с. 102). Ответственность, как мы убедились, является функцией от знания и силы, где оба этих момента находятся друг с другом в совсем даже непростом соотношении. Однако и то, и другое было ранее настолько ограничено, что будущее следовало предоставить главным образом судьбе и неизменности природного порядка, так что все внимание направлялось на то, чтобы надлежащим образом исполнять дела насущные. Но надлежащий образ действий оказывается наиболее выпукло обрисованным на фоне надлежащего бытия; по этой причине этика вращалась преимущественно вокруг "добродетели", представляющей собой именно наилучший из возможных способов человеческого существования, при том, что он не уделяет сколько-нибудь значительного внимания вопросу о ее реализации в несколько далее отстоящем будущем. Разумеется, правителя беспокоил вопрос о "вечном" сохранении династии, однако все, что возможно было для этого сделать, сводилось в основном к укреплению институционных и общественных функций управления (включая сюда также и их идейное оправдание), которые должны были обеспечить такое сохранение, а значит – к закреплению нынешнего положения, и помимо этого – к надлежащему воспитанию своего преемника на троне, что тот должен был в свою очередь повторить в отношении своего наследника. В конечном счете происходила подготовка всегда лишь последующего поколения, а последующие рассматривались как его повторения, которые должны будут поселиться в том же доме с теми же порядками. Но вот дом-то как раз должен быть выстроен на совесть; и на цель его сохранения ориентируется также и понятие добродетели.
Ничем не отличается от этого и случай ненаследственной и республиканской системы правления. Всякий раз, как классические философы, которым мы обязаны наукой о государстве как таковой, принимались размышлять об относительных достоинствах конституций, решающим критерием служила долговечность, а надлежащее равновесие свободы и дисциплины – так сказать, естественным средством для этого. Наилучшая конституция – самая долговечная, а добродетель является лучшей гарантией долговечности. Так что хорошая конституция должна сама собой способствовать добродетели граждан. То, что тем самым совпадают истинное благо индивидуума (правда, не обязательно – всех индивидуумов) и прагматическое благо государства, делает государство имманентно нравственным, а не просто утилитарным образованием. Добродетельный гражданин разовьет в себе наилучшие способности (для чего необходима свобода) и будет готов к тому, чтобы, как только в этом возникнет нужда, поставить их на службу благополучию государства, однако при этом он способен и на то, чтобы вкушать обладание ими и упражнение в них самих по себе – в качестве самореализации. Государство постоянно извлекает отсюда пользу, при этом не подменяя собой личной эвдемонии. Этот двойственный аспект обнаруживается во всех добродетелях – этих модификациях личных превосходных качеств. Мужество предоставляет в распоряжение государства защитника от внешних врагов, а честолюбие – претендента на высшие должности; благоразумие удерживает его от рискованных авантюр; умеренность сдерживает стремление, которое могло бы его к ним побудить; мудрость обращает взгляд на блага, обладание которыми не является предметом преимущественного права, т. е. не может сделаться объектом раздора ("единственная истинная" религия радикальным образом переменила это впоследствии!); справедливость, воздающая "каждому свое", препятствует возникновению чувства обойденности, могущего вызвать возмущение или гражданскую войну, или его ослабляет. Справедливость вообще принадлежит по преимуществу к условиям долговечности, однако потрясение всего общественного организма никогда не может быть рекомендовано ради абсолютной справедливости: ведь это есть именно добродетель, а не идеал объективного положения дел. Но везде и во всем просматривается одно и то же: что является для человека как индивидуума и общественного существа благом теперь, будет им и в будущем; поэтому благо нынешнего состояния, внутренние свойства которого позволяют надеяться на его сохранение, содержит в себе наилучшую подготовку к этому будущему. Так что искусство государственного управления не может отложить это благо на следующее или еще более отдаленное поколение, но должно его оберегать – в меру того, насколько оно уже имеется, и создавать – в меру того, насколько в нем еще ощущается недостача. Помимо того, всегда хорошо сознавалась ненадежность всего человеческого, роль случая и везения, предупредить которые нельзя, а защититься от них можно лишь душевным благоустроением и возможно более устойчивым к любым воздействиям общественным устройством.
