Глостер: …Когда над Ретлендом меч поднял Клиффорд 4 страница

Бесконечное множество способов словесного действия, подсознательно примененных к бесконечному богатству «материи языка», которая, в свою очередь, отражает бесконечное многообразие действительности (реальной, предполагаемой, воображаемой) и создает в единстве, в итоге и в сумме картину чрезвычайно сложной живой звучащей человеческой речи.

Какой же смысл имеет в таком случае определение одиннадцати «простых словесных действий»?

Вряд ли смысл и основание настаивать и на списке глаголов и на их числе. Да и дело не в них.

Из бесконечного множества практически возможных способов действия словом, вероятно, можно взять за основу, в качестве слагаемых, другие и назвать из можно другими общеупотребительными глаголами, превратив для этого последние в специальные термины. Это естественно вытекает из того, что сами психические процессы, как об этом уже было сказано, практически не могут быть совершенно точно разграничены.

Какие бесконечно многообразные точки работающего человеческого сознания взять для исследования за отправные? – Любая будет условно вычлененной и адресование воздействующего к любой из них, отдельно взятой, будет сложной составной частью еще более сложного целого. Далее – мы взяли по два «способа воздействия» на каждую точку (кроме внимания); этих «способов» вероятно можно найти и больше – три, четыре и т.д. Наконец, как уже говорилось, взятые и рассмотренные нами «способы» можно называть по-разному: глагол узнавать можно заменить глаголом спрашивать, глагол укорять можно заменить глаголом упрекать, глагол предупреждать – глаголом предостерегать и т.д.

Повторяем, дело не в числе глаголов и не в из подборе, а в принципе, который может быть применен, вероятно, по-разному.

Наукой установлены понятия, которые отражают действительно существующие психические процессы: внимание, чувство, воображение, память, мышление и воля. Воздействовать на сознание человека – значит воздействовать на них и только на них; воздействовать на любой из них, кроме внимания, можно не только по-разному, но и в противоположных направлениях. Вот эти противоположные по направлению воздействия на действительно существующие, специфические, отличающиеся друг от друга психические процессы и дают число 11. Число это, хотя и условно, но возможно и обосновано.

Обоснованность и рациональность практического использования взятых нами «простых словесных действий»[10], подтверждается тем, что нет такого случая и такого способа словесного воздействия, который нельзя бы было восстановить, комбинируя какие-то действия из числа предложенных одиннадцати; нет такого глагола, смысл которого нельзя бы было уточнить и конкретизировать при помощи взятых нами одиннадцати глаголов.

Успокаивать, злить, дразнить, хвастать, соблазнять, пугать, увещать, возражать, признавать, предлагать, отказывать и т.д. и т.п. – любое из этих действий можно совершать только либо применяя в последовательном порядке, либо применяя сочетания каких-то простых словесных действий, из числа одиннадцати.

Как уже говорилось, любой глагол можно понимать в широком смысле – тогда подразумевается действие, взятое в относительно большом объеме или действе, цель которого понимается обобщенно, то есть не вполне конкретно. Для того чтобы такое, обобщенно понимаемое действие конкретизировать, нужно подвергнуть его делению (напомним: при помощи вопроса – «что для этого нужно конкретно сделать, в данных совершенно конкретных обстоятельствах?»). Это деление логики словесного действия в конечном итоге приводит во всех случаях к ряду последовательно логически связанных простых словесных действий или сложных словесных действий, из которых каждое можно составить опять-таки из простых, опорных.

Последнее всегда оказываются «продуктом деления» сложного словесного действия и их оказывается достаточно для построения любой, самой сложной и неожиданной, самой оригинальной логики словесного действия.

Чтобы примириться с этой мыслью, уместно вспоминать аналогии: число тонов хроматической гаммы, число цветов солнечного спектра, число поэтических размеров, число пространственных форм и т.д.

