Не берись ни за какое дело, каково бы оно ни было, без совета духовного отца монастыря. 2 страница

Стало быть, необходимо рассуждение, но рассуж­дение — это нечто такое, чего я могу требовать от самого себя, а не от ближнего. Если брат, служащий в архондарике, или эпитроп неправильно оценил си­туацию и ослабил пост, то я, игумен, отнесусь к нему с уважением, с почтением, равно как и к гостю, пото­му что этот брат мне служит. Я поем вместе с гостем, но буду знать, что брат ошибся, и скажу ему об этом позже. Честь, оказываемая одному, не должна сопро­вождаться бесчестием для другого. На вопрос об ос­лаблении поста нет готовых ответов: здесь требуется благоразумие и рассудительность. Поэтому мы пред­почитаем дать разрешение вкушать с маслом, чем не дать.

Но вообще, люди ценят постную пищу. При этом мы должны научиться уважать как людей, так и закон. В самом деле, человек, посетивший монастырь, мо­жет ориентироваться на церковное предание, соглас­но которому, например, сегодняшний день считается постным. Однако как в неогороженный виноградник заходят самые разные животные и поедают его, так и старший брат, если его душа — неогороженный ви­ноградник, может в этом случае предложить посетите­лю скоромную пищу. Да, я уважаю предание Церкви. Но поскольку я поставил этого брата старшим, то я должен и его уважать. И неважно, избрал ли я его по­тому, что его одного считаю способным или более дру­гих способным быть на этом месте моим представи­телем и действовать от лица всего братства, или про­сто потому, что я вынужден так поступить. Никто не может под предлогом возможного соблазна (прежде всего нам должно быть стыдно, что мы соблазняем­ся) этого брата судить. Старший будет делать то, что считает нужным. Об этом говорит святитель Василий Великий. И это наш принцип, наша точка отсчета. Все остальное зависит от других обстоятельств.

Конечно, когда мы ослабляем пост, можно опасать­ся, что люди подумают, будто пост для нас ничего не значит. Все зависит от того, кто делает это послабление. Однажды митрополит Сиатистский Антоний, человек святой жизни, пригласил некоего священника на все­нощное бдение. Обычной пищей митрополита были лук, помидоры и морковь. Когда священник добрался до митрополии, владыка в семь часов вечера устроил ему трапезу из рыбных и многих других блюд, притом сам ел очень мало, и как только они встали из-за сто­ла, сразу пошли на бдение. Что священник мог сделать? Во второй раз он, конечно, проявил предусмотритель­ность: приехал раньше и предложил владыке поесть в полдень. Поскольку в этот час его не ждали, пища была скудная. В первый раз, рассказывал священник, он спра­шивал себя: «Что мне теперь делать? Я не могу отне­стись к владыке непочтительно, ведь он мне оказывает честь. Но через пять часов у нас закончится и бдение, и Божественная литургия. По канонам в таких случа­ях служить запрещено. Но могу ли я подумать что-то плохое о святом Сиатистском владыке Антонии?»

Итак, все зависит от того, кто дает благословение на ослабление поста. Человек, который его дает, дол­жен быть лицом уважаемым.

Авва Сисой как-то ради одного человека нарушил пост, и ученики спросили его, почему он ел, а тот от­ветил: «Я ел при нем, потому что это был человек, да­лекий от Церкви. Было не так важно, есть мне или не есть. Но если бы другие люди, верные христиане, уви­дели, что я нарушаю пост, то что бы они сами стали делать после этого!»

Другой подвижник, когда его посетил светский правитель, схватил кусок сыра и, чтобы ввести этого человека в заблуждение, начал есть сыр. Тогда прави­тель сказал про себя: «Я-то думал, что он святой, но это не так» — и, развернувшись, ушел.

Все это не нарушение поста. Это являет нам мно­горазличную премудрость преподобных отцов. Пусть нас не соблазняют подобные примеры. Так поступа­ют люди, приобретшие духовный авторитет в Церкви: через это открывается их смирение и самоотречение.

Когда некий игумен в сопровождении братии по­сетил одного митрополита, тогда владыка, проявляя заботу, предложил им на трапезе мясо. Послушники в полном недоумении спросили у игумена, что им де­лать, и тот ответил: «Вы не ешьте мяса, а я поем не­много». Монахи вкушали другие блюда. Игумен же де­лал вид, что ест мясное, хотя на самом деле не ел. Но монахи, его братия, своим воздержанием выражали его мнение об этом. В конце концов митрополит все понял и сказал: «В другой раз, когда придут монахи, мы не будем подавать мяса».

