Г) использование морфологических средств языка

 

Такая категория, как грамматический род существительного, в научной прозе, в документе, в публицистике и даже в подавляющем большинстве случаев в художественной литературе не играет особой роли; он является, как правило, стилистически нейтральным сопутствующим моментом по отношению к вещественному смыслу слова. Однако в художественной литературе, в частности, в поэзии, встречаются редкие, но характерные случаи, когда эта обычно нейтральная грамматическая категория приобретает активное значение в связи с персонификацией образа, начинает играть тематически важную роль. Это мы видим, например, в знаменитом стихотворении Гейне „Ein Fichtenbaum steht einsam", где образы двух деревьев — северной сосны и южной пальмы — противопоставлены в форме существительных мужского рода („der Fichtenbaum" — «сосна») и женского рода („die Paime" — «пальма»). Это чисто грамматическое противопоставление усиливает оттенок «романической» аллегории, выраженный лишь путем легкого метафорического намека:

 

„Ег traumt von einer Paime,

die... einsam und schweigend trauert".

 

Лермонтов, как известно, перевел это стихотворение, сохранив вещественную сторону образа („Fichtenbaum" — «сосна»), и тем самым отпала разница в грамматическом роде1, и «романическая» тема также отпала, будучи заменена более общей темой человеческой разобщенности2. Позднее М. Л. Михайлов превратил „Fichtenbaum" подлинника («сосну») в «ель», но не случайно огромное большинство русских поэтов, которых привлекало это стихотворение Гейне, сохраняли при его переводе противопоставление мужского и женского рода, заменяя образ сосны образом кедра (Тютчев, Майков, Вас. Гиппиус) или дуба (Фет, Вейнберг). Другими словами, формально-грамматический элемент языка играл для них принципиальную сюжетно важную роль, с соблюдением которой некоторые из них совместили и частичную передачу вещественной стороны образа хвойного дерева («кедр»).

Случай, аналогичный по условиям задачи, но потребовавший иного ее решения, представил перевод на итальянский язык стихов из пушкинского «Пророка»:

 

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы...

 

Трудность заключалась в том, что итальянское слово "aquila" («орел») обозначает как самца, так и самку. В переводе, принадлежащем Риччи, современнику Пушкина, выход был найден следующий:

Spalancaronsi gti occhi, uguali a quei

D'aquila che sul nido si spaventi.

 

(т. е. «широко раскрылись глаза, как у орла, испуганного в своём гнезде»). Приведя этот пример, В. В. Виноградов цитирует слова переводчика, писавшего Пушкину, что отсутствие в слове "aquila" («орел») родовых различий побудило его «поставить орла в положение, которое указывало бы на его пол и на причину, по которой он испытывает страх — чувство, вообще говоря, не свойственное гордой и смелой породе этого благородного животного»1.

Или пример использования другой грамматической категории -формы времени. В первом абзаце романа Генриха Манна «Верноподданный» рассказывается о детстве главного действующего лица — Дидриха Хеслинга, причем его трусость и вера в реальность сказочного мира обрисовывается двумя предложениями:

 

„Wenn Diederich vom Märchenbuch, dem geliebten Märchenbuch aufsah, erschrak er manchmal sehr. Neben ihm auf der Bank hatte ganz deutlich eine Kröte. gesessen, halb so groß wie er selbst".

