– Лошадь... очень, очень хороша. А имеете ли, Ваше превосходительство, соответствующий экипаж?
Н.В.Гоголь. Коляска.
Прежде всего определимся с выражениями, которые здесь будут часто использоваться: "системный подход", "системный метод", "теория систем", "системный анализ", "системология",
"системные исследования". Вопрос их разграничения, хоть может быть и не самый важный, одно время интенсивно обсуждался: [32], [194], [235], [252] и др. Не станем здесь углубляться в суть дискуссии, но, во избежание возможных недоразумений, примем следующие значения этих выражений, не выходящие, впрочем, за пределы обычного употребления.
Системный подход – это, очевидно, наиболее общее понятие из этого ряда. Системный подход осуществляют не только те, кто сознательно применяет какую-либо из теорий систем, но и те, кто мыслит, рассуждает о своем предмете как о системе, отличает ее от других систем или от того, что системой, по их мнению, не является, и извлекает из этого некоторые следствия. Ясно, что системным подходом "грешили", например, Гольбах и Кондильяк, которые даже вынесли слово "система" в заголовки своих сочинений. Первого интересовали "объединения сходных веществ, способных в силу своей сущности собраться вместе и образовать одно целое" [73, С. 67]. Второй под системами имел в виду преимущественно упорядоченные системы знания, где части "взаимно поддерживают друг друга" и "последние части объясняются первыми". Системы различаются по степени совершенства: "система тем более совершенна, чем меньше число ее принципов" [110, С. 6]. В этом своем виде системный подход, несомненно, является составной частью философского осмысления мира, предполагает опору на как-то понимаемую категорию "система" – независимо от использования самого термина.
Системный подход существовал задолго до того, как в результате соответствующей методологической рефлексии появились первые теории систем. Он был и остается таким способом рассмотрения объекта, при котором открывается возможность (реализуемая, конечно, лишь в той или иной степени) применения системного анализа, т.е. исследования абстракций – специфически системных характеристик, в частности таких, как целостность, завершенность, стабильность, упорядоченность, центрированность и др. Таким образом, не является противоречивым утверждение о том, что системным подходом можно пользоваться, не задумываясь ни о каком особом методе. Например, К.Маркс действительно пользовался системным подходом и производил системный анализ общественной жизни [116], хотя сам он о применении такого анализа и, тем более, использовании соответствующего метода не упоминал и никакой "теории систем" не разрабатывал.
Однако в полной мере системный подход, системный анализ (как и "системный синтез"), могут быть реализованы лишь на основании какой-либо теории систем, которая обладает необходимым набором признаков всякой научной теории – реализацией принятых принципов, наличием базисных и определяемых терминов, следованием допустимым в теории правилам, доказательством и получением по этим правилам новых утверждений, зафиксированными закономерностями, указанием идеализированного объекта, который служит областью интерпретации теории, а также способа ее подтверждения или опровержения. Теория систем должна содержать выводы по части корреляции признаков, характеризующих нечто как систему, иметь объясняющую предсказательную силу.
В таком случае системный метод – это и есть осознанное применение какой-то теории систем, когда либо ограничиваются представлением объекта в виде системы и его специфически системной характеристикой, либо идут дальше, к применению теории систем в полном объеме – со всеми ее дистинкциями, контролируемой последовательностью шагов, направленных на получение знаний или практического результата.
Что же касается системологии и системных исследований, то они будут использоваться здесь как синонимы – для обозначения теоретической области, включающей в себя различные теории систем и попытки постановки или разрешения некоторых проблем применения системного метода.
"Системный подход", как отмечено, самый широкий из предложенного ряда терминов, но вместе с тем он не настолько широк, чтобы не иметь границ. Во всяком случае, "системный подход" и, тем более, "системный метод" – не синонимы системного мышления, как это иногда утверждается [196, С. 133]. Человек может мыслить логично и не быть при этом логиком. Человек может мыслить системно, но это еще не означает применения им системного подхода. При последнем требуется абстрагироваться от таких привычных характеристик, как например, цвет, вес, размеры объекта, его материальность, возраст и т.п., но думать о предмете именно как о системе, применяя схему: раз предмет система, то следствием этого обстоятельства является то-то и то-то. Одной естественной системности мышления здесь недостаточно, надо еще отделять зерна от плевел.
Разница же между системным мышлением и системным
методом такая же, как между способностью строить предложения родного языка по грамматическим правилам и возможностью исследовать предложение с помощью грамматики. Ребенок мыслит системно, но не думает об этом. Как пишет У.Эко, "грамматист – это не тот, кто единственный знает правила языка. Их превосходно знает, хотя об этом не знает, и ребенок. Грамматист – единственный, кто знает, почему и как знает язык ребенок" [299, С. 432]. О том же говорил и Б.Рассел в " Analysis of Mind ": "В утверждении, что человек, правильно употребляющий слово, должен уметь раскрыть его значение, не больше логики, чем в утверждении, что правильно движущиеся планеты должны знать законы Кеплера" (Цит. по: [141, С. 18]
В литературе встречается еще и термин принцип системности. В частности, отмечалось [136, С. 242-262], что принцип системности – это составная "часть материалистической диалектики" (а идеалистической?), что он альтернативен элементаризму (т.е. совпадает с принципом холизма?), что "системный подход", который синонимичен "структурному подходу" (этот тезис никак не обосновывается), является такой конкретизацией принципа системности, когда уровень всеобщности метода снижается до "ограниченного класса объектов действительности" (почему?), а исходными понятиями (т.е. теми понятиями, которые специфицируют этот класс?) выступают "целостность", "сложность", "организованность" [136, С. 250, 251]. К анализу этого принципа мы обратимся позже.
Весьма часто, особенно за пределами специальной литературы, системный подход отождествляют с тем, что называют комплексным подходом [См: 121], т.е. с попытками рассмотреть нечто сразу со всех сторон (требование "всесторонности" напоминает приказ сесть на коня и скакать сразу во все стороны) или, по крайней мере, увидеть с максимально возможного числа точек зрения. Никакой особой методологии при этом не предполагается. Комплексный подход (в умеренной форме) вполне может использоваться независимо от системного, хотя и не исключает его. Но если под комплексным подходом понимают нечто вроде "системы разных системных представлений", то такая задача, естественно, может быть поставлена только в русле самого системного подхода.
