И не принимай таких в монашество, чтобы не дать места диаволу

 

Представьте: в монастырь приходит молодой че­ловек, чтобы стать послушником. С первого же дня его постоянно видят с определенным братом. Везде он озирается по сторонам: не увидит ли где этого брата? Он болен, он испытывает потребность в брате. Такого изгони из монастыря, потому что это отверстый ров. Прежде всего нужно сразу обратить внимание по­слушника на его страсть, и если он ее не победит, то в монастыре обретет ад, а не рай. Связь между двоими позволительна и благословляется Богом только в бра­ке. Вне брака двое сосуществовать не могут. Только один или многие. Может быть, кто-то сошлется на сло­во Господа: Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них. Но я вам говорю, что «двое» сказано о браке, а «трое» — о монахах. Иначе и быть не может!

 

Соблюдай предназначенные для молитвы ча­сы и не опускай ничего, чтобы не подвергнуть­ся за это наказанию. (6)

 

До сих пор святой Антоний говорил об основных принципах монашеской жизни, а теперь переходит к частным вопросам. В общежительных монастырях Африки, Египта, Палестины и Синая соблюдалось пра­вило: в установленные часы все приходили в храм и совершалось богослужение. Святые Василий Вели­кий и Пахомий Великий наставляют: когда вы испол­няете послушание где-то далеко — в поле, на вино­граднике, в том месте, где стирают одежду, — тогда прерывайте работу и прямо там совершайте службу.

Есть, однако, отдельные люди, которые склонны опускать службу по нерадению. Кроме того, неко­торые монахи могут уехать или в больницу, или по монастырским делам, или на поклонение святыням. Предназначенные для молитвы часы они должны соблюдать и там, каждое последование совершая по возможности в установленное для него время или же соединяя их все вместе. В крайнем случае можно помолиться по четкам и прочесть заключительные молитвы из каждого последования часа.

«Чтобы не подвергнуться за это наказанию». Смысл этого высказывания в том, что общий отец в монастыре, игумен, накажет тебя. Он не станет мириться с тем, что ты нарушаешь время молитвы, опаздываешь или не ходишь на службу по ничтож­ному поводу, пусть даже по причине нездоровья. Ты можешь не присутствовать на службе только в край­нем случае или при таких обстоятельствах, которые заранее оговорены.

Однако употребленный в словах правила глагол надо прежде всего понимать как возвратный: мы сами себя наказываем. Человек, который не совершает служб, обычно терпит некое самонаказание, осуждает самого себя. Если ты не ешь, то становишься больным, ни на что не способным. То же самое происходит, ког­да ты не совершаешь службу, не ешь духовную пищу,

отчего заболеваешь духовно, все твое существо дела­ется ни на что не способным. Ты становишься вялым, расслабленным, твой ум рассеивается, не восприни­мает и не усваивает преподаваемых Церковью уроков. Ты не ощущаешь живо ни «Света истинного», ни при­шествия Святого Духа, не созерцаешь распятия Хри­стова, не воспринимаешь ни откровений вечерни, ни красоты утрени. Ты пуст, лишен содержания и умира­ешь от голода. Твоя душа настолько истощается, что в тебе не остается ни огня ревности по Богу, ни любви к братству, ни сил для работы. Когда у тебя нет горя­чего желания приходить в церковь к началу службы и стоять в стасидии подобно огненному столпу, что­бы богослужение питало тебя, то ты всегда обессилен, чувствуешь потребность постоянно есть, нарушать пост, лежать. Братство несет тебя на себе, как некое немощное существо.

 

Не слишком принуждай больного к приня­тию пищи, но и не лишай его пищи совсем, чтобы душа его не пришла в расстройство от печали. (7)

 

Теперь святой Антоний обращается к вопросу о ес­тественных болезнях, тогда как во втором правиле речь шла не столько о болезнях, сколько о единстве братства, в котором всегда есть преуспевающие и да­лекие от преуспеяния монахи. Недостаток ревности и преуспеяния часто проявляется в недугах, тщедушии и бессилии. Духовное же преуспеяние выражается в том числе и в способности преодолевать телесную немощь.

Человек может иметь множество болезней, но, когда у пего есть духовная крепость и сила, он превозмогает недуг, даже если не может подняться с постели.

«Не слишком принуждай больного к принятию пищи». Смысл таков: не пытайся изменить диету боль­ного. Ее назначает игумен, потому что он, собственно, является в монастыре врачом, и брат, который отвеча­ет за монастырскую больницу, все делает от его лица. У каждого больного своя личная диета. Могут быть определенные виды диеты, но в основном диета для каждого индивидуальна. Кто навязывает свои советы о том, какие лекарства больному принимать, какую пищу есть, как отдыхать, какой образ жизни вести, тот поступает глупо. Предоставим право давать указания больному лишь особо назначенным на это послуша­ние лицам. Больной — это один из драгоценнейших членов братства, и никто не может распоряжаться его телом, а вместе с тем и душой, потому что тело влияет на душу и дух.

Больной обладает своего рода чутьем и сам пони­мает, сколько пищи ему нужно. А ты не вмешивайся в его распорядок, не вводи его в заблуждение и не делай его больным навсегда, говоря: «Ты болен, тебе надо есть хорошо». Кто приучается искать разрешения проблем, связанных со здоровьем, в еде, тот непре­менно оказывается больным, потому что забывает, что здоровье нам подают не хлеб и вино, но слово Божие.

Будем уважать больного и посещать его, как мы посещали бы Христа, не станем задавать ему вопро­сов и не будем давать советов, но принесем ему нашу улыбку, непорочность взора, чистоту уст, наше внима­тельное обращение. Будем вести себя с ним благород­нейшим образом! Обидеть его очень легко. Ты обидел больного? Ты обидел Христа!

 

 

 

«Но и не лишай его пищи совсем, чтобы душа его не пришла в расстройство от печали». Если больной чего-то просит, следует дать ему это, но сначала спро­сить согласия игумена. Больной не всегда понимает, чего просит. Он испытывает некое ненормальное со­стояние, приобретает склонность к объедению, про­сит вещей странных или вредных, просит ослабления поста, хотя ему это не нужно. Но мы не должны его обижать. Брат, несущий послушание в больнице, пусть даст больному пищу, которую он требует, а руководить им пусть предоставит игумену. Тот научит его, какой образ мыслей он должен иметь. Ведь душа больного легко приходит в расстройство от печали.

Печаль смертоносна, она поглощает нашу лич­ность, умерщвляет наши способности, нашу надежду, радость, улыбку, наши отношения с Богом. Она удаля­ет Бога из нашего сердца. Поэтому лучше нам грешить, чем предаваться печали. Однако бывает печаль, ко­торая происходит от неприятного обращения с нами ближних. О ней-то и упоминает здесь святой Антоний.

Будем же очень стойкими, чтобы, с одной стороны, не огорчаться поведением ближних, а с другой — их не огорчать, потому что тогда мы лишаем их возможно­сти молиться, любить, поститься.

 

Если какой-либо брат спустя долгое время придет к тебе, прими его с радостью, чтобы он благодарил Бога и тебя восхвалял. (8)

 

Давайте посмотрим, каков более глубокий смысл этого правила. Монашеский постриг — это брак, заклю­чаемый между Богом и человеком, и расторгнуть его невозможно. Это не просто девство, но таинственный союз до самой смерти с игуменом (или игуменией, если речь идет о женском монастыре) и со всем братством, а также со всем монашеским жительством. Следова­тельно, никто не имеет права сказать: «Я ухожу от мо­его старца и иду к другому». И так же не может сказать: «Я ухожу из моего братства и вступаю в другое», или: «Я ухожу из этого места и иду в другое».

