ВВЕДЕНИЕ. И Гераклит, родоначальник диалектики, и Гегель, построивший ее систему, говорили о жизненности получения знаний о мире

И Гераклит, родоначальник диалектики, и Гегель, построивший ее систему, говорили о жизненности получения знаний о мире, природе и человеке, и об окостенелости голого результата. Н.С. Булгаков писал о том, что христианство знает свободу в хозяйстве, но не обещает свободы от хозяйства и через него. Если бы все знания свалились на человека, не было бы свободы духа, воли и личности, – это уже слова Ф.М. Достоевского.

Следовательно, всякое знание постольку хорошо, поскольку берется в развитии. Нет окончательной истины. Истину следует рассматривать как процесс, она проявляется в столкновении мнений. Противоречие, таким образом, есть нормальная форма развития знания, его движущая сила.

Процесс познания поэтому предстает как процесс «снятия неопределенностей» (современный термин теории информации), изживания старых представлений, как процесс возникновения нового знания, формирования и внесения в повседневную жизнь нового во всеобщем философском смысле.

Этот процесс в эпоху информационно-компьютерной революции сопрягается и совмещается с коммуникативной деятельностью человека, проходит посредством массовой коммуникации. Однако благотворное это единство обнаруживается там и тогда, где и когда сущность коммуникации – служить целям познания – явственны нам, землянам. Часто эта сущность или глубоко запрятана коммуникаторами, или сущностные силы коммуникации подменяются чисто утилитарными ее функциями, вытекающими из сугубо прагматичного содержания коммуникации, или же из биологических потребностей человека в чем-то «новеньком».

Именно он, этот общефилософский смысл, объединяет сугубо теоретическое и созерцательное отношение к процессу познания древних греков, ценивших общие отвлеченные представления сами по себе, и подход к познанию современных исследователей, наука и практика которых направлена преимущественно на материализацию, практическое применение добытых знаний, на технологическое освоение внешнего мира.

Аристотель и его последователи считали разум мерилом истинной сущности человека, приобретение знаний ставили выше всякой иной деятельности. Пророки и святые, с одной стороны, марксистские идеологи – с другой, мерилом сущности человека считали практику (точнее – по-своему понимаемую в каждом случае праведную жизнь). Святая в первом случае и революционная практика – во втором – была выше всякого знания и науки. По особому воплотилась идея практичности, прагматизма в западных буржуазных ценностях. Рациональность, разумность связывались преимущественно с успехом, с материальным результатом. Духовно-нравственные критерии или отходили на второй план, или трактовались опять же с позиций материального результата.

В ветхозаветной литературе высшим принципом жизни определялся не разум, а совесть, не образ мышления (логика), а образ действия (поведения), не знание, а добродетель как самоцель («выполнение долга ради долга», «поступать по совести» и «быть справедливым ради справедливости»). Многие эти верные заповеди не отменили знание как таковое, они самое существование человека, саму жизнь человечества поставили в первейшую зависимость от соблюдения этих нравственных правил.

В дальнейшем поборники христианства иначе понимали «духовность», чем «языческие» философы. По своему стали трактовать вопросы духовности в каждой из ветвей христианства – православии, католицизме, протестантизме. Атеистическая марксистская и социалистическая идеология в дальнейшем сделала также основную и не бескорыстную ставку в воспитании «нового» человека на эти вечные общечеловеческие заповеди, вобрав в себя также и другие, так называемые «составные части марксизма». Однако путь познания грозил быть прерванным в силу неминуемого, якобы, обретения «вечной истины» – коммунизма.

Надо сказать и о том, что пластическое, умозрительное миропонимание древних греков объясняет их тягу к статическим видам художественной коммуникации – архитектуре, скульптуре, оформительскому и изобразительному искусствам. Об этом пишет, в частности, нидерландский философ Т. Боман. Противопоставляя древнегреческому статизму, неподвижности, пассивности, созерцательности (примату, как бы мы сказали теперь – визуальной коммуникации) динамизм, активность и психологизм Ветхого Завета, Т. Боман приходит к выводу, что в ветхозаветной мысли (и мы бы дополнили – вербальной коммуникации) слушание играло более важную роль, чем видение. Неудивительно поэтому, что музыка и пение – главные виды искусств ветхозаветно-христианской культуры (цит. по: Ф.К. Кессиди, с. 70). Отсюда можно сделать вывод о единстве в познавательно-коммуникативном процессе разных периодов человеческой истории таких феноменов как «разум» (стремление к истине), по разному понимаемые «благо» и «добро» (как стремление к всеобщей справедливости или же как путь к индивидуальному успеху) и «гармония» (стремление к красоте). Как видим, в центре данной триады стоят системо-образующие понятия блага, добра, совести. Совести, понимаемой в одних случаях как внутреннее качество, позволяющее человеку со-вещаться, со-ветоваться, со-молвить, со-бытийствовать, со-мыслить с миром себе подобных, а в другом – как без-молвие, без-смыслие, если речь не идет о собственном индивидуальном успехе и материальном благополучии.