Вообще говоря, лучше всего — следовать преда­нию, это нас обезопасит. Во всех других случаях надо оставлять дело на усмотрение старшего брата, автори­тет которого признают все. Если такого брата нет, тре­буется большая рассудительность.

 

 

 

Глава третья

 

Сейчас идет Великий пост. Если представить, что в глазах Божиих мы чистые листы бумаги, то ко дню Воскресения Христова мы должны написать на этих листах то, что хочет Бог. Сорок дней — немалый срок, но подвиги будут для нас очень легки, если мы будем помнить о том, что подвизающийся, желающий, бла­говолящий, совершающий — это Сам Бог. Но все-таки пост и от нас требует подвига. Мы должны показать, чего хотим мы.

Некоторые боятся поститься без масла. Но на са­мом деле пища без масла вредна лишь при редких тяжелых болезнях. В большинстве же случаев она вредит нам потому, что наша душа и совесть иска­лечены. Миллионы людей ради диеты или по другим причинам едят пищу без масла, и ничего плохого с ними не происходит. А мы, христиане, опасаемся за свое здоровье. Да это сатана ругается над нами! Про­сто еда без масла не такая вкусная, вот нам и кажется, что нам от нее плохо: изжога, вздутие живота. Конеч­но, если мы, избалованные с детства и не привыкшие к посту без масла, начнем роптать, игумен поставит нам на стол масло, чтобы мы добавляли его в еду, ког­да захотим.

Только хорошо ли это, что на монастырском сто­ле стоит масло и уксус, в то время как наш Жених, Христос, отнят от нас и пребывает на небе? Можем ли мы думать о телесном утешении тогда, когда взываем: «Се Жених грядет в полунощи» — и ждем Христа с за­жженными светильниками?

Но давайте посмотрим, что говорит дальше святой Антоний в своих правилах.

 

Когда ты исполняешь свои духовные обязан­ности, не превозносись. (39)

 

Духовные обязанности — это главным образом бо­гослужение, особенно для людей того времени, а так­же личная духовная жизнь, то есть молитвенное пра­вило, пост, вообще упражнение во всех добродетелях. Что касается молитвы, то ее мы должны совершать со смиренномудрием и осознанием своей греховности, а не напоказ, чтобы нас видели другие. Если человек на молитве плачет, его не должно быть слышно в со­седней келье. В противном случае станет ясно, что в душе человека что-то не в порядке. Нам необходимо быть внимательными в отношениях с людьми, потому что при общении ближние судят о нас не столько по нашим внутренним побуждениям, сколько по нашему поведению.

Значит, когда преподобный Антоний предостере­гает: «Не превозносись во время монастырского бого­служения или общих скитских собраний», он имеет в виду, что надо быть человеком сдержанным, уме­ренным. Когда кто-нибудь в церкви якобы из смире­ния низко склоняет голову, хотя никто другой так не делает, это не смирение, а самый настоящий эгоизм. При общественном богослужении слова и проявления

 

 

 

чувств для всех одни и те же. Мы служим Богу одина­ковыми словами и одинаковым образом. Например, если ты хочешь делать земные поклоны, то, когда придешь в свою келью, сделай хоть тысячу поклонов, никто тебе не мешает. А богослужение — это не место для проявления личного благочестия, в богослуже­нии мы живем сообща, там нет места твоему «я». Бу­дем внимательны, когда мы вместе, особенно в храме. Наше псалмопение, участие в богослужении, покло­ны, движения — все пусть будет общим, то есть та­ким, как это принято во всем нашем богослужебном собрании.

Но это не значит, что если другие в церкви раз­говаривают, то и я должен разговаривать. Молчание в храме — это правило Церкви. Тот, кто разговарива­ет, — нарушитель, он человек заносчивый или, что чаще случается, неуравновешенный или чувствующий себя неполноценным, страдающий от своей ущербно­сти. По тому, как человек ведет себя в обществе других людей, можно понять, мирно ли у него на душе.