И что самое важное, я не могу изменить образ жиз­ни, который избрал. Монашеский, созерцательный об­раз жизни, искание Бога — это единственное, что мне подходит отныне и впредь. Следовательно, пока жив игумен, я не имею права разлучаться с ним, а также и с братством. Поэтому в последовании пострига мы слышим требование хранить послушание не только игумену, но и «всей о Христе братии». На смену игу­мену, когда он скончается или когда случится что-то еще, придет другой, и жизнь в монастыре продолжится. В браке невозможно заменить супруга или супругу, ос­тается только вдовство во Христе. Второй брак может быть благословлен Церковью, но лишь по крайнему ее снисхождению и долготерпению, в сущности же он рассматривается как благопристойное прелюбодеяние. В монастыре, поскольку в действительности мы обра­щены непосредственно к Богу, игумена может заменить другое лицо, в особенности, конечно, когда игумена не станет или когда он не сможет управлять братством из-за старости, болезни или иных обстоятельств.

Поэтому у монахов более сильна связь собственно с братством, чем с игуменом. Послушание нужно по­нимать более широко: оно выражается в подчинении не только игумену, но и братьям. Не нужно каждый день обращаться именно к игумену. В монастыре, ко­торый устроен правильно, игумену нет нужды быть на ногах день и ночь, так чтобы каждый монах мог при­ходить и спрашивать его о чем угодно. Братья обраща­ются к особо назначенным лицам: к эпитропам, или к старшей братии, составляющей Духовный собор, или к старшим на послушаниях. Им и подчиняются. В древ­них монастырях старшая братия, кроме того, подчиня­лась первенствующим. К ним обращались по духовным вопросам и за разрешением споров, а когда вопрос был важный, тогда только шли прямо к игумену.

Если монахи постоянно, по любому вопросу беспо­коят игумена, это показывает, что жизнь в монастыре организована неправильно, монастырь не воспиты­вает своих насельников так, чтобы они возрастали в духовной жизни и угождали Богу. В таком монастыре нарушаются правила монашеского жительства, исто­щаются душевные и духовные силы братьев, устраня­ется свобода из внутреннего мира человека, и человек меняется в худшую сторону.

Итак, в монастыре существует некая пирамида, на вершине которой — игумен, ниже его — лица, занимающие административные должности, а затем и осталь­ные члены братства. Младшие обращаются непосред­ственно к старшим и им подчиняются. Следовательно, монахи состоят в браке и со всем братством.

Наконец, наш брак — это связь на всю жизнь с определенным родом жительства. Приведем пример. Церковные каноны не позволяют использовать мона­стырское имущество для мирских нужд. Невозможно, к примеру, монастырское здание превратить в театр или даже в школу, потому что и это учреждение мир­ское. Монастырское здание всегда должно использо­ваться в духовных целях, должно быть посвящено Богу. Отчуждение позволяется лишь при чрезвычайных об­стоятельствах.

Если непозволительно использовать в иных целях недвижимость монастыря, то тем более сердце монаха, посвященное Богу, не может служить чему-то иному. Со дня пострига монах уже не может жить по-мирски. Не в смысле «жить во грехе», но в том смысле, что мо­нах не может быть мелким торговцем, предпринима­телем, врачом, не может заниматься какой-либо про­фессиональной деятельностью в миру. В противном случае это приводит к перемене всего его существа, оставлению Божественного призвания, потому что он предается занятиям вполне мирским. Монах дол­жен оставаться монахом и всегда предстоять пред ли­цом Господа, то есть молиться, поститься, пребывать в бдении, в безмолвии, заниматься всем тем, без чего монашество немыслимо, что составляет его основу и является его сутью.

 

 

 

Бывают случаи, когда монах более не находит себе покоя в своем монастыре. Причины этому могут быть разные.

Проносится, например, по монастырю буря: воз­никают ереси или раскол. Или сам монах не имеет душевного мира, малодушен, не может продолжать подвиг. Или демон затуманивает его разум, так что он впадает в состояние превратного ума и все представ­ляется ему в искаженном виде.

Случается также, что монаху приходят на ум по­мыслы: «Старец нехорош, он меня не любит, я не вы­держу здесь». И, хотя правило говорит, что монах дол­жен терпеть до конца дней своих и никакая скорбь не может заставить его уйти из монастыря — об этом сказано в последованиях как малой, так и великой схимы, — все же сердце монаха поддается этим по­мыслам. И тогда он (или они, если таких монахов не­сколько) решает, что лучше уйти из монастыря, чем жить не по-христиански, безрадостной жизнью. Притом он питает надежду, что в другом месте найдет более человеческие условия и сможет жить спокойнее. Это, собственно, и есть противозаконное расторже­ние брака, Церковь не дает на него разрешения. Всю свою жизнь такой человек будет виновен пред Богом.

Бывает, впрочем, и так, что монах не находит себе покоя в монастыре по объективным причинам. Напри­мер, жизнь в монастыре такова, что абсолютно невоз­можно ни молиться, ни заниматься духовным чтением, ни совершать бдение. И душа монаха надламывается, не выдерживает такой жизни. Или монастырь стано­вится туристическим центром, из-за чего монах непре­станно погружен в мирскую суету. Или в монастыре все работают двадцать четыре часа в сутки, и монах от усталости падает и засыпает, не успев произнести и од­ной молитвы. Для настоящего инока такой образ жиз­ни — это тяжелое испытание, в таких условиях трудно вести подлинную монашескую жизнь. Некоторые ино­ки в этом случае просят о перемене монастыря. Если игумен, которому они изначально были подчинены, уже почил, тогда это сделать легче: обычно духовные отцы дают возможность монаху пойти в другое место.

В сплоченном братстве, с единым сердцем и обра­зом мыслей, это может показаться невозможным. Ког­да на дворе лето, никто не думает о зиме. Зима, одна­ко, приходит. Значит, подобные случаи могут проис­ходить во все времена, в любом обществе и монасты­ре. Дьявол не покидает землю, и ходит он не в горах, а среди людей. К тому же есть еще и эгоизм, немощь человеческой природы, и потому легко может слу­читься, что кто-либо уйдет из монастыря.

Кроме того, есть определенные случаи, когда мо­наха изгоняют из обители: прежде всего если его на­мерения расходятся с образом мыслей всего братства. Братство, например, убеждено в необходимости по­слушания друг другу, но этот монах хочет слушаться только игумена или требует от других, чтобы они пере­менились, ропщет на игумена, досадует. Из монастыря изгоняют также тех монахов, которые, видя, как брат совершает какой-то серьезный проступок, что-то опас­ное для своей жизни, не рассказывают об этом игуме­ну. Предположим, монах ворует, а брат, который это видит, ничего не говорит игумену. Мало-помалу душа вора будет приходить во все более тяжелое состояние, а ответственность за это должен будет взять на себя тот брат, который обо всем знал. Если же он не понесет ответственности и не согласится испросить прощения у всего братства, то непременно должен будет уйти из монастыря, потому что он — соучастник в духовном убийстве, он умерщвляет душу брата.

Когда после подобных случаев кто-либо из поки­нувших обитель возвращается, тогда игумен его при­нимает, но вернувшийся остается в стороне от жизни братства, потому что не перестает представлять опас­ность для его единства, если только он с великим сми­ренномудрием не покажет своего покаяния.

Возможен и случай, когда монастырь с большим состраданием принимает ушедших из него братьев, если те ушли, поддавшись безрассудному порыву, со­вершив ошибку. Такой случай произошел с монахами святого Симеона Нового Богослова. В то время как святой произносил слово о нетварном свете, монахи, поддавшиеся дурным помыслам и охваченные не­навистью, бросились на него и хотели убить. Но его спасли остальные братья, после чего напавшие, пылая яростью, убежали, разошлись по домам и начали жить мирской жизнью. Все это произошло в безрассудном порыве. Этот порыв назревал, конечно, в их сердцах, по они и сами не ожидали такой резкой развязки. По­этому святой Симеон отправился в их дома, чтобы отнять монахов у женщин, с которыми они сожитель­ствовали, или у родителей.

Но если речь идет о проступке сознательном, тог­да принять возвратившихся мы не можем. Более того, мы удаляем их, чтобы не было соблазна для остальной паствы.