Условность всех этих количественных определений во всех случаях примерно та же, и, тем не менее, практически они оправдывают себя, вооружая художника-профессионала знанием способов обработки своего материала, способов, которые опираются на объективные свойства этого материала, на присущие ему общие закономерности. Таков же, в принципе, и смысл применения одиннадцати простых словесных действий. Изучение их, уменье выполнять их, уменье пользоваться ими имеет смысл только в том случае, если они служат построению выразительной (то есть – выражающей богатое содержание) логики действий образа – его сквозного действия, ведущего к сверхзадаче.

 

 

Для нормального, здорового человека произносить слова – дело в высшей степени легкое. Поэтому в повседневном быту люди откликаются словами на самые мимолетные внешние впечатления и на самые поверхностные случайные побуждения. Они часто даже не задумываются над тем, зачем, с какой целью произносят отдельные фразы, ведут беседы, обмениваются мыслями. Это, разумеется, не значит, что цель в таких случаях отсутствует или что такой человек безразличен к своим интересам. Это значит лишь то, что в данный момент его существенным целям ничто не угрожает, что в данных условиях он не видит возможности или смысла активно бороться за свои существенные интересы.

В такого рода словесном действии, цель которого не ясна и активность которого не высока, существенные интересы человека, как правило, либо вовсе не обнаруживаются (обнаруживаются его незаинтересованность в окружающих условиях), либо они обнаруживаются в минимальной степени.

Вялое, малоактивное действие словом лишено и ярко выраженного способа его осуществления. Здесь трудно определить – что именно человек делает: узнает ли он, утверждает ли, просит ли, объясняет ли и т.д. Любое из этих действий и все они могут присутствовать в подобном сложном словесном действии, и все – в минимальной степени. Так и должно быть: у человека нет серьезной потребности изменить, перестроить сознание партнера в определенном направлении, у него отсутствует ясная цель – отсутствует и ясный способ действия, ибо всякое действие определяется его целью, и только ею. В таких случаях человеку не очень нужно произносить слова и потому ему не очень важно, какие именно слова и как он произносит.

Другое дело – когда интересы человека требуют произнесения в данных обстоятельствах определенных – таких, а никак не противоположных по смыслу – слов; когда ему насущно необходимо перестроить сознание партнера и перестроить его определенным образом, в определенном направлении. Теперь внимание действующего не рассеянно по окружающим обстоятельствам и по сознанию партнера, а сконцентрировано на той его способности, на той работе, происходящей в нем, которую нужно изменить, ибо эта работа протекает не так, как нужно действующему.

Теперь в совершаемом действии обнаруживаются интересы человека, как интересы существенные – ведь если он чего-то активно добивается, то это значит, что он в этом кровно заинтересован. Теперь и способ действия делается ясным, определенным.

Отсюда, казалось бы, можно сделать общий вывод: чем активнее словесное действие, тем оно выразительнее и тем оно «чище» по способу действия. Такой вывод верен лишь относительно. Не следует забывать, что выразительность всякого действия (в том числе и словесного) есть функция логики действий, взятой в целом и в единстве с условиями, в которых она осуществляется. Поэтому наиболее выразительны не вообще самые «чистые» способы действия словом, а самые «чистые» из числа возможных, логичных для данного человека в данных конкретных обстоятельствах. Дело, значит, в ясности состава словесного действия – активность влечет за собой уяснение состава всякого словесного действия.

Заинтересованность, как известно, связана с концентрацией внимания. Чем больше задевает человека «за живое» то или иное обстоятельство, тем больше оно поглотит его внимание. Поэтому в случаях крайней активности, одержимости человек бывает «ослеплен страстью», невменяем (в драке, например, «не замечает синяков»). В подобных случаях крайняя «чистота» способа словесного действия выражает простоту, прямолинейность его психического содержания – поглощенность сознания одной страстью, одним желанием.

