Часто над его головой изображены сверкающие пятиконечные звезды, которые очень напоминают прежнее сияние вокруг голов святых. И как когда-то здесь были цитаты из священного писания, так и теперь можно прочесть разные ленинские высказывания и цитаты. В школах, клубах, приютах в таких местах проходят доклады и лекции, в которых дается изложение учения Ленина.
Помимо простых портретов Ленина, государственное издательство распространяет печатные плакаты, на которых изображено, например, заседание Политбюро, а над его участниками возносится осеняющая их тень Ленина; к двадцатой годовщине революции 1905 г. были изданы плакаты с изображением событий того времени и над ними опять реял дух Ленина. В главном магазине государственного книжного издательства на Кузнецком мосту в Москве продаются отпечатанные лозунги: „Везде и всегда с нами Ленин" или: „Ленин живет в трех поколениях: в партии, в комсомоле и в пионерах" и другие такого же типа.
И как во времена средневековья ссылка на священное писание не подлежала дальнейшему оспариванию и оно становилось для отважившегося на это небезопасным, так и ныне в России в общественных дискуссиях и в частных разговорах таким же образом пользуются ленинскими высказываниями. Примером этого были и споры оппозиции и ее противников на последнем съезде РКП, когда обе стороны доказывали, что они правы, ссылаясь на сочинения Ленина и постоянно цитируя страницы и параграфы указанных сочинений. Зиновьев в одной из своих речей на съезде прямо сказал, что он апеллирует к „старому завету" коммунизма.
Коммунисты ныне создали в России целый новый культ ленинизма, культ чисто религиозный. Нельзя, однако, поверить, чтобы коммунистические вожди искренне верили в это новое божественное учение, но они видят в нем выгоды и об-
,егчение для аргументации, для своих доводов и сполна используют их в своих интересах. Коммунистическая молодежь, которая была лишена осмеянной религии, в особенности ее мистической и обрядовой части, служившей прежде опорой, без чего легко может обойтись человек культурный и сильный, — это новое молодое поколение принимает с благодарностью новую религию, которую ему предлагает новая власть и которую она хитроумно использует в своих целях».33
С появлением нового диктатора — И. В. Сталина — пышным цветом расцвели все атрибуты былого российского авторитаризма. Самое же главное — реальная власть и возможность ее применить, не считаясь ни с законом, ни с какими-либо серьезными ограничениями со стороны выборных советских и партийных органов, — все больше переходила в руки одного человека.
Не может не вызывать, однако, серьезных сомнений излишне категоричная оценка нового строя периода 20-х годов как становление тоталитаризма. Такой упрощенный подход в значительной мере основан на прямых аналогиях Советского государства и общества с фашистскими режимами в Германии и Италии, проводимых рядом западных авторов. «Тоталитаризм» нередко определяется ими для Советской России как «красная» его разновидность в отличие от «коричневой», или же «левая» в отличие от «правой».34 В зарубежной литературе уже высказано и мнение об умозрительном характере выдвижения более десятка оценок Российского Советского государства и общества как тоталитарных, которые (оценки) Т. Флерон назвал ярлыками «прорицания», наклеиваемыми на «неодобряемую» систему и лишь отражающими тенденциозность и отсутствие у их авторов каких-либо научных критериев.35 Наиболее серьезные исследователи социально-политических и экономических процессов, происходивших в стране в годы нэпа, считают это понятие явно неподходящим для объяснения сущности Советского государства и общества этого времени.36 Один из крупнейших западных специалистов в области политической истории Советского государства, С. Коэн, назвал и обосновал целый ряд признаков в его развитии, которые не позволяют говорить о сколько-нибудь полной монополизации со стороны партийно-государственной власти важнейших сфер экономической, социальной, общественной, литературно-художественной и даже политической жизни, если иметь в виду огромный удельный вес беспартийных специалистов и администраторов во всех государственных структурах, а также в области образования, науки и здравоохранения. Вывод, к которому он приходит, выглядит достаточно взвешенным и обоснованным: «По сравнению с пришедшим ему на смену сталинским порядком, — пишет автор, — советский нэп 20-х годов характеризовался наличием значитель-
33 Archiv Federalniho ministerstva zahranicmch veci, Politicke Zpravy (Praha). Moskva. 1926, № 8.6.1.
34 Totalitarism Reconsidered / Ed. E. Menze. N. Y., 1981. P. 15, 33.
35 См.: Fleron T. J. Soviet Area Studies and Social Sciences: Some Methodological Problems in Communist Studies // Soviet Studies. 1968. Vol. 19. N 3. P. 314—315, 339.