Приведем еще один пример. Во время богослу­жения мы, естественно, должны стоять. Если другие сидят, это не значит, что и мне надо садиться. Веро­ятно, сидящий болен или, что более вероятно, просто ленится, особенно если богослужение короткое. Когда вечерня длится сорок пять минут, а утренняя служба два с половиной часа, неужели мы не можем постоять? Наверное, у нас или с головой не все в порядке, или мы настолько внутренне расхлябаны, что совсем не владеем собой. Ведь устаем мы в большинстве случаев не от работы, а от душевной вялости. Те, кто сидят на службах, обычно больны душой. Причин физического характера, по которым человеку необходимо сидеть, чрезвычайно мало. Но больному душой не станет лег­че, как бы ты ни старался, хотя бы давал ему сладости и обмахивал его веером.

 

 

 

Поэтому я не буду садиться, подражая тем бра­тьям, у которых нет душевного мира. Наоборот, сво­им стоянием в церкви я должен напоминать другим, что мы — ангелы и молимся вместе, подобно ангелам. Когда все святые и ангелы со страхом и трепетом стоят у престола, невообразимо, чтобы мы сидели. Конечно, в монастыре мы проявляем долготерпение, доброту и снисхождение, чтобы не обидеть другого человека. Хочет он сидеть? Пусть сидит. Хочет разговаривать? Мы не выгоняем его из храма. Хочет есть с маслом? Мы даем ему масло. Мы не станем каждый день напо­минать ему, что он грешит, потому что тогда он еще больше будет сопротивляться. В целом мы снисходи­тельны. Но сам ты должен знать: если ты садишься на службе только потому, что так делают другие, ты гре­шишь перед Богом, хотя бы делал это по неведению, подражая другим. Само собой разумеется, что грешить, расслабляться, забывать о своих духовных обязанно­стях ты не должен, и святой Антоний даже не говорит об этом. Он учит тебя иметь ревность и желание все исполнять со свободой, однако при этом не превозно­ситься, не делать ничего напоказ.

В более широком смысле, духовные обязанности — это общение монахов между собой, главным образом на послушании. Когда мы охотно высказываем свои мысли, но при этом не хотим соглашаться с ближними, то так обнаруживается наше превозношение. Если мо­нах на послушании и в любой другой обстановке от­стаивает свое мнение, будь оно даже правильным, — он превозносится, задирает нос. Человек, душевно и духовно уравновешенный, никогда не настаивает на своем мнении. Он умеет выразить его таким образом, что никто даже не принимает это за его мнение. На­пример, во время обсуждения он незаметно вставляет в общую речь свой правильный совет, и если ближ­ний поймет это — хорошо, а если не поймет — ничего страшного.

Значит, на послушаниях и при обсуждениях, со­ставляющих нашу церковную и общественную жизнь, мы не должны превозноситься. Здесь нам больше все­го нужно следить за собой, и в случаях, когда другие не делают того, что хотим мы, не признают нашего правильного мнения, мы не должны обижаться, рас­страиваться, принимать всё близко к сердцу. Напри­мер, на моих глазах происходит что-то, действитель­но не делающее чести монастырю, но братья желают, чтобы все было именно так. В таком случае я должен уступить, потому что это мои братья, а не односельча­не или люди из одного со мной города, и раз братья хотят делать именно так, то поступим по их желанию. Самое большее, что мы можем сделать, — это сказать о своих сомнениях игумену, а игумен, если захочет, пусть предотвратит зло. Когда мы высказываем свое мнение или страдаем оттого, что допускается какая-то ошибка, то в этом и проявляется наше превозношение. И в таком случае наша работа на послушании, или по­клоны в церкви, или преклонение головы не возводят нас к небу. Во всем этом мы уподобляемся фарисею, хвалившемуся в храме, а мы постоянно находимся в храме, потому что для нас это не только определен­ное здание, но и весь монастырь.

 

Не прогоняй того, кто ищет веры во Хри­ста. (40)

 

Это правило раскрывает перед нами дух святого Антония Великого. В его время было много язычников, много иудеев, которые желали узнать о вере Христо­вой. Их не отвергали. Но никто не устраивал миссио­нерских походов ради спасения неверных. Им просто говорили благое слово веры и предоставляли Богу это слово взрастить. Такие начинания, предвестники се­годняшней миссионерской деятельности, имели ме­сто и в братстве святого Пахомия, и сам он был пропо­ведником веры.