Человек, не потерявший самообладания и самоконтроля, стремясь к поглощающей его внимание цели, вынужден учитывать обстоятельства, в которых он борется за эту цель, то есть уделять сколько-то внимания и этим обстоятельствам. Каким именно и скольким? Это зависит от того, насколько поглощено его внимание целью и, конечно только существенным, имеющим прямое отношение к цели и к средствам ее достижения; то есть к минимальному числу обстоятельств, игнорирование которых может повлечь за собой провал всего начинания.

Допустим, человек добивается от партнера чего-то такого, на что он, добивающийся, не имеет права и что партнер может дать ему, а может и не дать. Если добивающийся будет игнорировать вкусы, привычки, интересы партнера, будет, например, «хамить», требовать, угрожать и т.д., он больше рискует получить отказ, чем если он учтет интересы и вкусы партнера и будет, например, скромен, вежлив, внимателен. Если человек, имеющий право требовать, будет добиваться своей цели, оскорбляя при этом партнера – он рискует натолкнуться на протест и непослушание. Он может потерпеть неудачу и в обратном случае – если будет, например, озабочен тем, чтобы не обеспокоить партнера и займет позицию просителя…

Учет всякого рода обстоятельств, составляющих каждую данную ситуацию, бывает обычно целесообразен – во всяком случае субъективно целесообразен, ибо он входит в индивидуальную логику поведения действующего – и он бывает обычно подсознателен, являясь непроизвольным результатом стечения обстоятельств внутренних и внешних. Этот именно учет обстоятельств и определяет состав, или точнее, - структуру сложных словесных действий.

Слово «структура» здесь более уместно, потому что в сложном словесном действии простые не смешаны, не свалены в одну кучу, а каждое занимает свое, определенное место, в соответствии с тем, учету какого именно обстоятельства оно отвечает и какое место это обстоятельство занимает среди других, нашедших себе отражение в структуре данного сложного словесного действия.

Какое-то одно из них является в каждую данную минуту главным для действующего; другие – второстепенными; третьи – третьестепенными и т.д. Главное определяет – что преимущественно в данную минуту человек делает словами; второстепенные и третьестепенные определяют как он это делает, или что он попутно делает. Поэтому сложные словесные действия состоят из опорных, которые входят в сложные, так сказать, по субординации: в каждом сложном словесном действии одни из входящих в него простых ощутимы более ясно, другие менее ясно, третьи дают оттенки, четвертые едва уловимы и т.д.

Таким образом: как бы ни было сложно словесное действие и из каких бы простых, опорных словесных действий оно ни состояло – одно из них всегда является в нем главным, доминирующим.

Доминирующее словесное действие определяет в каждом сложном словесном действии что объективно, по существу, в основном, в данную минут, данными словами, данный человек делает. Как он это делает, это определяется тем, какие способы действия добавлены к доминирующему способу. Эти вспомогательные участники, или слагаемые, сложного словесного действия могут быть названы обертонами словесного действия. Они могут быть более или менее ясно ощутимы и их может быть большее или меньшее количество в составе сложного словесного действия. Сколько их, каковы они, насколько ясен каждый их них – это и определяет структуру сложного словесного действия.

 

 

Доминирующее словесное действие может более и может менее ясно выделяться на фоне обертонов словесного действия.

Приведенные выше примеры вялого, малоактивного и неопределенного способа действия словом как раз и суть примеры смутного, едва уловимого выделения доминирующего словесного действия. Тут обертоны как бы заглушают его, конкурируют с ним и потому способ действия в целом, его структура, остаются не ясными.

По мере возрастания активности, все яснее делается структура словесного действия и, в частности, все резче на фоне обертонов выделяется доминирующее словесное действие. На степенях крайней активности, когда действующий настолько поглощен целью, что уже не остается внимания на учет окружающих обстоятельств, - они действительно перестают учитываться.

Тогда, иной раз вопреки объективной целесообразности, без достаточно разумных на то оснований, человек приказывает, просит, объясняет, зовет т.д., совершая все эти действия без всяких сколько-нибудь заметных обертонов. Он выведен из себя, ему что-то до последней степени и немедленно нужно – как в случаях, например, нестерпимой физической или душевной боли, в случаях ярости, азарта, паники и т.п.