Впрочем, в большинстве случаев, как говорит пре­подобный Антоний Великий, если какой-либо брат уходит из монастыря и потом возвращается, мы при­нимаем его с любовью, даем ему вздохнуть свобод­но, чтобы «он благодарил Бога и восхвалял нас». Мы должны воздавать славу Богу, а слава Божия состоит в том, чтобы мы сами становились достойными бла­годарности других людей. Однако же потерпевшие неудачу в духовной жизни и в отношениях с людьми и испытывающие внутреннее смятение не имеют ду­ховной радости, их сердце, ум и тело не обращены к Богу, поэтому они не могут возблагодарить ближнего. Они все делают в угоду самим себе, своим немощам, своему мнению, и потому другим с ними бывает трудно.

Итак, в настоящем правиле говорится о монахах, которые уходят из монастыря. Если обратиться к «Аске­тическим правилам» святителя Василия Великого или к его житию, то можно заметить, что эта проблема за­нимала его в особенности, потому что некоторые мо­нахи, отправляясь в Александрию или в иные места, покидали монастырь навсегда. Как видно из этих тек­стов, подобные случаи происходили во все времена, и потому понимание и предвидение этого отобразилось в последовании монашеского пострига. Священник спрашивает постригаемого: «Пребудеши ли в мона­стыри сем даже до последняго твоего издыхания?» Он спрашивает об этом потому, что при каждом монахе находится некий бес, который будет стараться увести его из монастыря под разными предлогами: якобы из желания более высокой духовной жизни или из тех соображений, что братство становится помехой в его жизни, потому что один брат грешит, другой не ходит в церковь, третий ругается, четвертый ни во что не верит.

Однако главная причина ухода из монастыря за­ключается в страстях. Уйти — это значит поддаться всем страстям. Монах чувствует, что не может сми­риться, что для него несносно послушание, которое на него возложили, чувствует, что его ожидает одно мучение, и потому решает: лучше уйти, чем мучиться. В своих действиях он руководствуется человеческой ло­гикой, которая является крайним заблуждением. Нет для человека большего несчастья и более трагическо­го самоубийства, чем такой уход из монастыря. В по­добных случаях святитель Василий Великий поступал вопреки заведенному в общежительных монастырях порядку, который установился под влиянием препо­добного Антония Великого. Обладая проницательно­стью, святитель Василий был сторонником того, чтобы более не открывать монастырских врат перед теми, кто ушел из монастыря. Это последнее, к чему может при­бегнуть монастырь, чтобы уберечь от погибели и со­грешающего брата, и остальных. Но святой Антоний, который был пустынником и жил в те времена, когда общежительное монашество еще только зарождалось, рассуждает иначе. Видя, как много демонов с их ло­вушками угрожает монаху и как легко они могут вы­ манить его из обители, он говорит: «Когда возвратится, прими его с радостью, как отец блудного сына, чтобы не пришла в смятение его душа и он не предался гре­ху окончательно». Святой делает последнюю попытку вернуть монаха в духовный двор, куда он был введен руками игумена и словом преподобных отцов.

 

Совсем не общайся с мирянами, но и не подра­жай фарисею, который все делал напоказ. (9)

 

Первоначально общение с мирянами было делом одного только привратника. Со временем монастыри стали стараться оказывать посетителям особое госте­приимство, но при этом возникало множество недо­разумений и трудностей, так как людей в монастыри приходило не меньше, чем сейчас. Мы знаем, что свя­той Феодосий в первую очередь построил гостиницу, а потом уже монастырь. К нему шли больные, бесно­ватые, слепые, глухонемые. Их было так много, что обитель не могла обслуживать их силами одного-двух человек, и даже сам святой Феодосий служил им. Од­нако монахи чувствовали, что, с одной стороны, они теряют своего игумена, а с другой — что сами впадают в суетность. В конце концов все же водворился мир: было устроено нечто вроде архондарика, где назна­ченные братья занимались приемом посетителей, бу­дучи как бы заботливыми руками и сострадательным сердцем всего братства.

«Совсем не общайся с мирянами», потому что как вор опустошает твой дом, так и общение с ними опу­стошит твою душу, и ты наполнишься мирскими пред­ставлениями, в которых кроется причина всякого зла и греха.

Если, зная все это, мы чувствуем потребность в общении с мирянами, то почему бы нам не вступить в брак, не взять на себя общественные обязанности и не приобрести определенные права? Мы пришли в мо­настырь для того, чтобы стать ангелами! Ангел — это служитель, а не приятель. Когда мирянин приходит в монастырь, мы принимаем его и прислуживаем ему в архондарике. Но одно дело — служение, а другое — тесное дружеское общение. Служение принимает на себя соответствующий служитель. В общении же мы раскрываем свое сердце, что подрывает устои монаше­ской жизни. Мы не можем проводить время с мирски­ми людьми, если только нас не попросит об этом игу­мен или мы не возьмем на это благословение. Но не бу­дем думать, что после такого общения мы возвратимся такими же, какими были. Невозможная вещь! Когда мимо проезжает машина и обдает тебя грязью, ты ста­новишься весь черный. Так происходит и с душой, ког­да ты общаешься с миром. Поэтому необходимо, чтобы архондарик находился вне монастыря. Если это имен­но так и устроено, а мы все же вступаем в общение с мирскими людьми, то у нас нет никакого оправдания. Всякая попытка оправдаться означает, что мы не име­ем расположения жить во Христе.

Связать себя пристрастными отношениями с кем- либо можно и мысленно, можно в сердце, по телефону, через переписку — однако все это чуждо истинному монаху. Если я хочу достичь святости, уподобиться святым отцам, то я не могу пренебречь этим правилом святого Антония Великого.

Если мы идем в архондарик несмотря на то, что ни­кто из старших в монастыре нас туда не посылал, это равнозначно вкушению свиного мяса. Эти посетители, они твои друзья? Просто хорошие люди? Или плохие? Чужие они тебе? Или твои родственники? Родствен­ников у нас нет, единственные наши родственники — это люди, близкие монастырю. Если кто-то сохраняет особое дружеское расположение к другому человеку и своем сердце, то он не может угождать Господу, ведь он обещал отречься от отца, матери, братьев, род­ственников — от всех. Монах не может испытывать к кому-то особую любовь, чувствовать себя кому-то обязанным или ответственным за того, кому когда-то помог. Все это мирские обычаи, которые не должны проникать в обитель. Свою любовь выражает мона­стырь, и он берет на себя все обязанности и ответ­ственность перед кем бы то ни было. Другое дело, что монах может обратиться к соответствующему лицу в монастыре и получить разрешение пообщаться с посе­тителем, но при этом он должен следить за своим вну­тренним состоянием, испытывать свое сердце, потому что оценивать себя нужно не столько по внешним дей­ствиям, сколько по внутреннему состоянию.

 

Не позволяй женщине приблизиться к тебе и не допускай, чтобы нога ее ступила в твое жилище, потому что следом придет гнев. (10)

 

В тех краях, где жил преподобный Антоний Вели­кий, не было таких мест, куда запрещалось входить противоположному полу. Там была пустыня, неболь­шие домики и монастыри, отчего и происходили столь часто случаи впадения монахов в блуд с мирскими женщинами или монахинь — с мужчинами, которые работали в окрестностях. Но женщина представляла собой большую опасность для мужчины, чем мужчина для женщины.

Если ты допустишь, чтобы женщина переступила порог твоей кельи, то «следом придет гнев» — за нею по пятам войдет страсть и приступит как к ней, так и к тебе. Гнев — это не кара Божия, но следствие отноше­ний между мужчиной и женщиной. Девство — это не просто телесная чистота или чистота ума и сердца от помыслов, это также и чистота очей. Святой Антоний пытается помочь монаху понять, что нечистота может войти в его ум и сердце через зрение. Он имеет в виду не грех блуда, но само общение с женщиной, и гово­рит не столько о телесной чистоте, сколько о бесстра­стии. Мы не должны допускать, чтобы ум наш скитался где-то, потому что так мы подвергаем себя опасности. Ведь женщине свойственна особенная эмоциональ­ность, нежность и притягательность, отчего мужчина невольно испытывает к ней любовь и желание о ней заботиться. Тогда один становится пленником другого.

