Лекции.Орг


Поиск:




VI. Стыд и чувство неприятного




Для процесса цивилизации своеобразное моделирование влечений, называемое нами «стыдом» и «чувством неприятного», не менее характерно, чем рационализация поведения. Значительный сдвиг к рационализации и не менее существенное смещение порога стыда и чувствительности, которые с XVI в. все ощутимее присутствуют в habitus'e западного человека, представляют собой две стороны одной и той же психической трансформации.

Чувство стыда есть специфическое возбуждение, род страха, в определенных обстоятельствах воспроизводимый у индивида автоматически и привычно. Внешне он предстает как страх перед социальной деградацией или, в общем виде, как страх перед демонстрацией другим человеком своего превосходства. Однако эта форма неудовольствия у человека, опасающегося превосходства других людей, имеет ту особенность, что в данной ситуации физическое действие, направленное на другого, не может защитить от страха — от него не способно предохранить никакое действие вообще. Эта беззащитность перед другим, превосходящим меня, ощущение пребывания в его власти проистекают не из угрозы физического доминирования Другого человека, присутствующего здесь и сейчас, хотя беззащитность эта явно восходит к физическому принуждению в детстве, когда ребенок уступает силе лиц, моделирующих его личность. У взрослого такая беззащитность связана с тем, что люди, чьего превосходства он опасается, соотносятся с его собственным «Сверх-Я», с его собственным аппаратом самопринуждения. Этот аппарат является результатом дрессировки индивида теми, от кого он был зависим и кто обладал известной властью над ним. Поэтому страх, именуемый нами «стыдом», скрыт от глаз других и в значительной мере подавлен; сколь бы сильным он ни был, он не находит прямого выражения в словах и жестах. Особую окраску чувство стыда получает из-за противоречий, тревожащих индивида: противоречий между тем, что он задумал, и тем, что делает; между ним и другими людьми, с которыми он в той или иной форме связан; между «Я» и сектором сознания, отвечающим за самоконтроль. Конфликт, находящий выражение в чувстве стыда, представляет собой конфликт индивида не только с господствующим общественным мнением, но и с той частью его самости, что репрезентирует это общественное мнение. Мы имеем здесь дело с конфликтом в собственной душе человека — он сам признает себя низким. Он боится утраты любви или уважения тех, чью любовь и уважение он не хотел бы терять. Их установки стали его собственной установкой, и она автоматически начинает действовать против него самого. Именно тот автоматизм, с которым у индивида воспроизводится чувство превосходства над ним других людей, делает его столь беззащитным.

Страх нарушения социальных запретов тем сильнее и откровеннее принимает характер стыда, чем в большей мере строение общества способствует превращению внешнего принуждения в самопринуждение, чем более широка и дифференцирована сфера самопринуждения, охватывающая поведение человека. Внутреннее напряжение, раздражение, вызываемое ощущением того, что эта сфера была в какой-то точке прорвана, может быть большим или меньшим в зависимости от характера социального запрета и самопринуждения. В повседневной жизни мы называем его «стыдом» только в известных случаях, при известной силе внутреннего напряжения. Но по своей структуре оно остается тем же самым при всех оттенках и уровнях силы проявления. Как и самопринуждение, стыд обнаруживается и на самых ранних ступенях общественного развития — пусть в не столь всесторонней и не столь стабильной форме. Как и самопринуждение, он усиливается вместе с каждым шагом, продвигающим цивилизации вперед, проявляясь в виде растущего внутреннего напряжения и страха. Наконец, подобные страхи получают вид страха перед другими, страха перед физической угрозой или угрожающим превосходством другого человека. Они начинают играть ведущую роль там, где на больших пространствах произошло существенное достижение социального мира, где для формирования людей большее значение получило равномерно распределенное принуждение, где физическое насилие оттеснено на задний план и сохраняется в виде ночного сторожа. Иными словами, эти страхи играют тем большую роль, чем дальше шагнула цивилизация. Подобно тому как о «ratio» мы можем говорить только в связи с продвижением вперед рационализации, с выработкой функций, требующих расчета и сдержанности, так и о чувстве стыда мы можем говорить только в связи с его социогенезом, со сдвигом порога стыдливости. Вместе с таким смещением порога стыдливости в определенном направлении меняется схема самопринуждения, и через какое-то время она начинает регулярно воспроизводиться в новой форме. И рационализация, и сдвиг порога стыдливости и чувства неприятного, представляют собой выражение уменьшения страха перед непосредственной угрозой со стороны других лиц и усиления автоматических внутренних страхов, того принуждения, что индивид налагает сам на себя. В обоих случаях равным образом заявляет о себе развитое предвидение, расчет, которые в силу растущей дифференциации общества становятся необходимыми для все более широких групп, желающих сохранять свое социальное существование. Не трудно заметить, что эти по видимости столь различные психические трансформации взаимосвязаны. И усиление чувства стыда, и растущая рационализация являются лишь различными аспектами усиливающегося раскола в психике индивида. Такой раскол происходит вместе с разделением функций, с дифференциацией функций влечений и функций контроля над влечениями, с обособлением функций «Оно», «Я» и «Сверх-Я». Чем дальше продвинулась эта дифференциация, тем больше на долю сектора саморегуляции (в широком смысле слова — «Я», в более узком — «Сверх-Я») выпадает двойная функция. С одной стороны, этот сектор образует центр, задающий отношение человека к прочим вещам и лицам; с другой стороны, он образует центр, из которого человек — отчасти сознательно, отчасти автоматически и бессознательно — направляет и регулирует свой «внутренний мир», свои собственные влечения. Иными словами, все более обособляющийся от влечений в ходе изменения общества слой психических функций — функций «Я» и «Сверх-Я» — получает в рамках психики двоякую задачу. Он ведет как бы внутреннюю и внешнюю политику, и шаги в этих двух направлениях далеко не всегда совпадают друг с другом, а иногда даже вступают в противоречия. Этим объясняется также то, что в один и тот же социально-исторический период, когда ощутимой становится рационализация, мы наблюдаем смещение порога чувствительности к неприятному и стыда. Этим можно объяснить и то, что — в соответствии с общим социогенетическим законом — наблюдается и сегодня в жизни любого ребенка: рационализация поведения есть выражения «внешней политики», тогда как сдвиг порога стыда выражает «внутреннюю политику» той же самой функции «Сверх-Я».