В таких и подобных им случаях иногда с наибольшей глубиной раскрываются самые сокровенные черты психики человека именно потому, что здесь индивидуальная, свойственная ему логика поведения вступает в противоречие с логикой объективной; он не хочет, не может, не способен в такие моменты мириться и даже считаться с тем, что его окружает, его интересы непримиримы с обстоятельствами. Он борется за них вопреки всему и даже не имея никаких шансов на успех – потому именно они и раскрываются, как самые категорические, как самые для него существенные в данный момент.

Между самым вялым, аморфным словесным действием, в котором присутствует множество неясных обертонов, а доминирующее определить трудно, и действием самым активным, вроде тех, которые были только что охарактеризованы, - расположены все промежуточные случаи.

Отсюда может быть выведено общее правило: чем больше данное словесное действие содержит в себе обертонов и чем меньше выделяется на их фоне доминирующее словесное действие, - тем менее оно активно и тем менее ясна его структура. И наоборот: чем меньше содержит оно обертонов и чем ярче выделяется на их фоне доминирующее словесное действие – тем оно активнее и тем яснее его структура.

Значит, сознательное уменье активно воздействовать словом включает в себя: 1) уменье выполнять, прежде всего, простые, опорные словесные действия, то есть уменье очищать словесное действие от ненужных, снижающих его активность обертонов и 2) уменье строить из простых словесных действий сложные, то есть уменье выполнять опорные словесные действия во всевозможных сочетаниях и комбинациях.

Сочетания эти могут быть на первый взгляд парадоксальными; так, сложное словесное действие может состоять из противоположных друг другу опорных словесных действий: узнавать и утверждать, просить и приказывать, ободрять и укорять и т.п.

Если человек узнает, но при этом ждет определенного утвердительно ответа («не так ли?»), то к его действию узнавать может добавиться действие утверждать; он будет узнавать утверждая.

Если человек утверждает, но при этом ждет возражений, если он не уверен в том, что он утверждает, то к его действию утверждать может добавиться действие узнавать; он будет утверждать узнавая («ведь так, да?»). Это сложное словесное действие будет отличаться от действия узнавать утверждая. В одном случае доминирует узнавание, а обертоном является утверждение, в другом доминирует утверждение, а обертон – узнавание. Так утверждение может перейти в узнавание, и обратно, через появление и постепенное усиление обертона.

Когда один человек «говорит» другому, чтобы тот что-то сделал, дал и т.п. и говорит «категорически», не подозревая и не предвидя возражений, но в то же время не ощущая ни зависимости от него, при превосходства над ним, то часто он применяет сложное словесное действие, состоящее из приказания и просьбы. В повседневном общении людей оно чрезвычайно распространено, хотя для точного наименования его в русском языке нет подходящего глагола. Об этом действии обычно говорят: «я ему сказал сделать…» или «он сказал мне сделать…». Так часто действуют словом сослуживцы на работе, домашние в повседневных бытовых делах: «дай мне…», «напиши ему…», «возьми», «не трогай» и т.д. и т.п. Если активность этого, промежуточного между приказом и просьбой, сложного словесного действия будет возрастать, то в нем неизбежно начнет все отчетливее доминировать либо обертон приказа, либо обертон просьбы, если его не заменит какое-то другое словесное действие.

Если в укоре проявится уверенность в успешности, то к нему легко может добавиться соответствующей силы обертон ободрения. И наоборот – если ободряющий видит, что его ободрение не действуют, то к ободрению легко добавится обертон укора.

Подобным образом обстоит дело и с другими парами простых словесных действий.