То же самое, но несколько в ином плане, происхо­дит и с женщиной. Женщина чувствует потребность в любви и заботе. В мужчине преобладает рассудок, но и у него есть потребность выразить чувства своего сердца. Таким образом, он может стать игрушкой в руках женщины и впасть даже в самый великий грех. Грех, однако, заключается не только в совершении плотского греха на деле. Он состоит и в немощи разу­ма, сердца или в расположении человека послужить женщине. Это великое зло, и здесь монаху необходимо внимание к себе. Именно поэтому Церковь никогда не предписывала мужчине управлять женским монасты­рем, встать во главе него могла только женщина. Муж­чина был своего рода смотрителем, находился, так сказать, вне обители и над ней, чтобы наблюдать за отношениями между игуменией и монахинями, ведь, как правило, женщина с большим трудом подчиняется женщине: ее душа противится. Поэтому Церковь учре­дила должность смотрителей, духовников. Духовник был лишь совершителем исповеди, которая проходи­ла в присутствии игумении или кого-то из старших. Все эти установления, конечно, устарели, но не может устареть их дух. Дух в Церкви един, он не изменяется.

То, к чему приводят отношения между женщиной и мужчиной, мы видим и на примере безбрачных кли­риков в миру. Едва только при них окажутся несколько девушек, которые проявят немного внимания, немно­го уважения, немного любви, как эти священнослужи­тели становятся их жертвами. Они начинают думать об устроении монастыря, чтобы оградить своих чад от бед. Они трепещут, как бы их чад не забрал другой духовник. Когда мужчину, избравшего девственный образ жизни, покоряет ребенок или женщина, то он становится словно изъеденный червями. Его жизнь вращается вокруг них. Отношения с этими людьми влияют на все его решения и поступки. И даже если он и пытается жить по Евангелию, он уже не тот, кто свободно следует за Христом, куда бы Он ни пошел. Незаметно для себя самого он следует за женщиной или за детьми, занимаясь духовным попечением о них.

 

Не ходи повидаться со своими родственни­ками, не позволяй им приходить повидаться с тобой, не стремись часто бывать у них. (11)

 

Нужно остерегаться не только детей, женщин и мирян, но и прежде всего своих родственников. Ты вступил в монастырь? Не встречайся больше с родны­ми. Величайшая радость для старца, если его послуш­ники не поддерживают с родными никаких связей, не переписываются с ними, не созваниваются.

«Не позволяй им приходить повидаться с тобой». Ты сам не давай им права навещать тебя, звонить тебе, писать. Тем более не бывай часто у них. Большинство монахов, покинувших Святую Гору, ушли потому, что, бывая в миру, они приобретали духовных чад или на­чинали жалеть своих родных: дочь, незамужнюю се­стру, мать, которая уже состарилась и не может жить одна, бабушку, которую родители монаха выбросили на улицу. Это правило точно передает слово Христа: Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не до­стоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня. Если монах принял постриг, но ему все время звонят родители, чтобы узнать, как дела, тогда зачем он носит монашеское одеяние? Мы должны почтительно, с любовью и уважением погово­рить с ними, чтобы они поняли: теперь мы принадле­жим Христу и нас должен видеть только Христос. Мы же, стоит нам узнать, что заболел кто-то у нас дома, лишаемся покоя, и это показывает, что мы оставляем Крест Христов и берем на себя бремя родственников.

Может быть, кто-нибудь скажет в свое оправдание, что теперь у нас нет такого правила. Это ошибка. Пра­вилами монастыря должны быть те самые правила, ко­торые ввели великие отцы Церкви, и те слова, которые произнес Сам Христос. Другое дело, что монастырь не принуждает человека исполнять слово Божие, потому что Христос никогда никого не принуждает. Христос го­ворит: Кто хочет следовать за Мною, отвергнисъ себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Я взял на себя крест вчера, поэтому должен иметь желание нести его и сегодня. Христос не будет напоминать мне, чтобы я продолжал нести свой крест. Нужно, чтобы я сам этого желал. Любое монастырское правило призывает нас ис­полнять заповеди Христа, но исполнять так, как хочет этого Господь, — то есть свободно, не по принуждению.

Поэтому всякий должен направлять свое шествие благоразумно и мудро. Не видеться больше с родствен­никами не означает, что, если мне позвонит моя мать, я начну ее ругать или скажу, что родителям запрещает­ся приходить в монастырь. Лучше мне пойти домой и

 

 

 

пожить там немного, чем обращаться так со сво­ей матерью и говорить ей нелепицу. Конечно, у нас могут быть какие- то связи с родными, но эти связи не должны за­нимать наше сердце, не должны приводить в смя­тение нашу душу, вызы­вая боль, страх, тревогу.

Когда мысль о родствен­никах задевает монаха за живое, то он согреша­ет пред Господом. Если мы можем не согрешать, тогда можем видеться с близкими, но все-таки даже и тогда мы не оста­немся без ущерба.

Итак, монастырь не ограничивает монахов, он оставляет их свободными, потому что принимает во внимание и немощь человеческого естества. Однако монахи должны каждый раз испытывать себя пред Богом.

Святой Антоний, зная немощь человеческую, до­бавляет: «Не стремись часто бывать у них». Если не можешь исполнить закон Божий, по крайней мере, не ходи к близким часто.

Когда ваши родные приезжают к нам в монастырь (а это происходит на 99,99 процентов по вашей вине), мы дозволяем вам увидеться с ними. Но то, что вы встречаетесь с ними по благословению, не означает, что вас не в чем упрекнуть. Вы несете большую ответ­ственность перед Богом, потому что сердце не может быть предано матери, отцу, деду, брату или сестре и

вместе с тем быть преданным Господу. Решитесь на что-то одно! Две любви не вмещаются в одном серд­це. Хотите — верьте в то, что говорит Бог, хотите — не верьте. Но слово Господне, по крайней мере, должно быть оглашено.

Матери трудно исполнить этот Божий закон, по­тому что в ней действует материнская привязанность. Если и у нас есть привязанность, то и мы уже состоим в браке. Мы должны быть свободны, чтобы сказать: «Тебя я люблю, Христе мой».

Приветливо поговорим с близкими о величии монашеского жительства, о высоте совершенства, на которую возводится монах. Дадим им почувствовать, что они могут гордиться своим чадом, раскроем перед ними истину с тончайшим благородством.

Но проблема заключается не в них, она всегда за­ключена в нас. Конечно, есть такие родители, которые приезжают в монастырь ради братства, а не ради сво­их детей. Их принимает в свои объятия все братство. Это родители всего братства. Они принесли в жертву одного ребенка, а приобрели множество детей. Они достойны всякого уважения.

Одна мать спросила сына, думает ли он еще о ней, и он ей ответил: «Да, время от времени о вас вспоми­наю. А вы обо мне думаете?» «Зачем мне о тебе ду­мать, — ответила мать, — тебе так хорошо там!» Она была вполне спокойна. Успокоим своих родителей, чтобы они чувствовали ту радость, которую мы име­ем в своих сердцах. Посмотрите: святой Антоний за­прещает монаху зависеть даже от брата, а мы ставим себя в зависимость от родителей! Разве это не нелепо? Иноку, который еще переживает за своих родителей или духовного отца, исповедовавшего его в миру, или имеет с ними какую-то связь, невозможно достичь той высоты, что требует от него Бог. Он — как птица, за­пертая в клетку или привязанная за лапку: она пыта­ется полететь, но не может. Такой человек останется земным существом и будет оправдывать привязан­ности своего сердца, приводя сколько угодно доводов. Он будет вполне уверен, что так и должно быть, по той простой причине, что он не может жить в монастыре иначе. Он будет оправдывать себя, чтобы не чувство­вать себя виноватым.