Отсюда можно вывести целый ряд следствий. Мы довольствуемся демонстрацией того, что усилившаяся дифференциация психики находит свое выражение в трансформации отдельных влечений. Нам следовало бы показать в первую очередь то, как эта дифференциация ведет к трансформации сексуальных импульсов и к развитию стыдливости в отношениях между мужчинами и женщинами20. Пока что мы должны довольствоваться указанием на те общие линии связи, что ведут от описанных выше социальных процессов к подобным смещениям порога стыда и чувствительности.

В новейшей истории Запада чувство стыда не одинаково встраивалось в человеческую психику. Достаточно привести один пример: подобное встраивание в рамках сословно-иерархического социального порядка во многом отличается от того, что мы находим в следующем за ним буржуазно-промышленном обществе. Приведенные выше примеры — прежде всего примеры различной степени стыдливости при обнажении21 — показывают такого рода изменения. В придворном обществе запрет на обнажение тела еще во многом имел сословные и иерархические границы, соответствовавшие общему строению этого общества. Обнажение вышестоящего в присутствии нижестоящего на социальной лестнице, скажем, короля перед его министрами, столь же мало подлежало суровым социальным запретам, как и обнажение мужчины перед занимавшей низкий социальный ранг женщиной в предшествующую эпоху. Это соответствовало незначительной функциональной зависимости от лиц низшего ранга, следствием чего было отсутствие стыдливости перед ними; как замечает делла Каза, такое обнажение могло быть даже знаком доброго к ним расположения. Напротив, обнажение человека перед вышестоящими (либо — перед равными ему по рангу) все более становилось признаком непочтительности и изгонялось из общения; оно осуждалось как проступок, а потому индивид должен был его опасаться. Только с падением стен сословного деления, с усилением функциональной взаимозависимости всех ото всех, с выравниванием социального положения людей, только тогда обнажение в присутствии других постепенно становится проступком уже не в небольших анклавах общества, а в обществе в целом. С малых лет на подобное поведение индивида налагается запрет, связываемый с таким страхом, что из его сознания совершенно исчезает социальный характер этого запрета — стыд кажется ему требованием, идущим изнутри.

То же самое можно сказать о чувстве неприятного. Оно неотделимо от чувства стыда. Подобно тому как второе возникает в случае проступка, нарушения запретов, налагаемых своим «Я» и обществом, так и первое появляется, когда кто-то другой приближается к «опасной зоне». Чувство неприятного вызывают формы поведения, предметы, стремления, с ранних лет нагруженные страхом, — вплоть до того, что такой страх воспроизводится автоматически в сходных с запретами детских лет обстоятельствами, подчиняясь своего рода «условному рефлексу». Чувство неприятного представляет собой неудовольствие или страх, возникающие, когда другой отходит от представленной в «Сверх-Я» шкалы социальных запретов (или приближается к такому нарушению). Такие чувства будут тем многообразнее и обширнее по тематике, чем шире и дифференцированнее эта «опасная зона», ответственная за регулирование и моделирование поведения индивида, причем в тем большей степени, чем далее продвинулась цивилизация в области поведения.