Однако в этом правиле преподобный Антоний го­ворит прежде всего о собратьях-монахах из других обителей, которые приходили в его монастырь для того, чтобы укрепиться в вере и своих убеждениях, по­лучить поддержку в трудностях, потому что то была эпоха, когда ереси представляли опасность и для мо­нахов, и для монастырей. Многие монахи уходили из своих монашеских общин и становились раскольни­ками или еретиками: несторианами, монофизитами,

оригенистами. Оригенизм был грозой монастырей, он их опустошал. И до сего дня есть монахи, последую­щие учению Оригена, несмотря на то что оригенизм был осужден многими церковными Соборами. Итак, святой Антоний призывал не прогонять монаха, ищу­щего истинной веры. Он советовал не отказывать и язычникам, которые приходили в монастырь и хоте­ли принять веру Христову.

Но существует ли такая проблема в наше время? Конечно, да. У наших братьев могут быть сомнения в вере, выражающиеся в глубоких сердечных пере­живаниях и внутренних бранях. И поэтому им нужна наша любовь, наше снисхождение, они хотят увидеть нашу живую веру. Вера во Христа выражается глав­ным образом в исполнении заповедей Божиих. Нам необходимо быть ревностными и особенно в посте и неленостном стоянии в церкви, потому что из этого видно наше трезвение и бодрствование на молитве. Для того чтобы человек укреплялся в вере, он должен ясно ощущать, что монастырь бодрствует. Напротив, прояви мы наималейшее нерадение в исполнении за­поведей Божиих — и человек потеряет всякую веру, немедленно падёт. Этот живой пример веры необхо­дим сегодня особенно мирским людям, поэтому не бу­дем прогонять того, кто ищет веры Христовой.

Поистине, в наше время и на Востоке, и на Запа­де вера хранится в монастырях. Человек устал от слов и предписаний. Его могут тронуть, поразить и даро­вать ему Бога только плоды живого опыта, которые он видит в душах других людей, потому что сам тако­го опыта не имеет. На Западе, например, в монасты­рях может быть очень мало монахов, но тем не менее миряне во множестве приходят туда и там обретают веру. В России, Сербии и во всех посткоммунистических странах люди также находят веру в монастырях, из монастырей восходит солнце.

В миру нет признаков Божия присутствия: нигде не увидишь, чтобы люди постились, открыто про­являли свою любовь к Богу. Заходишь в школу и не встречаешь там ни одного ученика, который бы смело говорил, что верит в Бога. Люди хотя и верят, но не исповедуют своей веры в обществе. В газетах пишут статьи против Церкви, и никто не выступает в ее за­щиту. Люди грешат, устраивают карнавалы, и никто не возражает. Мы свыкаемся с этим, и совесть людей постоянно сожигается, потому что нет исповедания веры. Исповедовать веру очень важно, поэтому Хри­стос говорил: Кто исповедает Меня пред человеками, того исповедаю и Я пред ангелами.

Значит, те, кто посещает монастыри, ищут веру Христову. Монастырь должен им ее дать, но дать как результат личной духовной жизни монахов, а не фор­мально по обязанности. Когда люди приходят в мо­настырь и говорят, что они хотят здесь отдохнуть, это значит, что они приходят, желая почувствовать, что сегодня еще есть вера. Христос сказал: Когда придет Сын Человеческий, найдет ли Он веру в мире? То же самое произносит и сердце каждого человека, прибли­жающегося к монастырю. Однако какое же разоча­рование он почувствует, если увидит, что хотя монах радостный (что тоже важно), ласковый, мирный, пол­ный любви, но не может сказать разумного слова, не претерпевает мученичества в подвиге, молитве, бде­нии, то есть он такой же, как все. Ведь и в миру человек может найти любовь. Если он придет к кому-то в гости, то его встретят приветливо, накроют на стол. Прихо­дя в монастырь, человек хочет найти нечто другое: в наших глазах, в наших устах, в нашем поведении он ищет признаков духовного мученичества, мучениче­ства совести. Он желает увидеть, что мы отличаемся от людей в миру, что мы живем во Христе и потому у нас аскетичный вид, наша речь серьезна, улыбка сдержанна, мы ведем себя скромно, садимся, встаем и любые другие движения делаем благообразно. Се­годня люди жаждут веры Христовой.