36 См., например: Игрицкий Ю. И. Снова о тоталитаризме // Отечественная история. 1993. № 1; Гимпельсон Е. Г. Политическая система и нэп: неадекватность реформ // Там же. № 2.
ного плюрализма в авторитарных рамках однопартийной диктату-
ИЫ^.
Р. Д. Андерсон отмечал, что уже в 1960-е годы подавляющая часть западных наблюдателей вынуждена была отказаться от понятия тоталитаризма применительно к советскому строю ввиду накопления большого эмпирического материала и выявившейся теоретической несостоятельности самого термина. В статье, адресованной специально российскому читателю, он вскрывает идеологические и эмоциональные («чувство отвращения» и желание «дистанцироваться» от деятельности фашистских и коммунистических режимов) корни этого понятия. В научном же плане Р. Андерсон устанавливает немало схожего в организации управления в так называемых тоталитарных обществах и западных демократиях (организация вертикальной связи элиты и народа; горизонтальные линии борьбы политических лидеров всех уровней за поддержку определенных групп населения и т. д.). Кроме того, он справедливо усматривает слабое место концепции тоталитаризма в отказе ее сторонников от принципа историзма. «Концепт тоталитаризма, — пишет Р. Андерсон, — игнорирует не только сходство между режимами, для определения которых он используется, и демократиями, но и их схожесть с другими формами тирании и угнетения» (например, в феодальных обществах). Мимоходом он делает очень ценное замечание о значении российской традиции для понимания жизни государства и общества в советское время: «Простые русские крестьяне более четко сознавали преемственность между „коммунистической" и более ранними формами правления меньшинства, чем интеллектуалы, выдумавшие концепцию тоталитаризма. Сколь мало крестьян вводил в заблуждение „официальный образ" (власти.—Лет.) видно, в частности, из того, как они расшифровывали аббревиатуру „ВКП(б)": „Второе крепостное право большевиков"».
Р. Андерсон приходит к ряду выводов: «Концепт тоталитаризма пригоден для исследования лишь внешних проявлений господства», «он принимает партию-государство такой, какой она сама пытается представить себя общественности, т.е. спаянный дисциплиной инструмент в руках харизматического лидера» даже тогда, когда на деле она является набором группировок, сохраняющих свою монополию на власть путем создания ложного «образа дисциплины и единства». По его мнению, концепция тоталитаризма ненаучна, ибо «пригодна для исследования лишь внешней стороны того или иного явления», и спекулятивна, конъюнктурна, поскольку «создает опасность ложного истолкования преемственности между прошлым и настоящим» (позволяет либо скрывать эту преемственность, чтобы «оторвать» новую власть от старого порядка, выказав ее демократической, либо подчеркивать связь с прошлым, чтобы заклеймить новое руководство как антидемократическое).
В заключение Р. Андерсон пишет, что наблюдаемый в современных условиях возврат некоторых исследователей и авторов к
37 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. 1888—1938. С. 331—337.
концепции тоталитаризма, причины ее «притягательности» остались теми же, что и раньше, — использование в конъюнктурных целях. С его точки зрения, другой «теоретический концепт, который позволил бы признать и принять тезис преемственности между недемократическими и демократическими режимами, был бы предпочтительнее как с научной, так и с практической точки зрения».38 Не последнюю роль в создании режима «партия-государство», который сложился и стал функционировать в Советской России, сыграло влияние дореволюционных форм организации политической жизни страны и национальных, идеологических, официальных и общественных представлений, связанных с ними.
* * *
Как известно, в России существовали два основных направления общественной и государственной мысли: византийский, или евразийский, антиевропеизм, с одной стороны, и европеизм — с другой. В иностранной литературе довольно давно разрабатываются схемы, согласно которым курс на «социализм в одной стране» и последующий переход к индустриализации так или иначе отражали возврат большевистского руководства к «ценностям русского национализма», «отход от марксизма и теории интернационального братства», которые «умерли с Лениным» (Д. Браун). По мнению крупного американского советолога Р. Гудмэна, дискуссия в партии по поводу теории «социализм в одной стране» была одним из проявлений «возрождения старых разногласий между славянофилами и западниками», а американская исследовательница О. Наркевич усматривает в политике ВКП(б) с середины 20-х годов переход к разработке националистической «азиатской модели» социализма и отказ от интернациональной сущности теории Маркса.39
Не все бесспорно в этих построениях, однако суть проблемы намечена верно. Что касается выработки новой властью общей стратегии развития страны и ее связи с российской национально-государственной традицией, то роль старых национальных интересов, постепенное преобладание «преемственности» над сдвигами (Карр) в послереволюционную эпоху ощущались также достаточно явственно.