Выше мы привели ряд примеров, показывающих, как с XVI в. все быстрее стал смещаться порог стыда и чувствительности к неприятному. В это же время данное изменение становится предметом размышлений. Такой сдвиг совпадает по времени с ускоренным превращением высшего слоя общества в придворное дворянство. Цепочки зависимостей индивида в это время становятся все более плотными и длинными, люди все в большей мере оказываются связанными друг с другом, растет принудительная сила самоконтроля. Вместе с взаимозависимостью усиливается и наблюдение друг за другом; чувствительность, а тем самым и запреты, становятся все более дифференцированными, всеобъемлющими и многообразными. Иной способ сосуществования порождает иной набор представлений о том, что должно вызывать стыд и ощущаться как неприятное в поведении других.

Мы уже указывали, что вместе с ростом разделения функций и усилившейся интеграцией уменьшаются контрасты между различными слоями общества и странами, хотя при этом растет число оттенков в способах моделирования, в стилях жизни людей, затронутых процессом цивилизации. Этому соответствует развитие индивидуального поведения и чувствования. Чем больше сглаживаются контрасты индивидуального поведения, чем с большей силой самопринуждение сдерживает, вытесняет и трансформирует непосредственные прорывы удовольствия и неудовольствия, тем больше становится чувствительность к оттенкам и нюансам поведения, тем чувствительнее люди к внешне не важным жестам и формам поведения, тем более дифференцированно люди воспринимают и самих себя, и внешний мир в тех слоях, что ранее были скрыты покровом аффектов и не достигали сознания.

Возьмем, для примера, «дикарей», которые живут в сравнительно узком кругу жизненно важных для них событий природной и человеческой среды. Этот круг узок, поскольку цепочки зависимостей относительно коротки, хотя в каком-то отношении они ничуть не менее дифференцированы, чем и у цивилизованных людей. Дифференциация будет различной у селянина, охотника или скотовода. В любом случае мы можем сказать, что там, где речь идет о чем-то жизненно важном для социальной группы, способность «примитивного» человека различать происходящее в лесах и полях (одно дерево от прочих, шумы, запахи, движения) развита сильнее, чем у «цивилизованного». Но для «примитивных» людей само природное пространство еще в огромной мере представляет собой «зону опасности»: их переполняет чувство страха, уже неведомое цивилизованному человеку. От этого зависит определение того, что подлежит дифференциации, а что нет. Переживание «природы», которое постепенно возникало в Средние века и ускоренно развивалось начиная с XVI в., характеризуется именно тем, что все большие пространства обитания становятся «замиренными»; вместе с тем леса, луга и горы перестают быть зоной первостепенной опасности, откуда в жизнь индивида в любой момент могут ворваться волнения и страхи. Вместе с плотной сетью дорог, вместе с исчезновением разбойников и хищных зверей, вместе с превращением лесов и полей (перестающих быть местом, где происходит игра необузданных страстей, местом дикой охоты на людей и зверей, дикого наслаждения и столь же дикого страха) в пространство мирной деятельности, моделируемое производством благ, торговлей и коммуникацией, «замиренная» природа иначе видится «замиренным» человеком. Подавление аффектов ведет к росту значения глаза как органа, служащего источником наслаждения. Природа становится предметом эстетического созерцания для людей — вернее, для горожан, уже не связанных с полями и лесами в своей повседневной жизни. Природа делается для них местом отдыха, а сами они становятся чувствительнее, видят ее более дифференцировано, чем те люди, для которых она была фоном для игры необузданных страстей и полем опасности. Теперь они наслаждаются цветами и линиями, им открывается то, что обычно называется красотой природы; их чувствам становятся доступны оттенки цвета и фигуры облаков, игра света на листьях деревьев.