Системный подход – это не что-то всегда и для всех одинаково. Системных подходов много. Они существенным образом
зависят от решения некоторых метафизических вопросов, в частности, относящихся к принимаемой картине мира, от того, что именно считают "системами", от того, видится ли мир изначально разделенным на системы и конгломераты (т.е. не-системы) – на Космос и Хаос, либо нет, а если разделенным, то по какому основанию – экстенсионально, или интенсионально. Превращение системного подхода в метод находится в прямой зависимости от того, какая теория систем предполагается: ведь непосредственно известные вещи отождествляются с вещами, известными абстрактно. Поэтому вопрос об адекватности системного подхода рассмотрению гносеологических проблем лучше поставить в сильном варианте – как вопрос о соответствии теоретико-познавательным проблемам различных системологических теорий.
Причины появления теоретико-системных концепций, анализ их оснований и классификация нашли подробное освещение в литературе (См.: [26], [32], [195], [235], [301] и др.). В частности, отмечено, что ХХ век принес резкое ускорение научно-технического развития. Вторая промышленная революция сопровождается появлением громадных человеко-машинных комплексов, транспортных и информационных сетей, а также глобальных проблем. Осмысление этих "больших систем", для объяснения которых далеко не всегда достаточно экстенсиональных средств и языка традиционной математики, требует привлечения не какой-нибудь одной области знания, а сразу многих. Это вызвало к жизни, с одной стороны, так называемые междисциплинарные исследования и пограничные дисциплины разного рода, а с другой, новые области знания "поперечного" вида, игнорирующие членение мира по горизонталям от неживой природы до психической и социальной жизни. Таковы, например, теория информации К.Шеннона, теория игр И. фон Неймана и О.Моргенштерна, семиотика, теория операций и др.
Среди причин, вызвавших попытки создания теорий систем, реже упоминают такую, как обнаружение кризисных явлений в основаниях математики и логики, сопряженных с противоречивостью фундаметального понятия множества, что побуждало к поискам новой, не "множественной" структурной онтологии.
Почти никогда не упоминается такая причина, как, ставшее очевидным в ХХ столетии, отставание всех социальных наук от практических запросов. Эти дисциплины, в условиях возрастания субъективного фактора в истории, должны были бы дать
методологические средства анализа таких сложных объектов, как "этнос", "человечество", "природная среда", "культура", "экономика", "экология" и т.д., которые лишь в ограниченной мере допускают анализ теми же средствами, какими пользуется естествознание. Методологическое отставание социальных наук стало особенно нетерпимым на фоне успехов наук естественных. Одна из причин первоначальной популярности марксизма в том и состояла, что он создавал впечатление соответствия своих методов естественнонаучной методологи.
Не последнюю роль сыграла и известная дискуссия о демаркации естественных наук и гуманитарного знания, когда возникла дилемма либо разведения и даже противопоставления этих отраслей культуры, либо поисков единой методологической базы, пусть даже ослабляющей классический критерий рациональности – вплоть до того, чтобы не считать больше количественные (экстенсионально ориентированные, вообще) методы имеющими окончательное преимущество перед средствами "качественного" анализа. С неустранимыми качественными утверждениями столкнулось и само естествознание: чем была бы квантовая механика без принципа дополнительности, так и не получившего у Бора и Гейзенберга удовлетворительного внутритеоретического обоснования?
К этому добавлялись причины и чисто экономические, а попросту – деньги. Наука становится все более дорогим предприятием, не только для экспериментаторов, но и для теоретиков. Соблазн получить более дешевым способом качественные ответы, пусть не такие отчетливые, но удовлетворяющие прагматическим целям, был слишком велик, чтобы не вызвать бума системных исследований (пик его пришелся на 60-е – 70-е годы).
Как и всякий бум, эта "золотая лихорадка" прошла обязательную стадию преувеличенных надежд на волшебное обогащение и нашествия авантюрно ориентированных искателей, снимающих верхний слой почвы вновь открытой земли. Но вслед за известными стадиями шумихи, неразберихи и награждения непричастных наступил период разочарования с традиционным для этой стадии возгласами о голом короле и, как следствие, наказания невиновных. Судьба научной проблемы – это судьба женщины, которая, если не поддалась приступу, то затем состарится и перестанет интересовать молодых исследователей. Как бы там ни было, с 80-х годов число публикаций по системологии
и философскому ее осмыслению сократилось, что само по себе не свидетельствует ни о чем, особенно если вспомнить одно суждение Витгенштейна: "В философских гонках выигрывает тот, кто может бежать медленнее всех, или же тот, кто последним приходит к цели" { КЦ, 176} [54, С. 444].
Кажется, первыми высказали разочарование в системной методологии специалисты по "большим системам" – инженеры воздушно-космических отраслей, экономисты, занятые планированием бюджета, социологи, моделирующие социальные процессы на компьютерах, специалисты по транспортным, промышленным и информационным системам. Оптимистические ожидания того, что можно, не меняя целей (касательно экстенсионального результата), обойтись более дешевыми средствами (постановкой задач в интенсиональном виде), не оправдались. Неутешительный вывод был таков: то в системном подходе, что позволяет получать "хороший" результат (например, исследование операций), может осуществляться независимо от этого подхода, а то в системном подходе, что выходит за рамки количественных методов, страдает избыточной неопределенностью.
Любопытно, что как в СССР работы по созданию общих теорий систем первоначально были взяты на идеологическое подозрение в покушении на мировоззренческо-методологическую монополию диалектического материализма, точно так же некоторыми исследователями в США этим работам был приписан особый идеологический смысл. Так, в работе [322, Р.118] о системных исследованиях говорится как об утопических и пропагандистских. За системной терминологией, по мнению автора, государственные чиновники скрывают свою некомпетентность и ошибки, а технократическая элита строит замкнутые социальные модели с целью ограничения свободы личности и оправдания манипуляций общественным мнением. В общем, системный подход – это оружие бюрократии.
Нечто подобное в адрес системного подхода раздается, как говорилось, из группы "философов иронии", которые приписывают системному подходу стремление обосновать тоталитарное господство рациональных средств в культуре и, тем самым, косвенную поддержку политического тоталитаризма. Вообще же, среди критиков системного подхода наиболее типичным приемом является отождествление понятия системы с представлениями о замкнутых, закрытых, завершенных, упорядоченных,
стационарных, детерминированных системах, системного подхода – с догматизмом, консерватизмом, жестким детерминизмом, изоляционизмом, абсолютизируемым холизмом, а системного метода – с классификацией. В аналогичной ситуации Гегель как-то сказал о тех, кто ругал философию: приписывают ей чесотку, чтобы иметь право ее чесать.