Следовательно, это правило преподобного Анто­ния относится и к нам. Когда монастырь всеми спо­собами пытается отгородиться от мира, когда мы, якобы желая пребывать в безмолвии и бдении, счи­таем, что общение с людьми причиняет нам вред или что мы не должны нести людям веру Христову, тогда мы вступаем в противоречие с исконными монаше­скими правилами. В особенности очевидным станет это противоречие, если мы вспомним, что древние монастыри в отличие от наших находились в пусты­нях, но это не мешало им радушно принимать всех приходящих и нести людям свет веры Христовой. Церковь как Тело Христово, устраивая свою жизнь, не может не учитывать нужд всей церковной полно­ты. Миряне и монахи — это одно Тело, Тело Христо­во. Поэтому не будем негодовать на людей и ждать с нетерпением, когда же они уйдут. Наоборот, будем повторять слова Господа, которые Он произнес, ког­да эллины пришли на Него посмотреть: Ныне просла­вился Сын Человеческий.

Человек, приходящий в монастырь, даже если он невоспитанный или ведет себя неприлично, на самом деле хочет видеть Иисуса, хочет найти веру Христову в людях, возрожденных во Христе, но он не знает, как выразить свое желание.

 

***

 

Мы упомянули об оригенизме. Как получилось, что Ориген допустил серьезные догматические ошиб­ки, хотя он был ученейшим человеком и все делал из добрых побуждений, из любви к Церкви?

Ему недоставало смирения. Он хотел возвещать истину. Тогда как раб Божий не хочет говорить об ис­тине, он хочет в смирении этой истиной жить. Все, кто разглагольствуют об истине, о своих богословских мнениях, все, кто стремятся быть во всем исправны­ми, на самом деле совершают ошибки и однажды ус­лышат от Господа: Не знаю вас, отойдите от Меня все делатели неправды. Ориген первым создал богослов­скую систему и задумал выразить словами не что-то свое, а веру Святой Церкви. Но святые отцы и монахи не проповедовали веру, а жили ею, и тем самым свиде­тельствовали о вере. Ориген в конечном счете принес в Церковь смерть, хотя был умнейшим человеком, ве­ликим мистиком. Святые отцы составляли антологии из его сочинений, не называя имени Оригена.

 

Не открывай всем свои мысли, но только тем, кто может спасти твою душу. (41)

 

Человек по немощи или незнанию считает нуж­ным высказать свои мысли, идеи, мнения первому встречному. Приходит, например, в монастырь новый послушник, видит какого-то брата, принимает его за ангела и начинает открывать ему свои мысли. Потом повторяет то же самое второму, третьему брату. Спу­стя какое-то время он вдруг понимает, что уже все знают, о чем он говорил. Тут он спускается с облаков,

 

 

 

чувствует себя предан­ным. Кто виноват? По­слушник сам заслужил такую участь, хотя про­говорившиеся братья, конечно, погружены в собственное зловоние, в их душе нет Бога. До­казательство тому — невоздержность их язы­ка, потому что человека можно узнать по его речи. Итак, не будем жаловаться, говорить о своих мыслях, трудно­стях, искушениях, же­ланиях, мечтах, откры­вать свое сердце любо­му человеку в рясе, монаху или священнику. Откры­ваться мы можем только тому, кто нас уважает, бла­городному, возвышенному человеку — своему старцу, который несет за нас ответственность пред Богом, любит нас истинно, при беседе с нами не переходит к мирским темам и не вредит нам своими суждениями.

Это серьезный вопрос, который требует предель­ного внимания. Если мы не будем к этому вниматель­ны, то будем страдать, бороться с ветром — мы станем похожи на крыши, которые со всех сторон обуреваются ветрами. Растрать свое здоровье, потеряй время, про­мотай миллионы, но не расточай своего сердца, ина­че тебя перестанут уважать. Среди пятисот человек трудно найти двух-трех, способных спасти твою душу. И безусловно, мы не должны говорить о своей боли, проблеме, трудности, даже просто высказывать свои мысли в том случае, когда хотим кому-то помочь. Наши мысли — это сокровище нашего сердца.