Русские философы середины XIX – начала XX века развили и обогатили эти понятия и сущности, и об этом пойдет речь далее в общем контексте исследования проблем массовой коммуникации. Применительно к проблематике журнализма и массовой коммуникации в книге будут рассмотрены и понятие «соборность», и общефилософская категория «новое», которые также берут свои истоки в ветхозаветной литературе.

Н.Д. Арутюнова (Арутюнова, с. 11–28) отмечает, что понятие «нового» обрело силу тогда, когда концепция временных циклов в космических и исторических процессах, вечного возвращения на «круги своя» стала уступать место идее линейного времени. Эта идея отделила историческое развитие от космического круговорота. Движение по кругу и вместе с ним постоянное повторение мифологических архетипов сменилось движением вперед, в будущее, обещающее новые, неведомые доселе формы жизни. Эволюции взглядов в этом направлении дал толчок библейский миф о сотворении мира. «Если мир греческой философии и греческой поэзии – это «космос», то есть законосообразная и симметричная пространственная структура, то мир Библии – это «олам», то есть поток временного свершения, несущий в себе все вещи, или мир как история» (Аверинцев, 1977, с. 88–89). Во всех греческих концепциях бытия, и мифологических и философских, явно или неявно присутствовало учение о вечном возврате. Это означало, что время понималось как обратимый, а не однолинейный процесс, как феномен, обладающий присущим лишь пространству свойством симметрии. Внутри «олама» даже пространство дано в модусе временной динамики, как «вместилище» необратимых событий.

«Новое» Ветхого Завета относится к фундаментальным творческим актам, влекущим за собою коренное изменение в природе мира и в природе внутреннего человека. Акт обновления представлен не как эволюционный процесс, а как некое волевое революционное действо, ведущее к совершенствованию мира и возникновению нового человека.

Тема глубокого обновления мира и природы человека, заявленная в Ветхом Завете, была продолжена и завершена христианством. Для обозначения Нового Завета было выбрано второе значение греческого слова «новый» – не в значении «недавно появившийся», «молодой», «неопытный», а в смысле новизны никогда не случавшегося, необычайного, удивительного и дивного. «Чувство сдвига, осуществления неожиданного и непредставляемого – вот что выражают слова «Новый Завет» (Аверинцев, 1983, с. 504–505).

Таким образом, новое в рамках циклического времени отличается от нового в рамках линейного времени. Новое теперь – сдвиг, резкое развитие, улучшение. Способность сердца к нравственной отзывчивости на это «Новое» и предвещает в Новом Завете возникновение в человеке специального «этического органа» – совести, которая должна была существовать в человеке наряду с сознанием и чувством красоты.

Во многих европейских языках слово «совесть» этимологически означает «совместное знание», а в русском его значение происходит от слова «ведать» – знать. Следовательно, совесть и сознание – слова родственные по своим духовным пракорням. Совесть – это субъективное осознание личностью своего долга и ответственности перед обществом и самим собой, – определяет Словарь по этике (М. 1975). Она может проявляться не только в форме разумного осознания нравственного значения совершаемых действий, но и в форме эмоциональных переживаний.

Сам язык, таким образом, показывает нам, с опорой на какие векторы коммуникативного действия человек определял главный инструмент самоорганизации, самоосуществления, когда он пытался постичь и прочувствовать главные истины со-бытия. Язык представляет собой таинство, – говорил Н. Винер, – концепция мудрости может быть заложена в слове так же, как, например, в загадке сфинкса (Винер, с. 80). Совесть как совместное знание определялась человеком в результате нескончаемого познавательного процесса – от древних наивно-созерцательных его этапов до современных вдумчиво-рефлексующих. Но уже к началу нашей эры такие понятия, как «стыд», «правда», «долг» стали являться «общественными стражами» индивидов. Об этом говорили, например, философы античности, которые считали, что эти сущностные для человека черты опосредствуют влияние разума на его склонности.