Однако ясно, что критические замечания вращаются вокруг одного вопроса – об адекватности метода своему объекту. Как раз этот-то вопрос и интересен. Выше отмечено, что никакого принципиального запрета (не считая идеологических ограничений) на применение какого угодно метода к анализу философского знания не существует. Но это не значит, что использование любого метода принесет желаемый результат. Нужен не просто метод, а соответствующий метод.
Поскольку метод – это всегда некий способ действия, а теоретический метод – это способ теоретического преобразования, вопрос об адекватности метода относительно той теоретической области, к которой его применяют, может быть поставлен в более общем виде, а именно в русле того, как Аристотель рассматривал возможность всякого воздействия одной вещи на другую.
Одни из предшественников Аристотеля полагали, что "подобное совершенно ничего не претерпевает от подобного", поскольку "подобным все это присуще в равной мере". Другие, в частности Демокрит, напротив, считали, что "воздействующее и подвергающееся воздействию – это одно и то же, и подобное, потому что разные и непохожие друг на друга [предметы] не могут испытывать воздействие друг от друга", а когда мы видим взаимодействие разных вещей, то "это бывает с ними не в силу того, что они разные, а в силу того, что им присуще нечто тождественное" {323 b 4-15} [11, С. 403-404].
Избегая односторонности, Аристотель принял обе точки зрения (или, если угодно, не принял ни одной). Он сформулировал тезис: "... воздействующее и претерпевающее необходимо должны принадлежать к одному и тому же по роду, но к неодинаковому и противоположному по виду" {323 b 35-36} [11, C. 404].
Если это принять, то относительно нашего случая можно сформулировать два условия адекватности системного метода философской проблематике.
1.Философия и адекватная ей теория систем должны быть тождественны по роду (буквально – " однородны ").
Весьма часто однородность как признак адекватности толкуется в экстенсиональном смысле. Так, А.И.Ракитов, разводя понятия адекватности и точности языка, указывал: "Язык считается адекватным, если получаемые в нем предложения могут описать все существующие или возможные ситуации в области объектов, информацию о которых выражает, хранит и передает данный язык" [184, С.90]. Стало быть, когда язык выражает не все ситуации, то он адекватен тем из них, которые он выражает.
Тогда однородность теории систем и философии в экстенсиональном отношении могла бы означать только то, что обе они в состоянии что-то сообщить об одних и тех же предметах. Скажем, если метафизика нечто утверждает об Универсуме, то и системный метод должен быть применим к анализу Универсума. В этом плане они должны иметь один и тот же уровень общности.
Однако, возвращаясь к экспликации Ракитова, заметим, что если нам уже известно, что язык хранит информацию о таком-то множестве ситуаций, то это мало чего добавляет к характеристике его адекватности. Вот ведь и плуг экстенсионально адекватен любому участку земли, но только в смысле вспашки, а не в смысле задачи посева.
И Аристотель не экстенсиональный, а именно интенсиональный аспект фиксирует: "...воздействующее и испытывающее воздействие должны быть в одном смысле тождественны, а в другом разные и несходные друг с другом" {324 a 4-5} [11, С. 405]. Приводятся примеры: тело способно испытывать воздействие от тела, вкус от вкуса, цвет от цвета и т.д. Тогда и язык может быть адекватным не множеству "ситуаций" объекта, а только осмыслению ситуаций в этом же или ином языке.
В "Топике" вновь подчеркивается интенсиональный момент: "...род и вид должны подпадать под одно и то же деление, ибо если вид есть сущность, то и род – сущность, и если вид – некоторое качество, то и род – некоторое качество." {121 a 5-7} [13, С. 409]. Разумеется, в такой же мере это относится и к соотношению однородных видов. Поэтому адекватная философии теория систем должна не только иметь достаточный для философии уровень общности описываемых объектов, но и описывать эти объекты в тех самых смыслах, которые традиционно интересуют философию.
Однако философское знание, по крайней мере, в части метафизики и теории познания, обычно характеризуется той
особенностью, что относительно него нет родового знания, а следовательно, нет такой области, по отношению к которой и философия, и теория систем могли бы составлять различные виды. Значит, необходимо, чтобы адекватная философии системологическая концепция выполняла требование "максимальной философичности" в том смысле, что она должна:
а) либо дать средства экстенсионального анализа как угодно понятого Универсума (к примеру, разделять мир по объему на системы и конгломераты – по аналогии с тем, как иногда его жестко делят на материальный и идеальный миры);
б) либо предложить средства интенсионального анализа "любых вещей" (например, путем утверждения, что какой угодно предмет Универсума в каком-то смысле системен, а в каком-то нет);
в) или(и) она должна что-то сообщать о человеческом отношении к миру вообще (например, полагать, что познание по необходимости является системным, или, скажем, утверждать, что любой объект может исследоваться системным методом, или, допустим, исходить из того, что всякая оценка системна по своей природе и т.п.).
Иначе говоря, какие-то положения метафизики и теории познания не могут не входить в основания адекватной относительно философии системологической концепции и соответствующего метода. А поскольку метафизика – это не что-то монолитное и для всех и всегда одинаковое, поскольку различных метафизик, как и теорий систем, много, постольку речь может вестись об указании такой философии, метафизические принципы которой приняты данным системным подходом.
С другой стороны, любая метафизика претендует на всеобщность. Это значит, что преимущества по первому условию адекватности окажутся, по-видимому, у той теории систем, которая определяет термин "система" непосредственно через философские категории, т.е. наиболее широко. В этом случае дефиниции того же термина в не столь общих концепциях будут предполагаться как частные случаи.
Таким образом, вопрос по которому велись оживленные дискуссии, а именно о том, к какому уровню методологии относить системные исследования, не может ставиться в общем виде – все зависит от характера системологической концепции. Если она не выходит за рамки "системного подхода", ничего, кроме
философских принципов, не включающего, ее содержание просто совпадает с философской проблематикой, относится к уровню философской, а не какой-то иной методологии. Выполняя первое условие адекватности, которое является необходимым, но не достаточным, такой системный подход не в состоянии выполнить второе.
2.Чтобы быть "отличным по виду", системный метод должен иметь специфические способы получения и обоснования знаний, другие средства представления результата, чем это имеет место в той философии, к которой его применяют. Иначе говоря, адекватные друг другу вещи, хотя и рассматриваются в одном и том же смысле, должны быть, тем не менее, разными – иметь разную "природу", разные субстраты. Так, адекватный перевод не может быть выполнен на том же языке, что и оригинал.