Обертоны узнавания и утверждения присутствуют чуть ли не в каждом сложном словесном действии. Поэтому, может быть, можно говорить о двух общих формах способа словесного действия: «утвердительной» и «вопросительной». Обертон узнавания особенно часто добавляется к просьбе, к укору, к объяснению, к действию удивлять. А где нет обертона узнавания, там почти всегда присутствует обертон утверждения.

К любому словесному действию может быть добавлен обертон действия звать, он может выразиться всего лишь в повышении или усилении силы звука. Обертон объяснять может выразиться в рельефности логической лепки фразы. Обертон действия удивлять – в ожидании эффекта; обертон предупреждения, наоборот, - в оборонительной настороженности, часто, например, в косом взгляде и т.п.

Когда та или иная черта, из числа характеризующих какое-то простое словесное действие, появляется в другом словесном действии, то это значит, что в последнем появился обертон первого.

Обертоны играют важную роль в способе словесного действия. Они придают словесному действию индивидуальную физиономию, делают его живым, конкретным. Кроме того, они часто служат средством развития активности словесного действия и средством перехода от одного способа словесного действия к другому.

И, тем не менее, специально тренировать себя во владении обертонами, если и может быть целесообразно, то только, так сказать, в учебном порядке, с чисто техническими целями. Обертоны по природе своей должны быть неподотчетны, подсознательны. Если доминирующее словесное действие можно назвать мельчайшей задачей (что я делаю), то обертоны суть приспособления (как я это делаю). К.С. Станиславский, как известно, неоднократно предостерегал от специальной заботы о приспособлениях в творческой работе. Забота эта либо превращает их в штампы – если она отвлекает внимание от цели действия к его форме: движению, интонации – либо превращает приспособление в задачу – если средство делается при таком превращении целью. В последнем случае то действие, которое должно бы быть обертоном, сделается доминирующим.

Но актер, знающий природу опорных словесных действий и умеющий совершать их легко, без специальных усилий, актер, свободно владеющий ими, тем самым умеет уже и сочетать их в сложные словесные действия, которые потребуются ему по логике действий. Свободное владение опорными словесными действиями есть, по существу, уменье выполнять сложные действия, в которых любое из возможных было бы доминирующим.

А устанавливая доминирующее словесное действие, актер определяет что объективно в данный момент происходит – что делает данный человек (действующее лицо пьесы), независимо от того, что он хотел бы делать. Так, бывает, что отделывающийся от партнера человек сам этого не осознает – ему может казаться что он очень внимателен, вежлив, и он может быть, даже хотел бы быть таким; если он тем не менее объективно все же отделывается, то именно в этом и выразится сущность происходящего в данный момент. А сопровождать это доминирующее действие могут обертоны самые разнообразные и это внесет лишь оттенки, не изменяя существа дела. То же может произойти и с удивляющим, и с предупреждающим, и с объясняющим, и с просящим и т.д. Иногда в доминирующем словесном действии прорывается на поверхность то, что действующий хотел бы скрыть, но именно это с наибольшей ясностью характеризует его.

 

 

Всякий сколько-нибудь способный актер-профессионал по ходу спектакля совершает множество самых разнообразных по структуре словесных действий и обычно многие из них вполне убедительно, то есть согласно логике действий образа. Но часто это вовсе не является результатом сознательного и свободного владения грамотой своего искусства, а скорее результатом интуиции, вдохновения, «чувства правды» и других качеств дарования данного актера.

Отсюда происходит многие случаи, подобные, например, таким: у талантливого актера, создавшего ряд содержательных, правдивых и ярких образов, «не получается» та или иная сцена (он в ней не действует, наигрывает, фальшивит); актер ищет причину своей неудачи: он пробует играть сцену и так и этак, читает литературу, спорит с режиссером о трактовке, ломает голову в размышлениях о сверхзадаче, об идее и философском содержании пьесы, читает и перечитывает критическую литературу о ней и т.д. и т.п. Все эти мучительные поиски иногда не дают положительного результата потому, что в толковании этих сложных творческих вопросов актер и режиссер вовсе не ошибались – они только запутывают себя, все больше и больше подвергая сомнению верные решения.