 

Здесь связь между образом (вернее, одной из черт, создающих этот образ) и грамматической категорией менее отчетливо бросается в глаза, но имеет по существу столь же органический характер. Во втором предложении, говорящем (в форме несобственно-прямой речи) о том, что показалось Дидриху, глагол-сказуемое имеет форму плюсквамперфекта. «Классическое» употребление этой формы, по правилам немецкой грамматики, предполагает выражение времени, предшествующего другому действию, которое обозначается другой формой (имперфектом). Здесь плюсквамперфект и употреблен в этом своем классическом значении, но своеобразие его использования состоит в том, что по отношению к смыслу предшествующего предложения — со сказуемым в форме имперфекта — он означает действие нереальное. Форма плюсквамперфекта в ее соотношении с предшествующей формой имперфекта здесь по смысловой роли равноценна небольшому придаточному предложению, которое сообщало бы о том, что Дидриху показалось, или хотя бы равнозначна отдельному модальному слову. Но благодаря тому, что модальный смысл выражен не с помощью какого-либо специального средства, а мимоходом, что он «вписан» как бы между слов, все предложение приобретает большую остроту. За отсутствием в русском языке соответствующих разветвленных форм прошедшего времени, означающих разные оттенки в соотносительной давности действия, временной смысл, выражаемый немецким глаголом в плюсквамперфекте, может быть компенсирован введением наречия «только что» (указывающего на то, что жаба сидела на скамье до того, как Дидрих на нее взглянул, т. е. пока он еще читал)и путем передачи немецкого наречия „deutlich" (в необычном его сочетании с глагольной формой „hatte gesessen" — буквально: «отчетливо сидела») наречием модального характера «несомненно», «определенно» или «явно»; последнее как бы дает ссылку на субъективный домысел действующего лица. В целом перевод может приобрести такой вид:

 

«Когда Дидрих подымал голову от книги, любимой книги сказок, он иногда очень пугался. Рядом с ним на скамье только что явно сидела жаба вполовину его роста».

 

Важная выразительно-смысловая (стилистическая) функция грамматической формы здесь, таким образом, может быть передана по-русски с помощью добавочного лексического средства, без поясняющих дополнений от переводчика и с сохранением окраски несобственно-прямой речи, характерной для речевого стиля подлинника1.

 

Отношение повествователя или участника диалога (автора или персонажа) к предмету высказывания может быть выражено в русском языке с помощью такой словообразовательной категории, как суффикс субъективной оценки (в существительном и прилагательном), в особенности, если он систематически повторяется в ряде слов на близком расстоянии. Вот, например, реплика из повести М. Горького «Варенька Олесова», где характеристика внешности и психологический портрет персонажа, о котором идет речь, дается исключительно применением этой морфологической категории.

 

«— Но что такое г.Бенковский? Можно спросить? — О нем можно! — Он —черненький, сладенький и тихонький. У него есть глазки, усики, губки, ручки и скрипочка. Он любит нежные песенки и вареньице. Мне всегда хочется потрепать его по мордочке».

Не случайно, что в наиболее удачном переводе этого места на немецкий язык (а существует несколько немецких переводов повести) выбраны из числа существительных, соответствующих по смыслу русским словам, такие синонимы, которые допускают уменьшительную форму, несущую вместе с тем и эмоционально-выразительную функцию. Для передачи же стилистической роли суффикса русских прилагательных введено в немецком тексте существительное с уменьшительным суффиксом — „Herrchen", к которому, как и к определяемому, и отнесены соответствующие по смыслу немецкие прилагательные:

 

„— Aber wer ist denn dieser Herr Benkowsky? Darfman das fragen? - Das dürfen Sie! Es ist ein schwarzes, süßes, stilles Herrсhen; er hat Äug1ein, ein Sсhnurrbärtсhen, Lipрсhen, Händсhen und ein Fiedelchen; liebt zärtliche Liederchen und Коnfitürchen. Ich möchte immer seine Вäсkсhen streicheln"1.

 

Презрительно-ласкательная окраска существительных и прилагательных подлинника передана полностью — отчасти с помощью формально тождественных средств (суффиксов) в существительных, отчасти же- с помощью добавочных лексических элементов („Herrchen"). Русское «вареньице» передано уменьшительной формой существительного „Konfitüre"; другое немецкое слово, соответствующее ему по смыслу („Eingemachtes"), представляет субстантивированное причастие прошедшего времени и образования уменьшительной формы не допускает.