Отношение советской партийно-государственной власти к Западу поначалу определялось в основном внутренней политикой. Победа революции, взрыв «левокоммунистических эмоций» в связи с дискуссиями о Брест-Литовском договоре, начавшиеся революции в ряде европейских стран укрепили у значительной части большевистских лидеров навеянное марксистской теорией своеоб-
38 Андерсон Р. Д. Тоталитаризм, концепт или идеология? // Полис. Политические исследования. М., 1993. № 3. С. 97—107.
39 См.: Brown У. Russia Explored. London, 1959. P. 91; Goodman R. F. The Soviet Design for a World State. N. Y., 1960. P. 159, 161, 163; Anderson T. Masters of Russian Marxism. N. Y., 1963. P. 215; Narkewict O. Marxism and Reality of Power: 1919— 1980. London, 1981. P. 317—321.
разное революционное «западничество». Россия рассматривалась ими как плацдарм мировой революции, а сам плацдарм должен был расширяться в ожидании последующей «социализации» Европы и помощи со стороны ее рабочего класса. Предполагалось, что построения социализма в стране можно добиться только с помощью европейской или мировой революции.
Однако эти общие представления о главенстве принципа пролетарского интернационализма никогда не проявлялись в чистом виде. Политика новой власти на международной арене даже и в 1918—1920 гг. характеризовалась — наряду с линией поддержки мирового революционного процесса — также и стремлением к урегулированию отношений с правительствами западных стран, тем более что расширение интервенции угрожало и «завоеваниям,со-циализма», и существованию самой большевистской власти.-Уже в феврале—марте 1918 г. в связи с переговорами в Брсст-Литовске В. И. Ленин предложил такую формулу соотношения национальных и интернациональных задач революционной России, в которой первые (сохранение государственной власти и защита ее интересов) выдвигаются на передний план.40
В начале 1920-х годов действие этих факторов — революционно-интернационалистского и национально-государственного — привело к появлению нескольких позиций по отношению к Западу. Им соответствовали и четыре концепции, более или менее отчетливо сформулированные политическими деятелями Советской России и наиболее ярко проявившиеся в период подготовки к Генуэзской конференции:-а) пропагандистская, или революционно-интернационалистская, «западническая» позиция А. А. Иоффе, являвшаяся рецидивом тактики «левых» коммунистов периода брест-литовских переговоров; б) «производственная», или «купеческая», линия и ее варианты (Г. В. Чичерин, М. М. Литвинов), содержавшая элементы и реальной политики компромисса с Западом, и «социалистической» внешней политики; в) промежуточная линия В. И. Ленина (отказ от открытой революционной пропаганды, но жесткая позиция в отношении уступок буржуазному Западу); г) особая, гибкая политическая линия Л. Б. Красина, основанная на самой серьезной склонности к компромиссам (Генуэзская конференция, договор с Л. Уркартом, полемика на XII съезде РКП (б), взгляды на компромисс с Францией и Англией в 1925— 1926 гг.).
Лишь позиция Л. Б. Красина отражала в значительной мере понимание необходимости более тесной и органической связи с Западом в плане осуществления стратегии экономического развития Советской России, даже ценой некоторых принципиальных политических и материальных уступок. Вместе с тем эта позиция была и весьма жесткой с точки зрения отстаивания государственных национальных интересов России, что особенно ясно проявлялось в настояниях Красина на необходимости сохранения государственной монополии внешней торговли.
40 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 244—245,
С середины 1920-х годов приверженность принципу пролетарского интернационализма (революционному «западничеству») и выполнению связанных с ним обязанностей, с одной стороны, и ориентация на национально-государственные интересы — с другой, все более перекрещивались в политике большевистского руководства. Первая тенденция хотя и сохранилась, но стала явно приспосабливаться к второй, которая постепенно становилась доминирующей.
В эти же годы большевистское руководство проявляло интерес и к «западной модели» развития. Надо отметить, что общая постановка вопроса об использовании главным образом организационных, технических и технологических, производственных элементов «западной модели» принадлежала В. И. Ленину. Именно он, мало обращавшийся к политике русских царей, в высшей степени высоко охарактеризовал деятельность Петра I и заявил о необходимости воспринять у него опыт «перенимания западничества» хотя бы и «диктаторскими», «варварскими» приемами.41 Его последователи также проявляли интерес к использованию и перенесению опыта развития капиталистических стран в различные отрасли народного хозяйства. Они признавали и необходимость осмысления «западной модели» для экономического и технического
прогресса СССР.
