Глава 2 власть после октября 1917 Г. Преемственность

Новый режим и бюрократия. — Централизация управления государ­ством и экономикой. — Авторитарная традиция, «Новая религия» или тоталитаризм?— Идеология развития: от революционного «запад­ничества» к «самобытности».

Складывавшаяся в России после октябрьского переворота пар­тийно-государственная власть унаследовала многие черты от ста­рого российского самодержавного строя. Некоторые свойства со­ветского режима восходят как к российской традиции, так и исто­рическому опыту большевистской партии; жесткая централизация как основной метод управления, решающая роль высших органов реальной власти (независимо от их названия) и исполнительного аппарата в формировании государственной политики в центре и на местах, резкое ограничение полномочий и прав сколько-нибудь широких выборных органов, выделение среди «верхов» узкого кру­га лиц или групп определенное время несменяемых профессио­нальных «управленцев» и т. п. Эти отдельные наблюдения побуж­дают к более общей постановке проблемы: насколько глубоко было «потрясение основ» традиционной российской государственности в результате революции 1917 г. и какие направления в ее многове­ковом развитии оказались наиболее устойчивыми и были воспри­няты (естественно, с учетом изменившихся условий) новым пар­тийно-государственным строем.

Среди многих теорий влияния исторических традиций на ха­рактер и особенности развития государства, власти и общества и еще большего числа отдельных высказываний, положений, анало­гий на этот счет привлекают внимание две концепции. Одна при­надлежит английскому профессору Э. Карру:, рассматривается вопрос о соотношении революционных перемен в России и устоев старого строя. Другая, во многом аккумулирующая взгляды мно­гочисленных русских историков прошлого, но современно и акту­ально представленная, принадлежит А. Г. Фонотову и основана на анализе исторически сложившегося типа государственного и обще­ственного развития России.

Э. Карр в своей многотомной «Истории Советской России» и в ряде других трудов основывается на теории «сдвигов и преемст­венности» как наиболее плодотворной, по его представлению, для анализа исторического процесса в послереволюционную эпоху. Ее суть раскрывается автором следующим образом: «В развитии ре­волюции элементы сдвигов и преемственности сосуществуют друг с другом, то вступая в конфликт, то соединяясь, пока не образу-

^,._ся новый и прочный синтез. Этот процесс может длиться не­сколько лет и даже несколько поколений. Но в общем чем больше расстояние во времени от начального влияния революции, тем бо-j,_ee решительно принцип преемственности снова утверждает себя вопреки принципу изменений». По мнению Э. Карра, большевист­ское руководство по мере удаления от времени октябрьского пе­реворота «все более и более открыто становилось наследником русской государственной власти» и «провозглашало свои цели в выражениях, которые для чувствительного уха отзывались без­ошибочным эхом прошлого России». Далее Э. Карр приходит к выводу, что «дело России и дело большевизма начали сливаться в одно неразрывное целое», а политика новой власти, особенно в об­ласти экономики, все более стала определяться исконными наци­ональными интересами страны.¹

А. Г. Фонотов, ссылаясь на труды ряда русских историков про­шлого и останавливаясь на природно-географических, геополити­ческих особенностях, а также военно-оборонительных факторах развития России на протяжении веков предлагает схему форми­рования особого, «мобилизационного», типа государства, создава­емого «сверху», а не «снизу», как это было в Западной Европе. «Особенностью мобилизационного типа в России, — пишет А. Г. Фо­нотов, —...явилось доминирование политических факторов и как следствие — гипертрофированная роль государства в лице прави­тельства или центральной власти. Последние, используя различ­ные меры контроля, опеки, попечительства, принуждения и про­чих регламентации, стремятся решать встающие проблемы, беря инициативу на себя». При этом итог развития исторических про­цессов в государстве такого типа «не вытекает естественным об­разом» из внутренних закономерностей, а достигается тем, что власти приходится «насаждать его сверху». Относительно после­октябрьского периода он пишет: «Во всяком случае изучение по­слеоктябрьской истории страны создает впечатление детермини­рованности исторических условий нашего развития в течение по­следних семи десятилетий», оговариваясь лишь, что, помимо традиций, на них оказали влияние и некоторые «идеологические установки первых лет советской власти».² А. Г. Фонотов намечает и общие для всего «мобилизационного» типа развития элементы государственного руководства в области экономики, трудовых от­ношений, организации управления с сильным бюрократическим аппаратом, территориальной экспансии и т. д.

Не абсолютизируя ни ту, ни другую концепцию, можно кон­статировать, что они пригодны как рабочие гипотезы, позволяю­щие объяснить те многочисленные сходные, близкие или тождест­венные явления и линии в развитии событий, которые были ре­альными (или кажущимися таковыми) «заимствованиями» из прошлого, проявлявшимися в политике, экономике, организации управления Советским государством, обществом, хозяйством и

¹ СагтЕ. N. Socialism in One Country: 1924—1926. London, 1957. Vol. 1. P. 4—22.

² Фонотов А. Г. Россия от мобилизационного общества к инновационному. М., 1993. С. 88, 97, 109.