Принести своих детей Богу — это спасение для ро­дителей, потому что дети — плод родителей. Сначала родители противятся, но потом мало-помалу понима­ют это и отдают своих детей — и Бог вменяет их при­ношение в жертву живую и благоугодную.

 

***

 

Спасают ли монахи своих родителей молитвой?

Когда молится Богородица, то благодать Божия изливается на весь мир и весь род человеческий; Ее молитвы привлекают к нам спасение и преклоняют Бога на милость к нам. Так и монах из сердца возде­вает духовные руки и низводит благодать Божию. А благодать Божия нисходит прежде всего на родите­лей и внутренне их изменяет. Поэтому нам необходи­мо быть настоящими монахами, чтобы показать ро­дителям радость нашего сердца, величие ангельского чина. Если мы будем настоящими монахами, то смо­жем, воздев руки к небу, исторгнуть своих родителей даже из ада.

В особенности монахини имеют одно исключи­тельное преимущество: они подражают примеру Бо­городицы и молитвы Ее всегда их поддерживают. Они подражают также пророкам Илии и Иоанну Предтече, но эти святые более близки мужчинам. Но кем бы мы

 

 

 

ни были, монахами или монахинями, будем воздевать руки к Богу, устремлять ввысь сердце! Всегда будем помнить, что Господь один пострадал и пролил Свою кровь, благодаря чему весь человеческий род освятился. И когда мы освящаем самих себя духовной кровью, потом и слезами, тогда смываем множество грехов.

Почему Церковь относится к нам со столь великим по­чтением и почему мы встаем ночью и молимся? Эти вопли в ночи, с полуночи до рассвета, имеют великую силу и духовную глубину. Их видят ангелы, соединяют их со своими молитвами и переносят на небо.

 

***

 

В уставе преподобного Антония Великого нет ни одного лишнего слова. Все продумано настолько, что в кратчайших правилах заключается все необходимое для монашеской жизни.

 

Не держи у себя ничего более того, в чем име­ешь нужду, и не отдавай больше, чем можешь, но, что можешь, отдавай немощным в мона­стыре. (12)

 

Монахи, живущие в одиночку, обычно имеют не­большое имущество: оно состоит только из того, что им необходимо, потому что иначе они не были бы нестяжательными. Но в общежитии монах не может иметь тех или иных вещей на случай, если они ему пригодятся. Он может иметь только самое необходи­мое. Это очень важно, потому что это позволяет мо­наху не развивать разные виды деятельности, не ум­ножать свои труды. Круг его личных интересов и дея­тельности должен быть как можно уже.

«Что можешь, отдавай немощным в монастыре». Но никогда нельзя отдавать, даже с благословения игу­мена, что-то такое, что тебе самому будет нужно. Тогда монашество с его правилами о нестяжании еще только складывалось, поэтому святой Антоний говорит о воз­можности подавать что-либо немощным. Впрочем, все монастыри не могли быть одинаковыми. Существова­ло много разных обителей, по-разному устроенных.

Почему же нам нельзя отдавать нужные вещи? При­ведем пример. Кто-то хочет быть монахом и, воодушев­ленный этим желанием, отдает свою теплую одежду. Наступает зима — и теперь ему, естественно, приходит­ся замерзать и коченеть, раз он все отдал. Или наступа­ет весна, монах больше не мерзнет и отдает свои одеяла эконому или ответственному за рухольную. Зимой ему снова становится холодно, и он требует, чтобы ему дали другие. Но почему ему должны их дать? То, что ему не­обходимо, он должен держать у себя и не просить у игу­мена благословения отдать кому-то нужную ему вещь. Человек серьезный, скромный, достойно себя ведущий держит все необходимое у себя. А тот, кто требует себе чего-то, — человек невоспитанный, беспорядочный. Он думает, что мир вращается вокруг него, что он центр жизни, и не считается с другими. Но и тот, кто отдает нужное, не уважает ни самого себя, ни даже Бога, пото­му что не понимает: все вещи, которые у него есть, ему вверил Бог для удовлетворения его нужд. Кроме того, в какой-то момент он может огорчиться, если ближний испортит его вещь или потеряет. Тогда он внутренне укорит этого человека и станет на путь греха.

Значит, тому, кто попросит у вас что-то, без лиш­них слов скажите, что у вас этого нет, и улыбнитесь, так чтобы он понял, что у вас эта вещь есть, но она вам нужна. Подражайте пяти мудрым девам, которые ска­зали: Чтобы не случилось недостатка и у нас, и у вас. Только так создается настоящая семья. Иначе тот, кто просит сегодня, попросит и завтра, а когда окажется в затруднительном положении, украдет, солжет, со­вершит любые грехи. Кто тогда будет виноват? Все те, кто ему услуживал. Они дадут ответ Богу.

То же самое происходит и в том случае, когда мы, видя какой-то беспорядок, пытаемся все уладить. Какой-то монах, скажем, не содержит в должном по­рядке свою мастерскую, отчего часто возникают про­блемы. Находится, однако, тот, кто сегодня помогает ему навести порядок, завтра показывает ему, как най­ти выход из положения, послезавтра помогает каким- то иным образом. Так этот небрежный монах никогда не научится порядку и когда-нибудь впадет в великое искушение из-за своей неорганизованности. Искуше­ние ввергнет его в великие грехи, и под епитимьей, которую Бог наложит на него за грехи, окажется и тот монах, который думал, что услуживает ему из любви. Такая услужливость никогда не бывает христианской. Она показывает, что человек не имеет рассуждения и не видит вреда, который может нанести брату.

Правила преподобного Антония Великого прак­тичны. Святой излагает их для нас просто и ясно. Он предостерегает нас от всякого зла, которое может по­стичь нас в будущем, и сеет в нас семена всякого добра, способные принести нам пользу. В следующем прави­ле он возвращается к теме молитвы.

 

Совершай молитву ночью, прежде чем пойти в церковь. (13)

 

Такую молитву мы называем правилом и соверша­ем ее либо вечером, как только придем к себе в келью после повечерия, либо ночью — около полуночи или чуть раньше полуночи — вплоть до времени богослу­жения. Из двух этих видов правила предпочтительнее, утверждает святой, утреннее, ночное. При таком правиле Бог скорее нас благословляет. В полночь весь мир находится в состоянии тревоги, в борьбе, в схватке с бесовскими силами. Эти часы менее всего подходят для сна и более всего — для того, чтобы вступать в об­щение с Богом и воспринимать благословение Божие.

Если ты, встав с кровати, сразу же пойдешь в цер­ковь, то и службы не поймешь, и молитва твоя не под­нимется выше уст, Бог не заметит твоего присутствия в церкви. Человеку требуется по крайней мере два часа, чтобы вполне пробудиться, чтобы согрелось его сердце и чтобы потом он мог выйти из кельи и пойти в храм как на небо. К этому должны привыкнуть все мы. Будем вставать утром как можно раньше — и тог­да у нашего сердца появятся крылья для богослужения и участие в нем будет полноценным. Иначе нас еще и повлекут вслед за собой демоны, потому что будут знать, что служба пройдет для нас даром.

Те монахи, которые спят до последней минуты и затем приходят в церковь, представляют собой жал­кое зрелище. Они этого не понимают, но от них исхо­дит запах постели, душной комнаты, сна. И конечно, неприятно не столько естественное зловоние организ­ма, сколько зловоние духа. Их глаза, рот, руки — все тебя отталкивает. Впрочем, ты этого не показываешь, потому что это твои братья.

Прекраснейший обычай — вставать ночью. Со­вершим повечерие раньше, чтобы пораньше прийти в келью. Отдохнем, сколько необходимо, и затем вста­нем на правило, а после утренней службы, если хотим, поспим еще, чтобы дополнить отдых.