В то же время считалось общепризнанным, что это использование возможно лишь без восприятия социально-классовой сущности этой «модели». Иными словами, перенимание «западничества» уже в его буржуазном варианте могло осуществляться только в пределах техники, технологии, производственного опыта, но никак не затрагивать проблем производственных отношений, идеологии, интересов государственной и политической системы, понимания прав человека, методов управления социальными процессами.
Таким образом, в 1920-е годы как будто бы наметился некий единый подход сталинского руководства и троцкистской оппозиции к проблеме стратегии развития страны при использовании ряда форм связей со странами капиталистического Запада, его «модели» экономического роста. Однако, согласно имеющимся в зарубежной историографии наблюдениям, Сталин и его сторонники проявляли больше «изоляционизма» по отношению к мировому хозяйству, они форсировали создание замкнутого народного хозяйства, нацеленного на самообеспечение всех потребностей развития.42
В 1925—1926 гг. развернулась острейшая внутрипартийная дискуссия о концепции «социализма в одной стране». До 1925 г. в партийном руководстве не возникало разногласий относительно проблемы построения или победы социализма в одной стране. Представители и бывшего «триумвирата», и оппозиции, как и сам В. И. Ленин, придерживались более или менее единой точки зре-
41 Там же. Т. 31. С. 300.
42 См.: Day К. Leon Trotsky and the politics of economic isolation. Cambridge (Mass.), 1973. P. 4, 14, 132—136, 161.
ния: социализм в Советской России надо строить, для этого есть необходимые условия и возможности, но «для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны как Россия, уже недостаточно — для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран». Поэтому строительство социализма в одной стране, где была совершена пролетарская революция, рассматривалось в контексте ленинской формулы о необходимости в этой стране добиться «максимума осуществимого» для «развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах».43
Бухарин в апреле 1925 г. сформулировал проблему возможности построения социализма в одной стране. С. Коэн справедливо отмечает в связи с этим, что самого по себе обоснования концепции «социализм в одной стране» вполне можно было достичь различными способами, но речь шла о гораздо более важном: «Формальное выражение доктрины явилось по существу решительным поворотом в официальной большевистской концепции».44 Бухарин выполнил роль интерпретатора — или соавтора — сталинской теории, разделив вопрос на две части: «полная победа» вполне доказывалась ленинскими работами 1922—1923 гг., в которых говорилось о наличии в Советской России всего «необходимого и достаточного» для превращения страны из «нэповской» в «социалистическую», вопрос же об «окончательной победе» был искусно поставлен Бухариным в зависимость от победы пролетарской революции в других странах.45 Тем самым ему удалось соединить, грубо говоря, «национализм», идущий от сталинской группы, и «интернационализм» ортодоксальной теории социалистической революции, которой прежде поклонялись и сам Бухарин, и все видные лидеры большевизма. Эта дуалистическая формула «социализма в одной стране» получила отражение в решениях XIV партконференции (1925 г.) и была развита в том же духе в сталинской работе «К вопросам ленинизма» (1926 г.).
Бухарин испытывал беспокойство оттого, что тенденция к преувеличению возможностей страны несет опасность утверждения идеологии «национального большевизма».46 Дискуссия на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна в декабре 1926 г., в сущности, подтвердила эти опасения, хотя сам Бухарин и выступал в ней с защитой концепции «социализм в одной стране». В ходе острейшей полемики между Сталиным (докладчиком), Бухариным, Рыковым и др., с одной стороны, и Троцким, Зиновьевым, Каменевым — с другой, водоразделом послужила оценка стратегии развития страны. Сталин и его сторонники защищали позицию достаточности национальных сил и средств для индустриального развития и модернизации страны без помощи зарубежного
43 См.: Сталин И. О Ленине и ленинизме. М., 1924. С. 40—41.
44 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. С. 224.
45 Там же. С. 225. См. также: КПСС в резолюциях... М., 1984. Т. 3. С. 388—392.
46 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. С. 225—226.