2. Отсутствие динамики
Предпосылка для этого приема в расчет сущностно одной и той же, неизменной действительности, которой угрожает лишь непредсказуемость судьбы, – это, конечно же, отсутствие динамики, господствующей во всем современном бытии и сознании. Дела человеческие рассматривались "текущими" в том же смысле, что и течение природы, т. е. как и все вообще в мире становления: у этого "потока" нет никакого определенного направления, так что оно обращено к распаду, против которого существующее и должно быть подкреплено хорошими законами (так же, как и космос подкрепляет свое существование циклическими законами своего неизменного порядка). Поэтому мы, ныне живущие, никак не можем подражать государственной мудрости тех, кто жили перед нами: ведь наше бытие находится под знаком непрестанно порождающего само себя изменения, которое обязано, в качестве своего "естественного" продукта, постоянно производить на свет в полном смысле новое, небывалое. И поэтому для тех, чье настоящее не отбрасывало такой тени в будущее, а главным образом имело дело лишь с собой, "ответственность за последующее" вовсе не была естественной нормой деятельности – для них такая норма не имела никакого сравнимого с нашим предмета и ее можно было бы счесть скорее самонадеянностью, чем добродетелью.
3. "Вертикальная", а не "горизонтальная" ориентация
ранней этики (Платон)
Возможно, однако, установить и нечто более глубинное, нежели недостаточность силы (контроля за судьбой и природой), ограниченность предзнания и отсутствие динамики – все чисто негативные черты. Если condition humaine, образованное из природы человека и природы окружающего мира, остается по сути всегда одним и тем же, а, с другой стороны, поток "становления", в который оно погружено, в сущности своей, иррационален и вовсе не представляет собой творческого, направленного или как-то еще трансцендируемого процесса, то это значить, что то подлинное (das Eigentliche), с оглядкой на которое должен жить человек, никак не может рассматриваться в "горизонтальной" проекции, под знаком течения врéменного, но лишь в "вертикальной", из вечности, временное перекрывающей и потому в неурезанном виде присутствующей в каждом "теперь". Обратим взгляд на Платона, этого все еще наиболее мощного оппонента характерного для современности понимания бытия и этики. Он является наилучшим оселком для того, чтобы выделить нашу исходную позицию, также и потому, что его "эрос", как аффективный позыв к благу, больше, чем все прочие претенденты на это, определяется "делом", сам при этом добродетелью не становясь. А ведь мы говорили о "чувстве ответственности", которому отдаем теперь свой голос как пригодному к исполнению решающей роли в субъективности, что ему всегда важно дело, признанное в качестве блага и долга, разумеется, с добавлением: "мирское дело", или даже, гиперболизированно – "мир как дело". Но в этом и заключается различие. "Делом" эроса является благо как таковое, а оно не от сего мира, т. е. не от мира становления и времени. Эрос в относительном значении есть стремление к лучшему, в значении абсолютном – к совершенному бытию. Мерой совершенства является вечное пребывание. На это работает уже слепой эрос животного размножения. "Неизменная самотождественность" есть первое условие приближения к истинному бытию. Зрячий человеческий эрос неизменно это условие превосходит при помощи более непосредственных приближений; наконец, мудрец делает это посредством непосредственнейшей интенции. Таким образом, эрос онтологически обоснован по своему происхождению и предмету, как мы это и требовали от этики. Однако онтология сделалась другой. Наша онтология – онтология не вечности, но времени. Вечное пребывание не является мерой совершенства, скорее наоборот. После того, как трансцендентное бытие нами же "упразднено", нам, определенным к "суверенному становлению" (Ницше), приговоренным к нему, приходится отныне отыскивать подлинное в этом становлении, т. е. в преходящем. Лишь после этого ответственность делается преобладающим нравственным принципом. Платоновский эрос, ориентированный на вечность, а не на временность, не несет ответственности за свой предмет. То, к чему он устремлен, является всепревосходящим нечто, которое не "становится", но есть. Однако предметом ответственности не может быть ничто такое, против чего бессильно время, с чем ничего не может приключиться. Вечное, ¢ eˆ Ôn85*, не имеет в ответственности нужды; оно ждет того, чтобы человек сделался ему причастным, а его отбрасываемый в мир отблеск порождает стремление к нему. Можно быть ответственным лишь за переменчивое, за то, чему угрожает порча и гибель, короче говоря, за преходящее в его преходящности (примечательно, что и наше чувство может испытывать любовь лишь к преходящему). Когда осталось лишь оно одно и в то же самое время так колоссально выросла наша над ним власть, это означает чрезвычайно значительные, однако пока еще нечеткие последствия для нравственности, и ими-то мы здесь и занимаемся. Исходная позиция Платона ясна: он хочет вовсе не того, чтобы вечное сделалось временным, но чтобы посредством эроса временное стало вечным ("насколько это ему возможно"). В конечном счете в том и состоит смысл эроса, потому-то его так и подстрекают преходящие отображения: жажда вечности. Напротив, наша забота о сохранении вида есть жажда временного во все новых, невыводимых ни из какого сущностного знания, всегда беспрецедентных проявлениях. Такая жажда возлагает свои собственные, беспримерные обязанности, и стремления к достижению совершенства, к внутренней окончательности среди них нет.