т. д. Традиции, которые воспринял советский образ правления о старого режима, нашли свое отражение в целом комплексе эх? ментов, политических средств, методов и форм руководства.

Прежде всего следует остановиться на степени революционно­сти и демократической сущности того исторического процесса, ко­торый повлекли за собой обе русские революции 1917 г. Низ'веп-жение самодержавия не было ограничено узкой целью устранения царя и монархии как формы правления. Все главные социалисти­ческие и демократические партии ставили своей задачей в рево­люции радикальное уничтожение окостенелого царского бюрокра­тического, полицейского и милитаристского аппарата. Февраль­ская революция не решила этой задачи. Большевикам же удалось вовлечь в революционное движение огромную народную стихию политическая незрелость которой, ее неграмотность и неготов­ность к социалистической революции, склонность к насильствен­ным методам достижения социального реванша в конечном итоге были поставлены большевиками на службу своим, во многом уто­пическим целям.

Новая власть укрепляла демократические завоевания револю­ции (передачу земли крестьянам, ликвидацию помещичьего зем­левладения, отмену сословных привилегий, чинов и званий, до­ступность образования для народа, отделение церкви от госу­дарства и т. п.) и так или иначе руководила борьбой масс, отстаивавших эти завоевания. В то же время с самого начала сво­его становления она средствами террора и насилия пыталась во имя своих утопических целей преодолеть естественные законы со­циального и экономического развития государства и общества.

Сказанное не следует понимать упрощенно. Диктатура боль­шевистской партии вовсе не находилась в некоем социальном ва­кууме или в полном отрыве от народа. Но оказавшись бессильны­ми при существующем уровне социально-экономического разви­тия страны и не сумев заменить прежние господствующие классы общества диктатурой пролетариата в ее марксовом понимании, большевики реализовали свою концепцию «диктатуры партии». Это, однако, не означало, что официальная идеология и социаль­ная политика нового режима не преуспели в формировании, под­держании и культивации иллюзии о появлении и существовании в России диктатуры рабочего класса, представление о котором как о гегемоне настойчиво внедрялось в сознание граждан.

С другой стороны, как писал эмигрантский орган социал-де­мократов (меньшевиков), сам российский рабочий класс все более связывал представление о «своем привилегированном социальном положении, поддерживаемом всесторонней опекой и безграничной тиранией государственной власти» с реально складывавшейся и укреплявшейся диктатурой партии. В обстановке голода и разрухи периода гражданской войны, говорилось далее, такое представле­ние закреплялось в конце концов положением этого класса как «наименее голодного среди голодных».³ Другим «опорным» соци-

зльным слоем, который активно использовался для целей больше­вистского руководства, было «беднейшее крестьянство». При всей противоречивости курса большевистской партии в крестьянском вопросе, обусловленной прагматическими соображениями, ста­линская версия о беднейшем крестьянстве как естественном союз­нике пролетариата была наиболее живучей.

И этот (главный) — рабочий класс и другой (второстепенный социальный слой) — беднейшее крестьянство — еще в большей степени, чем образованное дворянство или буржуазия, создавали почву для консервации и постоянного подпитывания традиций российской государственности, основанной на функционировании мощной и разветвленной бюрократической системы. На этой по­чве культурной отсталости «опорных» социальных слоев, в стране с громадным преобладанием сельского населения, естественным было быстрое возрождение (если не по содержанию, то по форме) старой бюрократической машины управления государством и об­ществом. Вынужденное признание этого факта стало обычным для лидеров всех течений партии большевиков.

Первыми заметили и стали старательно отслеживать процесс превращения партийно-государственной советской системы в бю­рократическую оказавшиеся в эмиграции меньшевики. В феврале 1921 г., опираясь на данные переписи 1918 г. советских служащих в Москве (231 тыс.) и Петрограде (185 тыс.), берлинский «Соци­алистический вестник» отмечал в передовой статье наличие в Рос­сии «чудовищно разбухшего бюрократического аппарата»: «Каж­дый второй взрослый житель обеих столиц работает в одной из бесчисленных советских канцелярий», — констатировал журнал.⁴

«Военный коммунизм» с его гипертрофированной централиза­цией всех сторон жизни стал еще более питательной средой для бюрократии, создания все новых и новых канцелярий, главков, ве­домств. Поскольку диктатура партии в это время охватила все сто­роны деятельности государства — военную, политическую, идео­логическую, хозяйственную, — только разрастание бюрократиче­ского механизма давало партии возможность уследить за всем, чтобы выжить самой.

Первые оппозиционеры в партии большевиков уже весной 1919 г. приходят к печальному выводу о складывании в Советской России бюрократической системы, со всеми ее чертами, присущи­ми старому порядку. На VIII съезде РКП (б) Н. Осинский заявлял: «У нас создалась чиновничья иерархия. Когда мы выставили в на­чале революции требование государства-коммуны, то в это требо­вание входило следующее положение: все чиновники должны быть выборными и должны быть ответственными перед выборными уч­реждениями. У нас теперь получилось фактически такое положе­ние, когда низший чиновник, действующий в губернии или в уезде и ответственный перед своим комиссариатом, в большинстве слу­чаев ни перед кем не ответствен».⁵