Во время правила, если мы по человеческой не­мощи не можем долго молиться, мы читаем Ветхий и Новый Завет, книги святых отцов или Псалтирь. Од­нако в действительности эти часы предназначены для молитвы, как и говорит святой Антоний. В любом слу­чае, мы читаем не просто какие угодно книги — но та­кие, которые возделывают почву нашего сердца, ума, умиряют душу, делают нашу молитву живоносной. Ведь дело не просто в том, чтобы молиться, но чтобы молитва была богоносным, велегласным воззванием, которое достигнет неба и покачнет его. Следователь­но, мы соединяем молитву с чтением потому, что оно подготавливает нас к молитве. Впрочем, чем больше душа преуспевает, тем больше сокращается чтение и увеличивается продолжительность молитвы.

Давайте полюбим ночное правило, потому что оно подготавливает ум и сердце к службе. Служба требует напряжения со стороны человека, чтобы он осознал ее как наиболее полное выражение присут­ствия Бога в Церкви. А мы не успеваем ни пробудить­ся как следует, в особенности когда утренняя служба непродолжительна, ни понять службу, ни насытиться

 

 

 

ею, если заранее не приобрели необходимой для это­го теплоты.

То же самое относится и к вечерне. Прежде чем пойти в храм, хорошо ненадолго зайти в свою келью, помолиться, подготовиться. Очень помогает, если мы заканчиваем работу на послушании пораньше: это дает нам возможность и время немного успокоиться, узнать, память какого святого совершается, заранее просмотреть богослужебные тексты, чтобы понимать смысл стихир и тропарей на вечерне.

Преподобный Антоний Великий этим правилом пытается помочь монаху совершать молитву ночью, прежде чем пойти в церковь. Великая радость для игу­мена, когда большая часть монахов в течение, по край­ней мере, пяти часов совершает ночное правило. Одна­ко чтобы у монаха были на это силы, ему нужно освобо­дить свое сердце от всякой привязанности к земному, в особенности от пристрастия к родственникам. Трудно оставить своих родственников, близких, прекратить входы и выходы из монастыря, но иначе мы не сможем молиться. Совершать правило очень легко, стоит толь­ко попробовать. Если ты попробуешь и вкусишь не­много радости, немного духовного веселия, то никогда не перестанешь исполнять правило, подобно тому как человек, познавший грех, не может его оставить.

Правду сказать, трех часов правила мало для того, чтобы достичь молитвенного состояния и затем пойти в церковь. Очень верно поступают в тех многочислен­ных монастырях, в которых на молитву перед церков­ной службой отводят четыре часа. Но монастырским уставом не оговаривается, сколько нужно молиться: четыре, пять часов или полчаса, это оставляется на произволение каждого и на усмотрение игумена, по­тому что составители устава не хотят ни принуждать, ни запрещать. Каждому дают то, чего он ищет с силь­нейшей любовью и сильнейшим желанием, выражая это желание самой своей жизнью. Однако в любом случае для того, чтобы ощутить величие богослуже­ния, ощутить, что в храме присутствует собор святых и Сам Бог, необходимо вставать ночью.

 

***

 

Если во время келейного бдения у меня нет распо­ложения читать, можно ли заняться рукоделием?

Это можно допустить в одном-единственном слу­чае: когда человек не может исполнять большое пра­вило и хочет заняться каким-нибудь рукоделием, что­бы иметь возможность при этом молиться и пребывать в душевном мире. Тогда это соответствует преданию. Он может так делать по мере необходимости. В древ­ние времена отцы-пустынники занимались рукоде­лием и ночью. Так они достигали сосредоточенности, и молитва их восходила к Богу, а глаза наполнялись слезами. Это возможно, но на это нужно благослове­ние игумена.

 

 

 

Глава вторая

 

Правила преподобного Антония иногда относятся к келиям, а иногда к монастырю. Есть в этих правилах не­которые несовершенства, но это естественно, потому что они записаны непосредственно со слов святого или извлечены из его жития. Это не научный трактат, в ко­тором не было бы длиннот, повторов и противоречий.

В предыдущем правиле святой рассуждал о ночной молитве. Никогда, говорит он нам, не иди в церковь, не помолившись. Кроме того, не приходи в храм рассеян­ным из-за напряженной работы, помыслов, попечений о мирских и земных предметах. Прежде чем пойти в церковь, возведи ум и сердце к Богу, чтобы там ты мог пребывать в Нем. Теперь святой Антоний продолжает:

 

Не ешь с тем, кто ради тебя несет большие расходы. (14)

 

Если кто-либо, мирянин или монах, устраивает для тебя богатую трапезу, никогда не ходи и не ешь вместе с ним. Не нарушай свое правило воздержания. Если ты нарушишь его сегодня, то нарушишь его и завтра. Твоя пища должна быть простой, естественной и скуд­ной, тогда ты легко сможешь ее найти и она ничего не будет тебе стоить.

Здесь святой Антоний имеет в виду келии в пусты­не. Там монахи жили поодиночке. Трудно и безотрад­но жить одному — хочется куда-нибудь пойти, с кем- то поговорить. Поэтому по праздникам, а также по воскресеньям и при совершении всенощных бдений, как до сих пор делают и подвижники на Святой Горе, монахи-пустынники посещали другие келии, где пред­лагалась трапеза.

 

Если возникнет какой-либо соблазн из-за юноши, который еще не облечен в монаше­ский образ, то после этого не одевай его, но изгони из монастыря. (15)

 

Несмотря на то что святой Антоний с трудом ре­шался изгонять кого-либо, уже ставшего монахом (обычно в монастырях проявляют долготерпение и доброту), он позволял игумену удалять из монасты­ря того послушника, который становился всеобщим соблазном и западней. По этой причине он настой­чиво призывает проявлять особую осмотрительность, пока брат еще послушник.

Итак, если молодой человек, пришедший в обитель ради монашества, становится причиной соблазнов, то есть если он заводит особые дружеские связи, если из-за него возникают нравственные затруднения или любые другие проблемы, то изгони его. Он пришел со всей горячностью, полный вдохновения, со всей реши­мостью и любовью, чтобы стать монахом, но несмотря па все это оказался причиной искушений, соблазнов. Значит, это человек ненадежный. Если позднее он ста­нет монахом, соблазны умножатся. Поэтому нужно удалить его из монастыря, чтобы сохранить мир среди братии и духовную атмосферу в обители. В этом пра­виле сокрыта великая мудрость.

Действительно, если послушник создает проблемы уже в первые месяцы своего пребывания в монастыре, то нет сомнений, что это будет продолжаться всю его жизнь. Впрочем, если он поддается исправлению, то может преуспеть. Но исправление должно последовать в первые полгода. Если же его невозможно исправить, если, скажем, проблема заключается в самой волевой установке этого человека и если какая-нибудь дурная наклонность стала его второй природой, то нет надеж­ды, что он когда-нибудь исцелится. И никто не может этому послушнику помочь, потому что он привык жить со своей проблемой. Если он ропотлив, то, куда его ни посади, хоть на царский трон или на перину, он будет роптать. Ты должен решить, как поступить с ропотником. Можешь ты исправить его строгим обличением так, чтобы он перестал возмущаться? Тогда сделай его монахом! Но если ты видишь, что его ропот невозмож­но обуздать, не делай его монахом. Ведь, куда бы он ни пошел, у него нигде и никогда не будет настоящей мона­шеской жизни. И, как говорит святитель Василий Вели­кий, ропотник должен удалиться из монастыря, потому что он омрачит и жизнь других: погубит красоту духов­ной атмосферы, погасит ревность в сердцах ближних.

Кроме того, когда поведение человека в разных жизненных обстоятельствах или его грех связаны с его взглядами на жизнь, когда он убежден, что другие обязаны его признавать, его слушать, тогда он должен уйти из монастыря на следующий же день. Исправить­ся он не может, если не понимает, что монастырь — это место, где никогда не должно быть «по-моему», но всегда по воле ближнего.