Ошибка, мешающая актеру верно сыграть неудающуюся сцену, часто бывает весьма проста: из верного определения идеи и сверхзадачи пьесы актер и режиссер не сделали верного практического вывода – они не задумались над тем, что именно, конкретно, данными словами в данной сцене нужно делать действующему лицу, если, мол, идея и сверхзадача пьесы таковы.

А бывает и так: режиссер требует от актера «более активного» действия; актер и сам изо всех сил старается быть как можно активнее. Но, вместо того чтобы активно совершать нужные по логике конкретные действия, он, не заботясь о способах действия, пытается быть активнее «вообще». Так он попадает не на то доминирующее словесное действие, которого требует логика образа. Он, например, просит там, где нужно предупреждать, он отделывается там, где нужно объяснять, утверждает там, где нужно узнавать и т.д. и т.п. Чем «активнее» он пытается в таком случае совершать это нелогичное для образа в данных обстоятельствах действие, то больше жмет на него и тем дальше уходит от логики действий, тем явственнее нарушает ее.

Подобного рода случаи бывают связаны с тем, что даже квалифицированный актер, как это ни покажется странным, иногда не умеет утверждать, приказывать, удивлять и т.д. Он, разумеется, умеет совершать все эти действия «в жизни», когда к этому вынуждают его реальные обстоятельства, но «в жизни» ему свойственно сопровождать каждое из этих действий сложными и многочисленными обертонами, которые как раз не соответствуют индивидуальной логике образа. А актер расстаться с ними не может, не умеет. Владей он легко и свободно основными словесными действиями, как таковыми, и примени он именно то, какое нужно в данной, неудающейся сцене – и все станет на место. Но этого-то он как раз и не пробует, не предполагая, что причина его неудач столь проста и примитивна.

Владение опорными словесными действиями открывает перспективу сознательного уменья превращать любое слово любой роли в действие. Тем самым облегчает и вопрос о выборе действия нужного для выполнения той или иной сценической задачи. Зная, что в любом словесном действии какой-то способ должен доминировать, зная природу и особенности доминирующих действий, актер может перебирать, пробовать все возможные категории и группы способов действия – к какой-то из них наверняка принадлежит и то конкретное действие, которого требует логика действий данного образа при данном замысле. Таким путем актер не получит, конечно, рецепта или совершенно точного ответа на стоящий перед ним творческий вопрос, но он приблизится к верному ответу и будет искать его в сфере действий, то есть там, где он действительно лежит.

Применение простых опорных словесных действий на практике не оставляет места декламации и докладыванию со сцены авторского текста. Если актер декламирует, то он не может действовать согласно логике поведения образа; если он действует согласно этой логике – он не может декламировать (за исключением тех редких случаев, когда действующее лицо пьесы декламирует своим партнерам). Поэтому определенность способа действий – надежное средство борьбы с декламацией. Если декламирующего актера заставить подлинно, по-настоящему объяснять, удивлять, просить и т.д. и ему это удастся – декламация сейчас же пропадет. Ей не останется мест, коль скоро возникнет конкретное, подлинное, продуктивное и целесообразно словесное действие.

 

 

Для того чтобы произведение актерского искусства было содержательно, понятно зрителям, зрители должны понимать, что делает на сцене актер. Только тогда может раскрыться зрителям «жизнь человеческого духа» образа. Ведь выводы о его главенствующих интересах и о самой его сущности зритель делает не иначе как «читая его поведение». Чем богаче насыщена жизнь образа внятными, видимыми и слышимыми интересами и целями – то есть конкретными действиями – тем, соответственно, больше оснований у зрителя для суждения о сущности образа и о его главенствующих интересах – о его сверхзадаче и сквозном действии.