В ходе достижения мирного существования меняется и чувствительность людей к поведению себе подобных. Пропорционально отступлению внешних страхов растут страхи внутренние, страхи, порождаемые одним сектором человеческой души в связи с отношением к другим секторам. Внутреннее напряжение ведет к тому, что люди начинают более дифференцировано воспринимать друг друга, чем раньше, когда в других они видели в первую очередь неизбежную опасность. То напряжение, которое ранее разряжалось в прямом поединке, теперь превращается во внутреннее напряжение и непрестанную борьбу индивида с самим собой. Общение с другими перестает быть прежней «зоной опасности», связанной с тем, что обед, танцы или радость от беседы в любой момент могли обернуться яростью, схваткой и смертью. Теперь общение связано с опасностью иного рода — опасностью того, что индивид не сумеет сдержаться, что он может задеть чувствительность других, преступить собственную границу стыда или порог чувства неприятного у других. Эта «зона опасности» находится в самой душе любого индивида. Именно поэтому люди делаются чувствительнее к тем нюансам, которые ранее едва входили в сознание. Подобно тому как природа стала гораздо большим, чем ранее, источником наслаждения для глаз, так и другие люди становятся источником наслаждения или чувства неудовольствия от созерцания, раздражения, разных степеней чувства неприятного. Уменьшился непосредственный страх перед другим человеком, зато вырос внутренний страх, опосредованный наблюдением и «Сверх-Я».

Пока повседневным и свободным остается применение оружия — вспомним тот или другой из приводившихся примеров, — то, как один протягивает другому нож за столом, особого значения не имело. Когда употребление оружия все более ограничивается, когда внешнее принуждение и самопринуждение затрудняют всякие проявления гнева или физического насилия, люди становятся намного чувствительнее ко всему тому, что хотя бы напоминает о таком насилии. К «опасной зоне» приближает уже сам жест, напоминающий нападение, а потому неприятное чувство вызывает один вид того, как один человек передает нож, направляя его острие на другого22. Из узкого круга людей «хорошего» придворного общества, где чувствительность сделалась даже престижным средством отличия от прочих, а потому всемерно культивировалась, запрет передавать нож острием вперед затем распространяется вширь на все цивилизованное общество. При этом ассоциации с воинственностью сочетаются еще с целым рядом ассоциаций, проистекающих из влечений, нагруженных страхом.

Мы уже показывали, как постепенно ограничивалось употребление ножа, как это стало «опасной зоной», связанной с множеством мелких и крупных запретов. Трудно сказать, насколько отказ от физического насилия был для придворной аристократии внешним принуждением, а в какой степени он уже превратился в самопринуждение. При всех ограничениях дворяне продолжали пользоваться и столовым ножом, и шпагой. Охота и убийство зверей еще оставались дозволенным и даже повседневным развлечением господ, а разделка туши за столом еще относилась к тому зрелищу, которое не достигало порога чувствительности. Вместе с постепенным подъемом буржуазных слоев со свойственными им социальными функциями, с присущим им уровнем мирного сосуществования, с гораздо более совершенным превращением внешнего принуждения в самопринуждение разделка туш переносится «за кулисы» общественной жизни. Хотя в некоторых странах, прежде всего в Англии, ряд древних обычаев сохраняется или переходит в новые, все же опасные движения ножом оказываются под запретом повсюду. В этом отношении чувствительность продолжает расти.

Это лишь один пример той структурной трансформации психики, которую мы для краткости назвали «процессом цивилизации». В человеческом обществе мы нигде не найдем нулевого пункта страха перед внешними силами, равно как и нулевого пункта автоматически проявляющегося внутреннего страха. Они значат для людей не одно и то же, но в конечном счете они неразрывно друг с другом связаны. В ходе процесса цивилизации один не исчезает, другой не возникает: меняется пропорция, соотношение внешнего и внутреннего страха. Страх перед внешними силами не исчезает, но уменьшается; всегда имеющийся — латентный или явный — страх, проистекающий из напряжения между влечением и «Я», становится относительно более сильным, всесторонним, постоянным. Свидетельства смещения границы стыдливости и чувствительности, приводившиеся нами в первом томе настоящей работы, представляют собой простейшие и наиболее наглядные указания на общее направление и на структуру этой трансформации человеческой души. Ее можно рассматривать и со многих других сторон: аналогичную структуру мы видим, например, в переходе от средневекового католического «Сверх-Я» к «Сверх-Я» протестантскому. Здесь ничуть не менее заметно смещение к внутреннему страху. Нужно помнить только об одном: ныне, как и всегда, все формы внутреннего страха взрослых связаны со страхом детей перед другими лицами, со страхом перед внешними силами.





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-05-06; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 1418 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Победа - это еще не все, все - это постоянное желание побеждать. © Винс Ломбарди
==> читать все изречения...

782 - | 759 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.009 с.