пролетариата и даже без особого учета взаимосвязи СССР с мировым хозяйством. Их оппоненты рассматривали такую платформу как разрыв с социалистической теорией, определение «национальной, а не интернациональной» стратегии развития (Зиновьев), «подмену международной революционной перспективы» — а она становилась все менее вероятной — «национально-революционной» или «национально ограниченной» (Каменев). Лидеры «объединенной левой оппозиции» небезосновательно усмотрели в концепции «социализм в одной стране» и стремление непомерно форсировать темпы экономического развития.47
Однако главное, что выявилось в связи с появлением концепции «социализм в одной стране», — это несомненное начало постепенного «освоения» сталинским руководством идеологических традиций русской политической и государственной мысли, поначалу в причудливой смеси двух ее основных течений — стремление на пределе сил достичь уровня «западной модели», но при этом с признанием национальных ценностей, окрашенных в «социалистические цвета», в качестве основы стратегии развития. Возникший конфликт создал совершенно новую ситуацию в партийно-государственном руководстве Советской Россией. Постепенно, но все более отчетливо и неумолимо он разрешался в пользу возрождения, пусть модернизированной, национально-самобытнической идеологии как одного из оплотов государственности, или, грубее, — в пользу «национал-большевизма». А это означало, что новая власть сделала еще один крупный шаг к восприятию устоев «старого порядка», на сей раз в области идеологии. На основе новых представлений с конца 1920-х годов, в соответствии со свертыванием «внутреннего нэпа», наблюдается и все более явный переход этой власти на позиции условного «изоляционизма», или автаркии, во внешнеэкономической политике, что выразилось в сокращении или прекращении всех основных видов хозяйственных связей с Западом.
С этого времени «западная модель» вдруг надолго утратила свою привлекательность для партийно-государственного руководства. Свой, доморощенный, путь развития казался ему теперь единственно правильным.
| 72—74799—Td3, 197—200, 237—239, |
| ческийотчетм.92б2с. 10— 323—325 |
47 Пути мировой революции: VII расширенный пленум ИККИ. Стенографи-...„„^ ™ -, /-. in 11 -л тх оо_шч 1—200 237—239,
Глава 3
НАЦИОНАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА («Русская государственная идея в советской форме»)
Самоопределение наций. — На пути к федеративному союзу. — Устои советского федерализма — Становление и трансформация ('национал-большевизма».
В решении национального вопроса партийно-государственной властью также наблюдается преемственность по отношению к «старому порядку».
Национальная политика большевиков постепенно приобретала черты все более прочного сплава прежней имперской идеи, выработанной и осуществляемой монархией на протяжении ее многовековой истории, и большевистских программных установок, трансформировавшихся по мере приближения и осуществления революции в России. Разумеется, сказанное не следует понимать упрощенно. Восприятие российской государственной традиции в этой области едва ли было осознанным и при случае категорически отрицалось большевистской властью. Однако оно стало реальностью, и во многом практическое воспроизведение прошлого курса стало возможным благодаря тому, что большевистская концепция пролетарского интернационализма как основы сохранения единого и сплоченного социалистического многонационального государства не только не противоречила этой традиции, но, напротив, способствовала ее воссозданию и развитию, хотя бы и под новыми лозунгами и при другом идеологическом обосновании.
Одним из главных положений большевистской партии по национальному вопросу было требование «права на самоопределение за всеми нациями, входящими в состав государства», сформулированное еще II съездом РСДРП в 1903 г. На поронинском совещании ЦК РСДРП в октябре 1913 г. и VII апрельской конференции 1917 г. в это положение были внесены два уточнения: вначале говорилось, что самоопределение «угнетенных царской монархией народов» предусматривает в том числе их «отделение и образование самостоятельного государства», а далее указывалось, что это «непозволительно смешивать с вопросом о целесообразности отделения той или иной нации».