Более того, Аристотель даже выдвигает условие "противоположности по виду", что отнюдь не исключает однородности: "все противоположности необходимо принадлежат к одному и тому же роду, либо к противоположным родам, или же сами они роды" {14 a 18-20} [8, С. 86]). Но эту позицию вряд ли удалось бы отстоять: противоположности действительно однородны, но не все, что адекватно, противоположно. В каком смысле "противоположны" тот же перевод и оригинальный текст, или, к примеру, дедуктивный метод и евклидова геометрия?
Возможны ли разные субстраты у философии и некоторой теории систем, если их уровень общности одинаков? Конечно, да. При всех существенных различиях в характере допущений и средствах анализа, предметный уровень общности физической концепции Ньютона и специальной теории относительности Эйнштейна одинаков, но это не мешает ставить вопрос о соответствии двух физических теорий. Так же может быть поставлен вопрос о соответствии двух философских концепций, если выполняется первое аристотелево требование, но вопрос о плодотворности их соотнесения зависит от их различий "по виду". Легко вообразить продуктивный диалог Аристотеля с Расселом, но невозможно – Аристотеля с С.Кьеркегором или, например, с Ж.Деррида. Если теория систем достаточно философична, она может, тем не менее, существенно отличаться от философии (как и искусства, и юриспруденции, и т.д.) по степени конкретизации общих утверждений, по средствам представления и способам обоснования своих положений.
В конце концов, если верно, что философия порождала (и продолжает это делать) научное знание, то именно фундаментальные, но не прикладные, теоретические дисциплины, а среди них те, которые сохраняют метафизические и гносеологические основания в явном виде, имеют шансы на результативный анализ своей alma mater в том или ином аспекте (вспомним механицизм, программу физикализма, квантово-механический принцип дополнительности, теорию эволюции Дарвина и т.д. Если бы не претензии на абсолютизацию, кто бы возражал против такого рода "обратных связей"?). Соответственно, чем более явственно в некоторой теории систем просматриваются философские основания, тем больше она применима к анализу философских проблем. Вместе с тем, результативность этой применимости прямо пропорциональна специфичности и специализированности средств данной теории систем.
Итак, адекватность системного подхода, предполагающего соответствующую теорию, анализу некоторых (не любых!) философских проблем имеет место тогда, когда они однородны, а степень этой адекватности тем выше, чем более эта теория специализирована как обычная научная теория.
Если с этой меркой подойти теперь к существующим системологическим концепциям, то можно выстроить шкалу предпочтений.
Представляют лишь исторический интерес (особенно в плане системного подхода, осуществляемого интуитивно, без опоры на теорию) системологические идеи, высказанные в разное время в различных философских работах. Полностью выполняя первое условие адекватности, они совсем не выполняют второе. Определившись как-то с понятием системы, представив интересующий их предмет (природу ли, научное знание ли, цивилизацию ли) в виде некоторой системы, авторы получают из своего представления лишь описательные следствия. Часто дело сводится к номиналистической работе, к смене ярлыков. Но тогда правы те, кто утверждает, что системный подход, за которым не стоит специальная теория, ничего не добавляет к содержанию философии. "Никто не вливает молодое вино в мехи ветхие, иначе вино, прорвав мехи, вытечет, и вино, и мехи пропадут"[3]
По-видимому, почти так же мало продуктивно применение к анализу философских проблем частных теорий систем – противоположный случай, когда может быть и выполняется второе условие адекватности, но не выполняется, или слабо выполняется, первое. К примеру, попытка непосредственно применить к философии теорию тиксотропных систем (Cм: [148]) оказалась бы слишком большой натяжкой. Хотя в предметах, занимающих умы философов – в социальных системах типа этноса, в эволюции научной теории, в социальной психологии, в экологических системах и т.п. – существуют явления, как будто аналогичные тиксотропии (способности дисперсных систем восстанавливать исходную структуру, нарушенную внешним воздействием), тем не менее применять те же дифференциальные уравнения в философских работах на данные темы никто не спешит. Причиной тому является именно непроясненность вопроса об однородности философии и реологии, где тиксотропные системы изучаются. Слишком мала и очень опосредована метафизическая база последней.
Так и теория операций, как она сформировалась в рамках Британского и Американского обществ исследования операций еще в 50-х годах, широко применялась для проектирования и организации военных, транспортных, экологических, политических, экономических и прочих систем в той их части, где продуктивны количественные методы. Но что можно сказать о метафизических и гносеологических предпосылках теории операций? Они никого не интересовали, потому что никто и не собирался применять ее к анализу философских суждений, системы философских категорий или философской системы, скажем, Лейбница – настолько мала их теоретическая однородность, и это достаточно очевидно.
Более или менее то же можно сказать о частной системной методологии, использующей и теорию игр И. фон Неймана, и вообще, методы математического моделирования, как правило, связанные с применением обычных систем дифференциальных уравнений. При исследовании "больших систем" возникает одна и та же трудность: необходимость сбора гигантского количества информации, что либо дорого, либо требует громадного ресурса времени, либо невозможно из-за неопределенности формулировки задачи. Поэтому определенные основания для пессимистического вывода о том, что системный анализ малоэффективен
при переносе в такие сферы, где даже переинтерпретация известных фактов на язык системологической концепции выглядит натяжкой, и что такая работа – не более, чем "интеллектуальная гимнастика или хобби" [337, P.7], имеются.
На первый взгляд гораздо предпочтительнее в этом смысле выглядит то, что во всем мире называют "общей теорией систем". Впрочем, название это содержит некоторое преувеличение. Во-первых, принятой всеми пользователями и в этом смысле общей для всех теории, в полной мере отвечающей требованиям, предъявляемым к научным теориям, нет, а есть ряд, хотя и близких по замыслу, но разных по исполнению и аппарату концепций. Во-вторых, обычно речь идет не о теориях любых объектов как систем, а о моделях той части универсума, которую авторы ограничивают термином "система". У других авторов может быть указан уже другой класс объектов. Порой задача теории вовсе ограничивается инженерными проблемами: общая теория систем выступает "... фундаментальная инженерная наука, устанавливающая общие законы потенциальной эффективности сложных материальных систем как технической, так и биологической природы" [258, С.4].