Применение простых словесных действий, разумеется, при свободном владении ими, уясняет цели образа. Ясность структуры словесного действия повышает активность, а вслед за этим делается яснее и ближайшая, конкретная цель каждого момента осуществляемой логики словесного действия в целом. Если действующее лицо не просто «рассказывает то-то и то-то» и не вообще «говорит то-то и то-то», а конкретно объясняет, то ясно, что оно добивается понимания; если оно приказывает, то ясно – оно добивается повиновения; если узнает – знания и т.д.

«На сцене должна быть хватка, - писал К.С. Станиславский, - в глазах, ушах, во всех органах пяти чувств. Коли слушать, так уж слушать и слышать. Коли нюхать, так уж нюхать. Коли смотреть, так уж смотреть и видеть, а не скользить глазами по объекту, не зацепляя, а лишь слизывая его своим зрением. Надо вцепиться в объект, так сказать, «зубами».» (43, т.2. – С.273).

Вот эту «хватку» и дает в словесном действии ясное доминирование в каждом случае определенного простого словесного действия. Перефразируя К.С. Станиславского, можно сказать: уж коли спрашивать, так спрашивать, то есть узнавать; коли объяснять, так уж объяснять; удивлять – так удивлять, а не «говорить» с неизвестным конкретным назначением, касаясь лишь слуха партнера, а не вцепляясь «зубами» в его сознание. Таким образом владение простыми словесными действиями может помогать построению ясного, определенного действия рисунка поведения в роли.

В «Режиссерском плане Отелло» К.С. Станиславский, строя «схемы действий», часто указывает именно способы действия, подчеркивая, что в данном месте роли нужно применить этот, а не другой способ действия. Они названы К.С. Станиславским такими глаголами: Брабанцио доказывает (стр. 61); Отелло убеждает (стр. 65); Брабанцио умоляет, Дож – уговаривает (стр. 95); Отелло убеждает (стр. 268) и объясняет (стр. 269) и т.д. Правда, глаголы эти не всегда совпадают с предлагаемыми названиями опорных словесных действий, но в данном случае важен в первую очередь принцип – указание на способ действия и на важность применения в каждом случае именно этого способа. Что же касается названий, то, во-первых, здесь речь идет не о простых (опорных) словесных действиях, а о сложных; во-вторых, К.С. Станиславский применил их не как специальные термины, а в обычном общежитейском смысле. Поэтому их можно перевести на язык терминов и тогда окажется, что в каждом из указанных К.С. Станиславским сложных способов должно доминировать то или иное из числа «простых словесных действий».

Построение определенного действенного рисунка роли, в свою очередь, связано с его многокрасочностью, с его разнообразием. Актер, наивно предполагающий, что смысл произносимых слов предрешает и способ действования ими, часто произносит длинную тираду или ведет длиннейший диалог, пользуясь все одним и тем же способом – чаще всего неопределенным по своей структуре. В результате этого он теряет активность, впадает в монотон и зрителям приходится напрягать внимание для того, чтобы понять, что и зачем он говорит.

Человек, подлинно заинтересованный в том, чтобы воздействовать на сознание партнера, никогда не пользуется долго одним и тем же способом действия. Если один способ не дает ему надлежащего результата, он переходит к другому, если и этот оказывается безуспешным – он переходит к третьему, к четвертому; только после того как он испробует несколько новых способов, он обычно возвращается к первому, но и его применяет по-новому, перебирая таким образом самые разнообразные способы.

Так, скажем, человек, потерявший бумажник, не будет искать его все в том же кармане – он обыщет один карман, потом другой, потом третий, потом, может быть, опять первый, потом третий, пятый, второй и т.д. Так, если человеку нужно отпереть дверь и это ему не удается, а в его распоряжении связка ключей, - он не будет долго и бесплодно пробовать один ключ, пренебрегая остальными. То же примерно происходит и с применением различных способов воздействия на сознание: если человек не пробует разные способы, не перебирает их по очереди, а долго продолжает применять тот, который уже не дал нужного ему результата, - это верный признак его малой заинтересованности в результате, то есть малой активности его действия.