Итак, если человек имеет собственный взгляд на вещи и образ мыслей, проистекающий от неисправи­мости его воли, или если в нем с самого начала проявляются определенные состояния, которые он не в силах контролировать, то он не может стать мона­хом. Впрочем, когда у него есть расположение побе­дить свою немощь, тогда из бессильного он становится сильным, но тому, кто этого не хочет, или не понимает, или не может, монахом стать невозможно. Если же он им станет, то сам будет мучиться и в конце концов уй­дет, а монастырь очень сильно из-за него пострадает.

Новоначальный послушник становится причиной соблазнов в монастыре тогда, когда он не подчиняется старшим, постоянно жалуется и возмущается, что эпи­троп его невзлюбил. Он не понимает, что отношение к нам людей зависит от их душевных качеств, а не от того, любят они нас лично или нет.

Или приходит в обитель кто-нибудь, чтобы стать послушником, и после первой же панкиньи жалует­ся игумену: «Отче, сегодня меня уморили. Все мне давали какие-то поручения, я изнемог от усталости». Зовут старшего по послушанию и видят, что послуш­ник, оказывается, прав... Подобные случаи являются соблазном для монастыря. И не имеет значения, прав послушник или нет. Горе обители, если всякий раз на него будет тратиться время, чтобы выяснить, виноват он или не виноват, прав или не прав. Он должен уйти из монастыря. У тележки, для того чтобы ею можно было пользоваться, колесо должно вращаться легко. Так и монах должен быть удобоподвижным, гибким, чтобы он мог жить везде и, что более важно, чтобы он ни для кого не создавал проблем. Если он создает про­блемы, то не имеет значения, прав он или не прав, по­тому что в монастыре не ищут справедливости, в нем нет правых и виноватых.

Итак, в обители могут остаться только люди лег­кие в общении, которые умеют уживаться с другими и не создают проблем. А если кто-то сегодня говорит: «Старче, у меня болит поясница», на следующий день:

«Я расстроен», на третий: «Я не пошел в церковь, по­тому что меня занимали помыслы», то такому мы ска­жем: «Ты хороший человек, святой, тебя хранят анге­лы, но пойди в какой-нибудь другой монастырь». Мы должны оберегать свою обитель, чтобы она не напол­нилась проблемами.

Соблазны исходят в особенности от тех людей, ко­торые не хотят служить, но хотят, чтобы другие их лю­били, о них заботились. Таким людям ни в коем случае нельзя становиться монахами. Если же станут, то им будет казаться, что монастырь постоянно осложняет их жизнь, и наконец они уйдут. Так что те люди, кото­рые хотят любви, понимания, внимательного или до­верительного отношения к себе, могут стать святыми в каком-нибудь другом месте, но не в общежительном монастыре.

Преподобный Антоний прибегает к столь реши­тельным мерам для того, чтобы, с одной стороны, в мо­настыре сохранилось единство, а с другой — чтобы не подвергся осуждению сам человек, который проходит монашеский искус. Мы испытываем его не только ради пользы братства, но и ради его собственной пользы. Монастырь несет ответственность: нельзя принимать человека в монашество опрометчиво, нужно рассудить, полезно ли ему стать монахом, не будет ли ему это во осуждение. И, конечно, важно учитывать, принесет ли его принятие в монашество пользу братству, то есть по­служит ли укреплению духа единства в обители.

 

Если нужда потребует отправиться в город, не выходи один. (17)

 

Нет более безобразного зрелища, чем монах, на­ходящийся в миру один. Когда кто-нибудь из монахов шел в город, он шел всегда вместе с другим братом.

Такой вывод можно сделать из монашеских правил. Кроме того, предусматривались и причины, по кото­рым можно было выйти в мир. Теперь выход монахов и мир совершается с гораздо большей легкостью и есть монахи, которые почти каждый год выходят за преде­лы монастыря, будто берут отпуск, как и миряне; мы не говорим о тех, кто может выходить в мир и более одного раза в год, отчего душа их уловляется мыслен­ными зверями.

Мирянин, взяв отпуск, едет за город, строит себе дом, помогает своей семье — он не отдыхает. А монах оставляет место своих трудов, Церковь, с которой об­ручен, братьев и отправляется в мир. Абсурд!

Монах, который имеет склонность и расположе­ние к выходам в мир, делает явным то, что у него нет подлинной связи с братством. Муж, если не находит успокоения рядом со своей женой, чувствует потреб­ность уйти из дома куда-нибудь к более привлекатель­ной женщине. Точно так происходит и с монахом.

Конечно, в наше время в монастырях существует болыная свобода, чем в древности, но в действительно­сти это указывает на ослабление и упадок монашеской жизни. Эта прекраснейшая и совершеннейшая жизнь становится предметом порицания, уничижения и пре­зрения у мирских людей, когда они видят, как монах по разным поводам обходит улицы и переулки города.

Разумеется, правилами предусматривались некото­рые причины выхода, такие как неожиданная болезнь. Даже в женских монастырях, куда никогда не дозво­лялось входить мужчинам, предусматривались случаи прихода врача — такой совет давался в монашеских уставах. Однако если врач прийти в монастырь не мог, монаху дозволялось отправиться в ближайший город. Кроме того, выход из обители допускался тогда, когда кто-то из самых близких родственников монаха нахо­дился в опасной болезни. Конечно, правила Церкви советуют монаху не поддерживать связей с родствен­никами, о чем говорит здесь и святой Антоний. Но ради немощи человеческой, ради того чтобы монах не мучился от помыслов и догадок и чтобы все про­исходящее в родительском доме не представлялось ему в преувеличенном виде, святой из снисхождения, с великодушием и крайней терпимостью позволяет ему пойти туда. Но при этом монаха должен сопрово­ждать другой брат, чтобы ему не пришлось брать на себя одного всю тяжесть общения с родственниками. Если он пойдет без сопровождения, то в семье один начнет причитать, другой — высказывать свои жало­бы: «Почему ты не приходил? Ты меня забыл, ты меня не любишь, не молишься обо мне?» Иное дело, когда приходят двое братьев. Обстановка меняется: один поддерживает другого, и родители относятся к ним с большим почтением. Они смотрят на своего сына не как на собственное чадо, а как на монаха.

Но обычно мы посылаем монахов в город пооди­ночке, потому что в 99,99 процентах случаев причи­ны, по которым они выходят, сугубо личные, то есть воображаемые, надуманные. На самом деле никакой необходимости в этом нет. Однако мы, оттого что у нас искажен прекраснейший и совершеннейший образ монашеского жительства, начинаем по ничто­жному поводу думать, что нам надо выйти в мир. А после того как монах уже утвердился в подобном мнении, «не убеждай — не убедишь». И мы позволя­ем ему выйти.

В современных монахах заметно себялюбие, некий эгоцентризм, иной образ мыслей, чем у древних мона­хов, из-за этого в наше время монаху ничего нельзя ска­зать. Он может оказать послушание старцу и не выйти и мир, но это не принесет ему пользы, потому что он еще больше будет терзаться от досады и помыслов: «Ви­дишь? Старец тебя не любит. Вот этого брата он благо­словил пойти, а тебя нет». В действительности старец позволил тому брату пойти потому, что тот неразумен, не ведет духовной жизни. А тебя он не отпускает, пото­му что у тебя есть силы, разум, любовь к Богу. Но монах не станет думать о подлинных соображениях старца, а будет терзаться от несуществующих проблем, кото­рые разрешатся лишь тогда, когда ему скажут: «Ну по­езжай, дитя мое. На сколько дней ты хочешь поехать и сколько тебе нужно денег?» Таким образом старец оставляет монаха на произвол судьбы — и тот сам бе­рет ответственность за себя пред Богом. Однако он не сможет понести ответственность за те падения, кото­рые будут происходить в его душе после каждого выхо­да из монастыря. Этого он, к сожалению, не в силах по­нять, потому что не в его интересах посмотреть правде н глаза и увидеть, что именно выходы из обители при­влекают в его душу множество микробов, которые за­тем наводят на него непрестанные искушения.