Например, два брата обсуждают устройство сада и один предлагает разбить его в месте, где нет ветра. Я слышу их разговор и вмешиваюсь: «Ветер там не дует, но и солнца там нет. Как вырастут растения?» Но ведь меня не просили высказывать свое мнение. Я могу его высказать, только если меня спросят, пригласят к раз­говору. А что если они ошибаются? Пусть ошибаются. Ты сам не делай ошибки. Бог поставил тебя на страже собственной души. Самое большое, что ты можешь себе позволить, — рассказать об этом деле игумену.

Или, допустим, ты просишь моего совета, куда тебе повесить икону, картину, фотографию. Я выска­зываю свое мнение и затем хочу посоветовать тебе еще кое-что. Это неправильно. Я должен посмотреть, хочешь ли ты дальше меня слушать или уже думаешь о своем. Только я замечу самую малую перемену в твоем взгляде, поведении, позе, я должен как можно более вежливо удалиться, сделав вид, будто ничего не понял. И я не стану при этом роптать на то, что ты не слушаешь, но буду радоваться возможности вер­нуться к своему молчанию, то есть к естественному для христианина деланию. Молчание — признак человека Божия, потому что молчание соединено с молитвой, в нем присутствует Бог. Слово, разговор — это вы­ход из нашего истинного состояния. Итак, я вернусь в свою келью, никому ничего не рассказывая.

Будем вести себя с достоинством, не станем ни­когда высказывать свое мнение о других людях. Будем считать ближнего неприкосновенным. Подобно херу­вимам и серафимам, которые закрывают крыльями глаза, чтобы не смотреть на славу Божию, закроем и мы свои глаза и глаза других людей, чтобы не видеть пятен на образах Божиих. Будем всегда почитать об­раз Божий в лице человека.

Важно сказать еще вот о чем. В сердцах людей мо­гут таиться несметные сокровища. Но стоит человеку открыть рот, как вместе со словами уходит и сокрови­ще из его сердца, — обнаруживается не просто подсо­знание отдельной личности, но тайники всей челове­ческой природы.

Допустим, человек с детства вел чистую жизнь, у него на уме никогда не было никакого коварства, греха. Но вдруг в разговоре с кем-то он обнаружива­ет, что из глубин его души извергаются самые низкие инстинкты, сатанинские помыслы, невероятные идеи, так что он сам поражается. Что происходит? Лишь только он открыл свои уста для разговора, через них вышел и тот «осадок», который накопился в заражен­ной человеческой природе в целом, а не просто в его отдельной личности. Ведь мы не только имеем свою личность и волю, но и носим в себе зло всей падшей человеческой природы. Потому нам нужно блюсти себя в молчании. Очень редко человек может полу­чить пользу, раскрывая свое сердце.

 

Когда пойдешь на литургию, не задержи­вайся надолгоно поспеши вернуться в мона­стырь. (42)

 

Правила святого Антония Великого посвящены главным образом монастырям, так как в его время уже начали формироваться первые монашеские общежи­тия. Однако, поскольку сам святой Антоний живет ды­ханием пустыни, его правила поочередно относятся то к монастырю, то к келиям. Данное правило переносит нас к жизни на келиях.

Когда ты пойдешь на литургию в соборный храм, как мы сказали бы сегодня, то, как только она закон­чится, не медли вернуться обратно в келью. Если ты задержишься, то пустишься в разговоры и потеряешь приобретенное за богослужением. От разговоров по­сле службы твое сердце станет мусорной свалкой, а из уст будет исходить зловоние.

Итак, лучше всего и нам после утреннего богослу­жения или повечерия идти в келью. Соблюдая такой порядок, мы исполним слово Божие, волю святых от­цов и будем в состоянии вести духовную жизнь. Без соблюдения этих элементарных условий духовное преуспеяние невозможно. Когда ты сам себя лишаешь возможности после церкви пойти в свою келью, или поговорить со старшим братом, или побыть в келье одному, совершить правило, тогда непонятно, монах ты или мирянин. Разница между монастырем и миром заключается в различных условиях жизни. Монастырь организован так, чтобы человек имел возможность совершать бдение, молиться, поститься, то есть при­общаться Божества, в то время как в миру человек за­ботится о мирском, о том, как угодить миру и жене.

Значит, когда мы нарушаем правила монашеской жизни, тогда монастырь для нас становится не домом, а котором мы предпочли приютиться, но домом, где мы пали и превратились в груду осколков. Если лично мы или весь наш монастырь лишается условий для ду­ховной жизни, то мы погибаем.