Авторов всех этих концепций объединяет одно – стремление перенести знание о системах из какой-либо одной сферы в другие области знания, использовать его как можно более широко, придавая этой экспансии по возможности философский характер. Поэтому правильнее было бы говорить не об общих, а об обобщенных теориях систем. Информация о них нашла довольно полное отражение в сводных сборниках (Cм: [98], [146], [179], [207]) и специальных периодических изданиях (в частности: [206], [208], [314] и др.).
Наибольшую известность и распространение получила концепция Л. фон Берталанфи [26, С. 23-82], [27, С. 30-54], [28, С. 20-37], [305]. Он же, в свою очередь, исходил из идей А.Н.Уайтхеда, изложенных последним еще в гарвардских лекциях 1924-1925 гг. Уайтхед предсказывал, что на смену методологического господства механицизма и элементаризма, расчленяющего и мир, и знание на части, которые потом более или менее безуспешно соединяются, грядет преобладание "органицизма": "Наука получает теперь новый вид, который нельзя считать ни чисто физическим, ни чисто биологическим. Она превращается в изучение организмов. Биология изучает более крупные организмы, в то время, как физика изучает более мелкие организмы" [222, С. 163]. Уайтхедом был
высказан и ряд соображений, которые ретроспективно можно обозначить как системологические: о принципах саморазвития организма (в широком истолковании), об условиях равновесия организмов и среды, о необходимости новой организации знания и т.д.
Берталанфи тоже понял, что и преимущества, и недостатки классической физики обусловлены использованием математических методов, главным образом, дифференциальных уравнений, которые успешно моделировали величину и скорость изменения тела. Но когда тел несколько, то необходима уже система линейных дифференциальных уравнений, а для описания сложных взаимодействий (вроде движения частицы в гравитационном поле) требуются уже нелинейные уравнения, не имеющие общего метода решения. Соответственно, сложность математического моделирования поведения организмов возрастает еще более, поскольку приходится иметь дело с многими переменными, по-разному взаимосвязанными друг с другом. Задача оказывается практически нерешаемой.
Фактически, попытки описания поведения живой материи были оставлены физиками еще во времена Галилея, вместе с отказом от аристотелевского телеологизма и от повышенного внимания к внутренним свойствам вещей ("по их природе"). Берталанфи (и не он один!), как бы следуя диалектике Тезиса – Антитезиса – Синтеза, меняет методологию элементаризма на методологию холизма: организованное целое больше суммы его частей, по крайней мере, оно не поддается описанию как простая сумма описаний его элементов. Исследование поведения требуется начинать с целого, а не с части. Степень организованности системы прямо пропорциональна наличию возможностей противодействовать возмущениям относительно ее способности достижения конечного состояния.
Берталанфи, вслед за Уайтхедом, считает, что и биолог, объясняющий поведение животного из необходимости выживания вида, и физик, для которого "поведение" элементарной частицы есть функция состояний атома, и социолог, выводящий поведение индивида из его соответствия типу культуры или общественно-экономической формации, в одинаковой мере исповедуют организмический подход. Однако в отличие от Уайтхеда, Берталанфи, хотя и строил свою концепцию на эмпирических посылках, а к предложению У.Р.Эшби построить дедуктивную
теорию систем с использованием дифференциальных уравнений отнесся весьма критически [26, С. 33-39], все же предполагал возможность сохранения основного преимущества "механистического" подхода – построение теории систем как формальной логико-математической теории (См.:[195, С. 64]).
Становлению теории систем Берталанфи помогла появившаяся во второй половине века кибернетика – теория систем, природа которых (биологическая, социальная, механическая) безразлична, но для которых существенную роль играют процессы управления. Идеи кодирования, сбора и передачи информации, гомеостазиса, "черного ящика" и обратной связи заступили на место подернутых мистическим флёром принципов телеологии и витализма. На первый план выдвинулись различия между системами изолированными и открытыми, стремящимися к равновесию и убегающими от него, самоорганизующимися и регулируемыми извне, простыми и сложными, эквифинальными (стремящимися к достижению конечной цели вне зависимости от начальных условий; это – обобщение понятия целесообразности) и не эквифинальными, централизованными и нецентрализованными. Такие, прежде далекие друг от друга, концепции, как, например, теории эволюции видов, развития языка, генезиса цивилизаций, экономического роста, типологии личности и др., стали рассматриваться как выводимые из общей концепции открытых и закрытых систем.
Таким образом, обобщенные теории систем обеспечили, по замечанию А.Рапопорта, "связь между механической точкой зрения, которая не рассматривает работу сложной системы как некоторого целого, и организмической точкой зрения, которая опирается на телеологические понятия ad hoc и часто жертвует точностью ради представляющихся соблазнительными описаний поведения системы" [185, С. 99]. Появилась возможность использования математики: одни и те же уравнения оказываются применимыми к описаниям химических реакций, взаимодействия популяций организмов, социального процесса, психических состояний – системы идентичны, если изоморфны математические модели их поведения.
Разумеется, этот слой системологических концепций, как, впрочем, и концепции других слоев, не претендует на решение вопросов содержательного порядка. Остаются без внимания проблемы типа "что такое сознание?", "что есть истина?", "какова природа
знания?" и т.п. Но зато как будто высвечиваются вопросы организации познавательной деятельности, принципов ее эволюции, оперативной стороны работы разума и другие структурные проблемы.
Адекватны ли обобщенные теории систем философскому исследованию процедур человеческого познания? Кажется, что да. После того, как А.Тьюринг заложил основы "компьютерной философии" с ее парадигмой понимания природы, общества и человека "с точки зрения компьютера" [336, Р. 80-81], рассмотрение процедур познания как созидания программ, приближающихся по совершенству к тем системам, которые заданы "небесным программистом", многим представляется естественным. Разве не соблазнительно рассмотреть познание в целом как сложную открытую динамическую высоко организованную эквифинальную систему, которая подчиняется принципам гомеостазиса, особенно если бы удалось составить соответствующую программу? А разве эволюция научного знания действительно не аналогична, как это и принято, например, в концепции Тулмина [219], развитию организма, и разве теории не самоутверждаются, подобно видам животных, – путем естественного отбора? И, наконец, разве сам Берталанфи не стремился снять традиционное противопоставление нейрофизиологии и психологии (знаменитая психофизическая проблема) путем подведения их под единые принципы своей теории систем [305]?
Все это так. Данный ход рассуждений возможен и, более того, в какой-то мере реализован – в когнитивной психологии, в теории искусственного интеллекта и даже в методологии научного познания, хотя и с более чем скромным привлечением математического моделирования. Но… почему все же нет, кажется, ни одной серьезной работы, посвященной анализу собственно гносеологических проблем системным методом (упомянутая работа Решера [334] не â ñ÷åò, поскольку, кроме общих организмических идей, никакого специфически системного метода к исполнению работы не привлекается)?