Большой интерес в связи с этим представляют взгляды В. И. Ленина, изложенные в письме к С. Г. Шаумяну от 6 декабря 1913 г.: «Мы за демократический централизм, безусловно. Мы за якобинцев против жирондистов... Мы в принципе против федерации — она ослабляет экономическую связь, она негодный тип одного государства. Хочешь отделиться? Проваливай к дьяволу,
если ты можешь порвать экономическую связь... Автономия есть наш план устройства демократического государства. Отделение вовсе не наш план. Отделение мы вовсе не проповедуем. В общем, мы против отделения. Но мы стоим за право на отделение ввиду черносотенного великорусского национализма, который так испоганил дело национального сожительства, что иногда больше связи получается после отделения!! Право на самоопределение есть исключение из нашей общей посылки централизма... Но исключение нельзя толковать расширительно».1
Таким образом, и самоопределение, и право на отделение — а не само отделение — в значительной мере рассматривались Лениным как предпосылка и как демократический лозунг для последующего перехода к достаточно жесткому централизованному унитарному демократическому государственному образованию, обеспечивающему, говоря современным языком, единое экономическое пространство или тесную хозяйственную интеграцию всех частей государства. Следует заметить, что на апрельской конференции демократический характер лозунга самоопределения едва не был вообще отвергнут, ибо первоначальный проект резолюции по национальному вопросу, принятый большинством редакционной комиссии усилиями Г. Л. Пятакова, содержал тезисы о том, что разрешить национальный вопрос может лишь «метод социалистической революции под лозунгом „Прочь границы!"», о недопустимости «раздробления крупных государственных образований на мелкие государства», оценивал право на самоопределение как «просто фразу, без всякого реального содержания».2 Лишь вмешательство Ленина позволило сохранить в резолюции формулировки самоопределения наций.
В первые дни после Октябрьской революции лозунг права наций на самоопределение еще подтверждался в таком основополагающем документе советской власти, как «Декларация прав народов России». Но уже в январе 1918 г. в докладе по национальному вопросу на III съезде Советов И. В. Сталин фактически отрицал самостоятельное значение национального вопроса и сводил все противоречия между советским центром и правительствами национальных окраин бывшей империи к конфликту, содержанием которого была проблема власти, считая, что местная буржуазия лишь придает ему национальную окраску. Исходя из этого, Сталин указал на необходимость толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых
масс данной нации.
Сталинская точка зрения была горячо поддержана на VIII съезде Н. И. Бухариным, который говорил, что при курсе на пролетарскую диктатуру «мы не можем выставлять лозунг права наций на самоопределение», ибо это было бы признанием фиктивной «воли нации», включающей и буржуазию. По его мнению, прежний лозунг самоопределения годится лишь «для колоний, для гот-
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 48. С. 234—235.
2 Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (б): Стенографический отчет. М., 1958. С. 212, 282—283.
тентотов и бушменов, негров, индусов» и проч., т. е. там, где пролетариат не оформился как класс и нации еще стоят на низшей ступени исторического развития.3
Выступивший вслед за ним В. И. Ленин в осторожной форме критиковал эту позицию, считая замену понятия «самоопределение наций» формулой «самоопределение трудящихся» преждевременной и проявлением «революционного нетерпения». Он полагал, что старый лозунг надежнее, в том числе и из тактических соображений.
В дебатах на съезде нашла выражение и самая радикальная позиция по вопросу о самоопределении. Ее выдвинул Г. Л. Пятаков. Он отвергал как «бессодержательный и голый» принцип самоопределения наций, так и формулу самоопределения трудящихся. Он считал, что даже и пролетариат той или иной страны не вправе самостоятельно решать вопрос о самоопределении и тем более отделении, должен действовать с учетом «строгой пролетарской централизации и пролетарского объединения» в интересах рабочего класса «всего капиталистически развитого мира».4
Программа партии, принятая на VIII съезде РКП (б), хотя и отражала в какой-то мере ленинскую точку зрения, представляла собой несомненный компромисс между его позицией и радикальными взглядами многих участников дискуссии: право на самоопределение не упоминалось, «право на государственное отделение» предлагалось «в целях преодоления недоверия со стороны трудящихся масс угнетенных стран», преимущественно применительно к «колониям и неравноправным нациям».
В тезисах Сталина «Об очередных задачах партии в национальном вопросе», опубликованных перед X съездом, 10 февраля 1921 г., основным условием решения этого вопроса назывались победа Советов и установление диктатуры пролетариата, понятие «право наций на самоопределение» отсутствовало и употреблялась лишь формула «право наций на государственное отделение» с оговоркой, что «изолированное существование отдельных советских республик» фактически невозможно.5
С критикой тезисов Сталина выступил нарком иностранных дел Г. В. Чичерин. Чичерин за годы эмиграции и напряженной дипломатической работы в 1918—1920 гг., очевидно, упустил из виду, что из программных документов уже исчезло положение о праве наций на самоопределение. Он отметил, что последнее не является «исключительным лозунгом российской рабоче-крестьянской революции», как полагал Сталин, а довольно широко используется в политике государств, представляющих «наиболее развитой капитализм». Далее Чичерин указывал, что решение национального вопроса по-своему осуществляется на основе интегрирующих процессов и тенденций современным империализмом, а не зависит лишь от установления диктатуры пролетариата, что