 

Не повышай голоса, разве только во время установленных молитв. (44)

 

Не повышай голоса. Эта заповедь — отзвук ветхо­заветного закона, который позволяет повышать голос только во время молитвы. Во всех остальных случаях нужно говорить тихо, не только не раздражаться и не гневаться, но и просто не допускать крика. Ревут быки, и рыкают звери в джунглях. А человек имеет уста, что­бы обуздывать свой голос.

Тех, кто повышает голос в кельях и коридорах, нужно строго наказывать. Такие люди обнаружива­ют грубость своей души, бесчестят своих родителей и самих себя. Нет более жалкого зрелища, чем человек, кричащий на всю округу.

Никогда не повышай голоса: тебя должен слы­шать только тот, с кем ты разговариваешь. Ты идешь по коридору? Пусть братья в кельях тебя не слышат. Это очень легко, но требует природного благородства. Если же человек не обучен — не в смысле неграмо­тен, а в смысле недостаточно воспитан, — если у него в доме был разлад: отец бил мать, они кричали друг на друга, то, естественно, такой человек ведет себя подоб­но своему отцу. Потому я и говорю вам, что, когда мы кричим, мы открываем наготу своей семьи, даже если наши родные уже умерли. Благопристойное поведение человека — это лучшее свидетельство о его семье, на­следственности. Нет ничего хорошего в человеке, ко­торый кричит. Итак, не повышай голоса. Не кричи из­далека, чтобы другой тебя услышал, потрудись подой­ти к нему поближе. Этого требует вежливость.

Однако во время «установленных молитв», то есть когда нас ставят читать или петь, мы должны делать это громко. Нельзя читать кое-как и не заботиться о том, слышно ли нас в притворе. Конечно, вина не всегда лежит на чтеце, за хорошее чтение отвечает также и уставщик. Уставщик и чтец обязаны знать, что они несут общественное служение. На клиросе нет ме­ста человеческим немощам и пожеланиям. Клиросное послушание — это служение народу. Следовательно, уставщик обязан отправлять на клирос подходящих людей. Чтец также должен знать, что в тот момент, когда он читает, он служит народу Божию. Конечно, у нас бывают свои трудности. Может быть, мы робеем или голос хрипит. Трудности трудностями, и все-таки я должен стремиться, чтобы моя жертва стала благо­приятной Богу. А она никогда не станет такой, если не будет прежде благоприятной народу.

При пении нужно следить и за тем, чтобы наш голос был воззванием, исходящим из глубины души, а не просто из уст, поэтому и говорится: «Господи, воззвах...». Хорошо, если горение нашей души будет пе­редаваться ближним. Человек может показать другим богатство своего внутреннего мира, если он поистине любит Бога. Но некоторые, начиная петь, вдруг вспо­минают о том, что нельзя кричать. Только что у них был не голос, а иерихонская труба, но стоит поставить их петь, как их становится совсем не слышно. Вот до чего доходит человек, когда он беден, убог и несчастен. Наше пение должно быть слаженным, хор должен зву­чать как единое целое, как один голос. Обратите вни­мание на то, что слово «воззвах» образовано от глаго­ла «взывать», который указывает на крик, исходящий не из уст, но из глубины души. Пусть в нашем воззва­нии отражается вся наша жизнь, пусть оно разносится с такой силой, чтобы достичь самого неба.

Иногда бывает слышно одного регента. В этом слу­чае он, конечно, достоин похвалы, а остальные, сто­ящие рядом и не поющие вместе с ним, обнаружива­ют черствость души и показывают, что они не имеют общения с ангелами и святыми. Почему ты не поешь имеете с другими, чтобы и самому свидетельствовать на клиросе о славе Христовой? Необходимо только одно: наше согласие с ближним. В этом-то и состоит трудность совместного пения. Петь «единеми усты и единем сердцем» не легко, для этого требуется боль­шое смирение и взаимопонимание.

Очевидно, что в правиле преподобного Антония затрагивается также и вопрос пения вместе. Под сло­вом «молитва» (προσευχή) в аскетических книгах под­разумевается главным образом псалмопение, редко что-либо иное. Итак, установленные молитвы — это совместное пение в подражание пению небесному. Совместному пению радуется небо, его одобряют все святые отцы. Оно было широко распространено среди верующих в древней Церкви, за исключением ерети­ков, которые находились в обольщении и падении.