Дело, по-видимому, в следующем. То, что является сильной стороной обобщенных теорий систем, а именно использование привычных математических средств, как раз не адекватно гносеологической проблематике. Теория познания плохо поддается попыткам математического моделирования – и ввиду своей избыточной сложности, и потому, что она инородна применяемому к ней методу. Та математика, которую используют,
ориентирована на экстенсиональное представление мира, а теория познания как раз этим интересуется меньше всего. Упрощенно говоря, в философии нечего считать.
Более того, эта математика упускает и нечто важное в самих системных исследованиях. Как отмечал Ю.А.Шрейдер, аппарат системных исследований, "основанный... на теоретико-множественной "натурфилософии", не решает сам по себе методологические проблемы, возникающие и решаемые в рамках системных исследований". Понятия множества и системы, полагает автор, разнородны по смыслу. "Идея множества, т.е. "многого, мыслимого как целое", очень привлекательна благодаря тому, что в ней сущность целого как бы низводится к сущности элементов множества". Однако "в системном подходе центр тяжести лежит в схватывании особой сущности "целого, мыслимого как многое", в выделении особых целостных свойств, позволяющих считать некоторую структуру не конгломератом разрозненных... частей, а именно системой" [294, С.70].
Системный подход готов к рассмотрению таких объектов, которые откажется исследовать подход теоретико-множественный, например, "множество мыслей данного человека". Не ясно, как отделить один элемент этого "множества" от другого, как определить, что эта мысль – не собственность иного человека, что она принята данным человеком лишь для критики и т.д. О "множестве" в строгом смысле здесь и речи быть не может, но "мы вполне можем говорить о " системе мышления "... Центр тяжести здесь не в составляющих эту систему компонентах, а в организации целого: не в отдельных мыслях, а в том, что связывает их в систему" [294, С. 72-73]. Эти же вопросы интересны любой теории познания.
Ограниченность возможностей применения категории "множество" в системологии привела к попыткам как-то ее ослабить. Высказывались предложения использовать в системном подходе "нечеткие множества" [89], "небулярные множества" [117], алгебраическую теорию категорий, что однако не снимало самой проблемы, либо просто обойти вопрос языка системологии с помощью концепции схем и фреймов М.Минского, что давало инструмент наглядного моделирования информационно-когнитивных функций мозга (См. [338]), но оставляло, однако, проблему языка системных исследований открытой и никак не приближало к решению задачи адекватного выражения и анализа гносеологических рассуждений.
Таким образом, методы обобщенных теорий систем, хотя и отличны, но никак не однородны гносеологическим объектам. Так что если даже считать выполненным второе аристотелево условие адекватности, нельзя признать выполненным первое. Тогда может быть стоит прислушаться к совету А.Рапопорта, и вместо попытки создания подобной "весьма далекой от адекватности модели" все же ограничиться "чисто организмическим подходом" [185, С. 104]?
Здесь отчетливо видны две трудности. Во-первых, не сведется ли дело опять-таки к простой переформулировке старых философских вопросов? Например, вместо рассуждений с использованием привычных терминов "всеобщая взаимосвязь" и "взаимодействие" мы всего лишь станем говорить о "механизмах обратной связи", вместо "всеобщей целесообразности" у нас появится "эквифинальность", вместо "диалектики изменчивости и устойчивости" – "гомеостазис" и т.д. В конце концов, все, сами по себе интересные, рассуждения Берталанфи о человеке, который " живет в мире символов, а не вещей " [305, P.1], о важности для выживания человека его ценностных ориентаций и опасностях крушения символического мира под напором массовой культуры вполне могли бы быть предложены им независимо от какой-либо теории систем.
Во-вторых, достаточно ли все-таки обща (и в этом смысле однородна философии) организмическая концепция? Ясно, что она позволяет переосмыслить динамику самоорганизующихся сложных объектов, подчиненных генетическому принципу. Но любые ли, интересующие гносеологию, структурные проблемы таковы? Что в этом смысле можно сказать, допустим, о силлогизмах, научных классификациях, структуре понятий и их соотношении, или о формулировках проблемы истинности? Можно ли вообще любую вещь без смысловой натяжки познавать организмическим способом (систему чисел, созвездие, систему философских категорий, кристалл и т.п.)? Конечно, системы, аналогичные в каких-то смыслах организму, могут быть обнаружены и в живой, и в неживой природе, и в социальной жизни, и в психике. Но ведь это лишь некоторый класс систем, есть и другие.
Эти соображения заставляли думать о необходимости дальнейшего обобщения теории систем. Однако над этим путем завис дамоклов меч тривиальности, обнаруженный еще Локком, в виде закона обратного отношения объема и содержания понятий.
Соответственно, чем более общая теория систем предлагается, тем менее она кажется содержательной. "Такая теория будет почти бессодержательной, поскольку мы всегда жертвуем содержанием в пользу всеобщности, и все, что мы практически можем сказать обо всем, – это почти ничего" [38, С. 107].
Именно это опасение навело сначала А.Раппопорта, а затем В.Н. Садовского на мысль о создании общей теории систем как метатеории [195, С. 71-76], т.е. формализованной теории специализированных теорий систем. Принципиальных препятствий ее созданию не видно, она несомненно была бы полезна, хотя сам Садовский, как отмечалось в [100], [165], так и не построил теории, а лишь предложил программу ее построения. Однако нас-то интересует вопрос адекватности. Была бы адекватна такая теория анализу гносеологических проблем?
Конечно, нет. Она позволила бы уточнять отношения между различными системологическими концепциями, проводить анализ корректности системных представлений и рассуждений системологов, достоинств и недостатков языков разных теорий систем. Но чтобы стать предметом анализа именно этой метатеории, гносеологии пришлось бы стать специализированной теорией систем. Таковой в целом она никогда не была и, по-видимому, никогда не будет – хотя бы потому, что содержит большое число уже упомянутых проблем неструктурного порядка. Если же какая-то часть гносеологии конкретизировалась бы и приобрела бы вид теории систем, то вот она-то, а не метатеория, и должна была бы содержать средства, адекватные некоторым гносеологическим задачам.