Однако формулу «человек – мера всех вещей» некоторые философы и прошлого, и настоящего считают выражением отрицательных, разрушительных сторон древнегреческой культуры, так как нравственность переносится ею всецело в субъект и, следовательно, носит противообщественный характер. Из подобной индивидуалистической позиции выводятся и такие беды сегодняшней России, как нравственный релятивизм, плюрализм точек зрения и взглядов без стремления свести их к общезначимым, «совместно оговоренным, познанным и прочувствованным» истинам и нравственным ценностям. К ценностям, которые в большей или меньшей степени (зависящей от исторических условий жизни человека, национальных, религиозных, культурно-политических особенностей) действительно должны служить мерой всех вещей и мерой самого человека.

У нравственности поэтому всегда сохраняется, пусть и с некоторыми оттенками выражения, одно лицо, характеризующееся представлениями о стыде, правде, долге, добродетели, справедливости, личном и общественном благе. Эти представления – результат общего развития человечества, традиций его культур, обогащавшихся в процессах коммуникации, традиций религий, запечатленных в священных текстах.

У безнравственности – много лиц. Их количество, их конкретные выражения формируются не стихийно, не бессознательно и импульсивно (чисто биологически), а тоже на основе вполне осознанных (и часто – совместно осознанных, что очень страшно, так как ведет к энтропии совести своего рода антисовести), на основе прагматических целей, корыстных личностных и сектантских (партийных, клановых) интересов.

И роль коммуникации в обеспечении производства и воспроизводства подобных болезней нравственного сознания необходимо постоянно выявлять, чтобы освободить многие формы современной массовой коммуникации от внешне «благостных» и «непорочных» ее одежд.

Все эти предварительные размышления вызваны тем, что нам очень важно обосновать необходимость применения философского и общекультурного подхода к процессам массовой коммуникации, проходящим в современной действительности. Чем, как не стремлением постичь «Новое», можно объяснить саму массовую коммуникацию (в большом философском, а не чисто техническом, узкопрагматическом значении). Массово-коммуникативные процессы не могут ныне исследоваться по принципам существовавших до сих пор журналистских теорий и методик. Как пишет Ю. Хабермас (Хабермас, 2000, с. 31–32), в повседневной коммуникативной практике когнитивные толкования, моральные ожидания, выражения и оценки пронизывают друг друга. Поэтому протекающим в жизненном мире процессам общения и взаимопонимания потребна культурная традиция во всей ее широте, а не только благословенные плоды науки и техники. «Философия могла бы актуализировать свое отношение к тотальности, приняв на себя роль интерпретатора, обращенного к жизненному миру. Она могла бы, по меньшей мере, способствовать возобновлению игры взаимодействия когнитивно-инструментальных моментов с морально-практическими и эстетически-выразительными».

Теперь несколько слов о трудностях, с которыми пришлось столкнуться при выборе названия работы. Главная ее тема – противопоставление изначальных гуманистических принципов и характеристик общения и коммуникации и антигуманных форм многих современных проявлений МК. Классические философские категории «сущность и явление» могут быть, разумеется, применимы и к исследованию массово-коммуникативных процессов. Однако, если судить о сущности современной МК по внешним чертам, которые она нам «являет», может сложиться впечатление, что ее сущность – не в постижении истины человеческого бытия, а в забалтывании, размыве, а часто и дискредитации истины. Поэтому работа могла быть названа «Сущность и явленность современной массовой коммуникации», «Сущность и существование МК», «Сущность и реальность МК». При дополнениях и доработках рукописи название было выбрано с учетом привлечения более широкого круга читателей, оно более конкретно определяет проблематику книги, состав приводимых примеров и аргументов. Здесь не игра словами. Как писал Гегель в лекциях по истории философии, скептики часто выбирали грубые выражения или сначала огрубляли мысли, чтобы затем было легче справиться с ними. Мы также попытаемся с помощью глубинных языковых средств, их «потенциальных смыслов» (М. Бахтин) показать те проявления нынешней массовой коммуникации, которые носят характер, не свойственный (не «свой», не «родной», не «кровный») ее истинной сущности. А она исстари заключалась и заключается в прохождении исторического цикла человеческого познания: от со-бытия людей и сообществ, через их со-общение и сознание – к со-мыслию, то есть смыслу различных сторон этого бытия: религиозно-нравственной, научной, художественной, политическо-правовой. К смыслу жизни. Собственно, и работу можно было бы так назвать - «К смыслу жизни». Так сказать, от контекста жизни – к ее смыслу. Но из этого контекста здесь берутся в основном реалии политической, научной, в какой-то мере художественной действительности, поэтому мы не взяли на себя столь большую ответственность. Главное заключается в том, чтобы попытаться показать: в каком бы виде, с каких бы позиций и сторон массовая коммуникация не осуществлялась, она не должна лишаться этой основной своей сути – приближаться к пониманию смысла жизни.