Когда монах один, он особенно легко скатывается до нарушения устава. Если, например, ему нечего бу­дет есть, он пойдет к своей родственнице или к кому-нибудь другому, кто его пригласит, будто он мирянин. Того, для кого предназначены царские палаты, брач­ный чертог, теперь можно видеть на улицах в центре города или еще где-нибудь. Так гибнет монашеская

жизнь, которую монах начинал вместе со святыми Василием Великим, Афанасием Великим, Антонием Великим, Афанасием Афонским, Афанасием Метеорским. Это уже не монашеская жизнь.

Другой причиной, по которой дозволялся выход в мир, была потребность побеседовать с духовными людьми, старцами, или желание поклониться святым местам. Обычно (причем довольно часто) монахи со­вершали паломничество в Святую Землю, ходили они также в монашеские центры Александрии и Констан­тинополя. Итак, были определенные причины, по ко­торым монахам позволялось выйти из монастыря.

Теперь нам трудно посылать монахов вдвоем, по­тому что выходы стали частыми. Да и монах не чув­ствует необходимости в том, чтобы с ним вместе был какой-нибудь брат. Если, скажем, кто-то отправляется в родной дом, он не хочет идти с кем-то еще, а хочет быть более свободным. Это очень мирской подход, по­тому что в результате монаха воспринимают уже не как духовную личность, не как члена братства. Когда муж отправляется куда-нибудь без своей жены, все приходят в недоумение, все задаются вопросом: «По­чему он один?» Нечто подобное случается и с монахом, когда он выходит в мир один, но он этого не понимает.

Лично я всякий раз, когда даю вам благословение выйти за пределы монастыря, плачу о вас как об об­реченных на смерть. Не потому, что боюсь, как бы с вами не произошел несчастный случай: это слишком ничтожно по сравнению с той смертью, которая про­никает в ваши души при выходе из монастыря. Рыба умирает тогда, когда она выброшена из моря, а не ког­да она в море.

Это очень важно, и все мы должны еще и еще раз об этом задуматься. Монастырь — не тюрьма и не разбой­ничий притон, в котором, если ты в него попадешь, тебе и вздохнуть не дадут. Монах в обители должен научиться дышать свободно, будто он находится на росистом зеленом лугу, густо покрытом травой и цветами. Если он не чувствует себя так в монастыре, но стремится выйти за его пределы, чтобы доставить себе удоволь­ствие, утешение, то монастырь не может ему в этом от­казать, потому что монах тяжело воспримет такой от­каз. Однако он сам должен постоянно напоминать себе, ради чего вышел из мира и вступил в монастырь.

 

Совсем не ешь мяса. (20)

 

Из настоящего правила мы можем сделать вывод о том, что не есть мяса в монастыре — древнейший обы­чай. Впрочем, это не значит, что есть мясо — грех, но мясо, приготовленное различными способами, особен­но возбуждает аппетит. Кроме того, это очень сытная пища, тогда как монах должен быть воздержанным в еде, то есть ослаблять, а не питать свое тело. Итак, мясо, во-первых, утучняет тело и, во-вторых, делает слабой личность человека, потому что приучает его к наслаж­дению. Человек, который привык к наслаждениям: спит вдоволь или делает себе в удовольствие что-либо иное, — не способен к духовным подвигам.

Известно, что не бывает здоровым тот, кто не уста­навливает для себя режим питания согласно наставле­ниям святых отцов. Человек с бледным лицом бывает более здоров, чем какой-нибудь краснощекий. Иногда, правда, румянец происходит от духовной чувствитель­ности, выдает благоухание стыдливой, девственной души. Вот это достойно благословения и ценится на вес золота, даже ангелы относятся к такому румянцу с по­чтением и благоговением. Обыкновенный же здоровый румянец — это на самом деле мертвенная бледность, каменная плита, которая скрывает под собой того, кто обречен на смерть, кто поражен множеством болезней. Настоящее здоровье — в немощи, труде, в доброй сове­сти. Именно тогда мы бываем крепки и душой и телом и способны к совершению духовных подвигов.

 

Не нарушай поста среды и пятницы, за ис­ключением случаев тяжкой болезни. (21)

 

Очевидно, что здесь под постом среды и пятницы нужно понимать все посты вообще, в том числе и Рож­дественский пост, и Великий, просто во времена препо­добного Антония еще не было установлений обо всех постных днях и периодах. Правило о соблюдении поста присутствует также среди церковных канонов, оно от­носится не только к монахам. Монашеские установле­ния приобретали силу и для мирян, потому что миряне всегда желали подражать монашескому образу жизни и имели глубокое убеждение, что должны взирать на монашеское жительство как на образец для себя. В наши дни, наоборот, мы, монахи, подражаем мир­ским обычаям и, если иногда выходим из монастыря, позволяем себе нарушать пост. Слова «не нарушай», вне всякого сомнения, относятся и к употреблению растительного масла, за исключением случаев тяжкой болезни, при которой требуется разрешение на елей.

На примере седьмого правила мы видели, какое че­ловеколюбие проявляет преподобный Антоний: он за­прещает лишать больного пищи. Но больной должен иметь правильный образ мыслей, правильное духовное воспитание, он должен знать, хорошо ли то, чего он просит. Мы же нарушаем пост по малейшему поводу, разрешая себе не только масло, но и что-нибудь еще.

 

 

 

Бывают такие замечательные случаи, когда монахи или миряне, находятся ли они у себя дома или в боль­нице, не нарушают поста, несмотря на то что тяжко больны. Они постятся, не жалуясь и не сетуя, но сохра­няя радостное, мирное расположение духа, потому что но все время их болезни Бог «стоит» около их кровати, у них в изголовье.

Больной человек должен быть более радостным, чем здоровый. Недомогание еще не говорит о серьез­ном органическом нарушении. Большинство болезней вызвано психическим состоянием и, следовательно, из­лечивается не пищей. Кто-то, скажем, предается лени, нерадению: звенит у него будильник — весь этаж на ногах, а он не просыпается; или, для того чтобы братья ничего не замечали, он просит дать ему будильник по­тише — в таком случае за стенами кельи звона не слыш­но, но этот брат, конечно же, не слышит его и сам. Как не вызывает сомнений то, что восход солнца сменится закатом, так несомненно и то, что у этого брата вскоре возникнет потребность есть сыр, молочное, рыбу, мясо, потому что его душевное состояние наносит удар по его организму. И нарушение поста придет само собой.

То же самое происходит и с людьми, которые про­тивятся ближним. Противящийся другим человек не­нормален. Он страдает тяжелейшим душевным неду­гом и потому хочет есть. Если ты поссоришься с кем-нибудь, то сразу пойдешь в архондарик или на кухню, потому что внутренне что-то будет побуждать тебя поесть. Если ты не можешь сказать «да» ближнему, то приходишь с ним в столкновение и разбиваешь себе лицо. Когда ты ударяешься головой о стену, то, есте­ственно, разбиваешь голову и из нее течет кровь. Ты тяжело болен, и теперь тебе нужен врач. В гораздо бо­лее тяжелом состоянии ты оказываешься в том случае, когда разбиваешь свой ум, сердце, разрываешь свою связь с Богом, ударяясь о Божий образ, о своего брата! Кто не откликается немедленно и не раздумывая на просьбу ближнего, о чем бы тот его ни попросил, кто не отличается спокойствием, простотой, мягкостью, но всегда имеет свое мнение, тот непременно будет искать чего-нибудь поесть.

Подобное происходит и с человеком крайностей. У него нет ни смирения, ни послушания, ни стремления к Богу. Напротив, он чрезвычайно эгоистичен, лишен внутреннего мира. Он бросается то туда, то сюда, над­рывается, изматывается душевно — и тогда ему нужна еда, чтобы прийти в себя. Значит, принятие пищи — это некая потребность организма, чтобы человек мог овла­деть собой, так же как лекарство нужно организму для того, чтобы человек поправился.

Людям с переменчивым н