Но так ли уж страшен дамоклов меч? Уже высказывались соображения относительно того, что тривиальность – не необходимая спутница общих концепций [161]. Логическое исчисление предикатов не беднее своего частного случая исчисления высказываний. Аксиоматика первого содержит все аксиомы второго, но сверх того еще некоторые. То есть обобщение может происходить не путем отбрасывания части признаков, как того требует локковская теория абстрагирования, а с помощью присоединения некоторых новых и перехода к иной системе понятий.
Собственно говоря, общая концепция не обязательно должна выводиться из частных, а может быть предложена предварительно. Тогда не возникает и проблема обеднения при абстрагировании. В этом плане выглядели бы предпочтительнее теории
систем, которые строятся "сверху вниз", скажем, не от частных теорий систем к философским обобщениям, а, напротив, от каких-либо философских предпосылок – к их конкретизации. Ясно, что здесь априори окажется выполненным и первое условие адекватности: такая теория систем будет однородна исследованию именно той философии и именно тех проблем, которые связаны с исходными философскими положениями.
Первым этим путем воспользовался А.А.Богданов, который еще в 1912 г., задолго до Берталанфи и раньше Уайтхеда, фактически пришел к идее построения общей теории систем в виде "тектологии" – "всеобщей организационной науки". Это действительно была общая теория, хотя и не любых, а только тех систем, которые поддаются осмыслению с точки зрения процессов "организации и дезорганизации".
Богданов отказывался называть всю свою концепцию в целом "философией", поскольку, по его мнению, специфической чертой философии является созерцательность, а тектология "вся лежит в практике" и "немыслима без постоянной проверки на опыте" [34, С. 57].
Тем не менее исходным пунктом в построении Богданова была именно философская идея – то, что позже назвали бы концепцией деятельности: " Всякая человеческая деятельность объективно является организующей или дезорганизукющей... У человечества нет иной деятельности, кроме организационной, нет иных задач, кроме организационных... Не может и не должно быть иной точки зрения на жизнь и мир, кроме организационной", а сама "природа – великий первый организатор" [34, С. 69, 71]. "Система" – это понятие, которое выражает "идею об организованном целом". "Единственно целостное, единственно монистическое понимание вселенной" – это то, что "она выступает перед нами как беспредельно развертывающаяся ткань форм разных типов и ступеней организованности – от неизвестных нам элементов эфира до человеческих коллективов и звездных систем" [34, С.73]. Такую метафизику по достоинству оценил бы и Аристотель.
Именно исходя из общефилософских соображений, Богданов предвосхитил многие (если не все основные!) идеи теории систем Берталанфи. Подробнейшим образом описаны динамика, как они потом станут называться, "открытых" систем, их взаимодействие со средой, рассмотрены условия их равновесия и того, что позже будет исследоваться как "гомеостазис",
механизм обратных связей, общие основания стабильности и нестабильности, процессы синтеза ("конъюгация") и разделения ("дизъюнкция") систем, типология и особенности эволюции централистических и нецентралистических систем, преобразование системных комплексов в направлении "ингрессии" (обобщения) и "дезингрессии", явления "эгрессии" (централизации) и "дегрессии" (создания защитных скелетных форм), и др.
В силу ее достаточно широкого характера и философского происхождения адекватность такой концепции исследованию некоторых гносеологических проблем, казалось, была заранее обеспечена. Областью приложения тектологии, по определению, оказывалась любая область знаний – от механики до психологии и геронтологии. И философия не составляла исключения. Богданов, например, переосмысливает в качестве организационных сами законы диалектики [35, С. 267-271]. В виде организационного предстает и в целом процесс научного познания, в котором на первый план выдвигается деятельность по анализу, обобщению и классификации [34, С.157-159, 179]. Все это ничем не хуже других концепций современной исторической школы философии науки.
В тектологическом духе Богданов переосмысливает и проблему истины. Истина добывается методом познавательного подбора: "Человеческое мышление постоянно работает по этому способу, постоянно ведет подбор понятий и их комбинаций, испытывает их одну за другой, отбрасывает те, удерживает эти и сохраняющийся остаток обозначает как "истину" [34, С. 175].
Эта индуктивная ориентация может показаться тривиальной, но вот замечание на ту же тему более знаменитого методолога по поводу " диалектического развития научных систем": "Против этой мысли, собственно, нечего возразить – хотя я лично думаю, что диалектическое описание развития науки не всегда применимо без насилия над фактами и что лучше описывать развитие науки менее амбициозным и расплывчатым образом, например, в терминах теории проб и ошибок" [171, С. 136].
Тогда почему же через 80 лет после опубликования большая часть идей богдановской тектологии все еще ждет благодарного пользователя, в том числе и в анализе гносеологических проблем?
Считается, что роковую роль в судьбе "Тектологии" сыграли политические взгляды автора: для ортодоксальных социалистов-большевиков он, со своей мечтой превратить диалектику в работающий инструмент строительства коммунистического
общества, был слишком либерален, а для теперешней либеральной ментальности философского сообщества он – слишком утопический социалист. В какой-то мере так оно и есть: на долю Богданова достались только весьма кратковременные периоды идеологических оттепелей и перестроек. Но главное все же не в этом, а в вопросе об адекватности метода.
Если даже оставить пока в стороне вопрос о сводимости всех философских проблем, связанных с описанием структур и структуры мира в целом, к проблемам организационным, то остается все же выяснить, достаточно ли отличен от привычного философского рассуждения, не выходящего за границы натурального языка, его метод исследования.
Метод тектологии, полагает Богданов, состоит в обобщении и систематизации тех способов организации, "какие... наблюдаются в природе и в человеческой деятельности"; необходимо "обобщить и систематизировать эти способы; далее объяснить их, т.е. дать абстрактные схемы их тенденций и закономерностей; наконец, опираясь на эти схемы, определить направления развития организационных методов и роль их в экономии мирового процесса" [34, С.127]. Исследованию подлежат организационные явления любой природы, а образцом такого универсализма для Богданова служит математика, которая " отвлекается от всякого конкретного характера элементов, скрытых под ее схемами". Но... не более, чем образцом: Богданов не использует ни математических, ни специфически логических средств в качестве метода тектологии, поскольку "само математическое мышление – процесс организационный, и потому его методы подлежат ведению общей тектологии наряду с методами всех других наук, равно как и всякой практики....Тектология – единственная наука, которая должна не только непосредственно вырабатывать свои методы, но также исследовать и объяснять их" [34, С. 128].
Последнее требование не слишком ясно. Если математическое мышление – организационный процесс, то почему (по этой причине!) к его исследованию нельзя применять, допустим дифференциальные уравнения? Неприменимость, как уже говорилось, может быть следствием совсем иных обстоятельств. Но как бы там ни было, факт остается фактом: в теоретической части метод тектологии ничем не отличается от методов традиционного философского рассуждения. В данном случае – это обычный индуктивный метод, пожалуй, еще в бэконовском его
виде: Богданов говорит, что надо строить обобщающие описания, которые после проверки, в свою очередь, снова обобщать – вплоть до получения абстрактных организационных закономерностей. После этого становится возможной "широкая тектологическая дедукция " [34, С. 133]. За пределы философии выходит лишь требуемая эмпирическая проверка. Но если все это так, то не выполняется, или выполняется в малой степени, второе условие адекватности.
Не забудем, что у Богданова существенно обеднен и предмет гносеологии: он выбрасывает из нее все проблемы, не видимые через тектологическую призму. Читаем: "Так называемую "гносеологию", или философскую теорию познания, которая стремится исследовать условия и способы познания не как жизненного и организационного процесса в ряду других, а отвлеченно, как процесса, по существу отличающегося от практики, тектология, конечно, отбрасывает, признавая это бесплодной схоластикой" [34, С. 140].
Таким образом, возможности применения тектологии к анализу гносеологических рассуждений, по-видимому, ограничены по следующим причинам. Далеко не все структурные задачи гносеологии носят характер организационных (первое условие адекватности выполняется лишь отчасти). В теоретической части метод тектологии недостаточно специфицирован по отношению к философии (не выполняется второе условие адекватности). Если же считать метод тектологии эмпирическим, как того хотел автор, он не будет адекватным анализу гносеологических проблем по первому условию.
Предлагаемые тектологией закономерности, даже в современном ее изложении [213], действительно, носят подчеркнуто эмпирический характер, а следовательно, несут на себе недостатки всякого эмпирического знания. Нельзя недостатки, пусть даже вполне естественные, возводить в достоинство. Вывод о том, что "тектологические обобщения нельзя вывести дедуктивно из аксиом и постулатов" и что "соответствующие концептуальные схемы могут быть созданы лишь в результате обобщения и систематизации всего многообразия реальных структурных отношений в природе и в человеческом обществе "[214, С. 275], кажется чрезмерно категоричным.
К другим общим теориям относятся, например, системологические концепции М.Петровича и Ю.А.Урманцева. Одна из известных работ первого –"Механизмы, общие для разнородных
явлений" (Париж, 1921 г.) – была известна еще Богданову, который оценил ее как работу, ведущую к тектологическим выводам [34, С. 278-291]. Петрович в своей концепции "общей феноменологии" классификацию и закономерности систем ("групп") выводил из аналогии различных явлений по их функциям и ходу процессов. От общности функций строятся заключения об общности механизмов явлений из разных областей действительности, по общности механизмов мы узнаем о сходстве процессов, по общности механизмов – об общности функций и т.д. [См.: 225, С. 198-200]. Группы совершенной аналогии описываются одинаковыми дифференциальными уравнениями. Исключая онтологические представления о структурном единстве мира, предпосылкой этой концепции служила не столько философская, сколько математическая идея универсальности морфизмов.
В концепции Урманцева предполагается, что "любой предмет как объективной, так и субъективной реальности" представляет собой "объект-систему и любой объект-система принадлежит хотя бы одной системе объектов одного и того же "рода" [251, С. 6]. (То есть эта универсалия рода – некоего обобщения "среды" у Богданова и Берталанфи – понимается реалистически и как бы помещается в дефиниенс определения "системы". А далее выясняется, что этот "род" мыслится как "множество").
Алгоритм построения "абстрактной системы", относительно которой интересующая нас система есть некоторая интерпретация или реализация, сводится, по Урманцеву, к четырем шагам: 1)выбор из универсума по единому основанию множества первичных элементов; 2)наложение на них определенных объединяющих и ограничивающих отношений, благодаря чему образуется множество композиций; 3)такое изменение композиций с помощью специального закона композиции, чтобы ими оказались охваченными именно элементы первичного множества; 4)отбор таких композиций, которые соответствуют принятому основанию выделения первичного множества, производимым операциям и законам композиции. Вот они-то и окажутся искомой системой [250, С. 10-14]. Реально же автора интересуют, главным образом, отношения типа симметрии, изоморфизма, других морфизмов, контрадикторности и связанные с ними законы композиции. (Анализ концепции Урманцева и ее соотношения с параметрической теорией систем, которая будет изложена нами в следующем разделе, см. в [200]).
Обе концепции предполагают возможность понимания любого объекта как системы, и в экстенсиональном смысле они адекватны постановке философских проблем. Используемые в концепциях средства специфицированы относительно принятых в философии способов рассуждения. Однако в обоих случаях опять-таки заметна неоднородность метода гносеологическому исследованию: применяемые математические средства опираются на понятие множества, что, как отмечено, отличается от структурно-онтологической базы гносеологии. Обе концепции подчеркнуто онтологичны, по-видимому, вовсе не рассчитаны на обсуждение таких, например, вещей, как процедура мышления, интенциональность сознания, характер и способы человеческого понимания, соотношения языка и реальности и т.п.
Урманцевым, в частности, прямо указаны философские предпосылки ("аксиомы", как он их называет) его теории систем [250, С. 8-9]: существование систем в пространстве, времени и(или) в движении; существование пресловутых "множеств" до всякой систематизации; наличие общих свойств у различных композиций системы как необходимого основания для их классификации; возможность возникновения новых свойств у объектов, объединенных в один объект; необходимость достаточного количества объектов для существования системы (кстати, любопытно, будет ли системой группа объектов, которых недостаточно для образования системы, если по определению системой может быть всякий объект, а значит и эта группа?). Среди этих аксиом нет ни одного положения гносеологического характера. А как применять, скажем, последнее – количественное – требование к исследованию системы идей?
Таким образом, не всякие представления о "системах", "системном подходе", "системном методе", адекватны задаче разработки философских вопросов, не все они в состоянии выполнить два условия адекватности продуктивного исследования. Но лишь при выполнении этих условий можно рассчитывать на повышение строгости философских рассуждений с помощью системного подхода, как бы ни понимался предмет философии и каким бы стилем ни осуществлялась философская работа.
По нашему мнению, надежду на выполнение этих требований дает так называемая параметрическая общая теория систем. Краткому ее изложению и анализу возможностей ее языка посвящается следующий раздел книги.
Глава 2.
ОСНОВАНИЯ
