Социалистический вестник. Берлин, 1921, № 19. С. 3. 1 страница

Там же. № 1. С. 1.

Восьмой съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., Пг., 1919. С. 162.

 

\

 

Год спустя другой представитель оппозиции, Т. В. Сапронов на IX съезде РКП (б) поставил вопрос еще более остро. Он полагал' что все рассуждения об «избирательном праве, о диктатуре про­летариата» оборачиваются на деле «диктатурой партийного чинов­ничества».⁶ Сам В. И. Ленин, оценивая государственный аппарат ко времени окончания гражданской войны, не анализируя еще глубоко его состояние, пришел к убеждению, что «население Мо­сквы пухнет от роста числа служащих», и делал вывод: «Верно наше государство есть государство с бюрократическим извращени­ем».⁷

Переход к нэпу не только не покончил с традиционным бюро­кратизмом, но сопровождался его новым ростом. Отказ большеви­ков от начал демократии, от предоставления политических прав и свобод всем слоям общества, с неизбежностью укреплял тенден­цию возрождения старой бюрократической конструкции власти (разумеется, при обновлении персонала и социального содержания деятельности государственного аппарата).

В. И. Ленин в предсмертных статьях был вынужден конста­тировать очевидное: «Наш госаппарат... в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является са­мым типичным старым из нашего старого госаппарата»,⁸ он сохра­няется «в том же до невозможности, до неприличия дореволюци­онном виде».⁹

Советский государственный аппарат продолжал и после смерти В. И. Ленина традицию старой российской бюрократии. Свиде­тельства этому можно найти и в официальном докладе В. М. Мо-лотова в 1924 г.,¹⁰ и в сетованиях Л. Д. Троцкого во время его кратковременной «ссылки» на работу в ВСНХ (1925—1926 гг.), когда он отзывался о своей службе как о «среде, наполненной чи­новничьим, приказным духом», состоящей из «чинуш-бюрокра­тов, ничего, кроме последнего приказа начальства, не знающих».¹¹ Н. И. Бухарин в 1928—1929 гг. пришел к тем же выводам, кото­рые сделал за десять лет до него Н. Осинский. Он полагал, что из «государства-коммуны» ничего не получилось, что партийные и советские чиновники развращены властью и ведут себя как «на­дворные советники при старом режиме», проявляя подхалимство и угодничество перед начальством и совершенно «позабыли о жи­вых людях».

⁶ Девятый съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1920. С. 44.

⁷ Ленинский сборник. XXXVI. С. 186; Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 43. С. 54

⁸ Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 383, 385.

Там же. С. 390.

¹⁰ См.: Тринадцатый съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1963. С. 496—497.

¹¹ Валентинов Н. (Вольский Н.). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М., 1991. С. 315.

¹² См.: Коэн С. Бухарин: Политическая биография. 1888—1938. С. 381—387.

Представляется, что весьма важным фактором наследования бюрократизма царского строя советским государственным и пар­тийным аппаратом были особенности «слома старой государствен­ной машины» в ходе Октябрьской революции. Наиболее серьезные исследования некоторых отечественных историков дают основание полагать, что по крайней мере центральный государственный ап­парат после переворота в значительной мере оказался укомплек­тованным специалистами и чиновниками, пересаженными из кан­целярий старого режима в новые советские кресла. Вряд ли иначе дело обстояло и на губернском и уездном уровнях. «Рабоче-кре­стьянская власть» лишь прокламировалась официальной идеоло­гией и пропагандой. Впрочем, такой характер «слома» старого по­рядка вполне соответствовал предреволюционным представлениям и самих большевиков. Весьма характерно в этом смысле сказанное В. И. Лениным в 1919 г. на VIII съезде РКП(б): «Жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают по­требность в таком аппарате... Старый бюрократический элемент мы разогнали, переворошили и затем начали опять ставить на но­вые места. Царские бюрократы стали переходить в советские уч­реждения и проводить бюрократизм, перекрашиваться в коммуни­стов и для большей успешности карьеры доставать членские биле­ты РКП».¹³

При этом Ленин ставил вопрос так, что победа над бюрокра­тизмом возможна лишь при условии активного участия населения в управлении государством.¹⁴ Поскольку же процесс концентра­ции власти в Советской России шел в ином направлении, замы­каясь на все более узких по составу структурах, преодоление ве­ковой российской бюрократической традиции становилось все бо­лее проблематичным. К концу жизни Ленин все более убеждался, что не коммунисты «владеют теми аппаратами, у которых они по­ставлены», а «аппарат ими владеет».¹⁵

Работы В. 3. Дробижева и М. П. Ирошникова конца 1960-х—на­чала 1970 годов, основанные на анализе: первая — материалов лич­ного состава служащих ВСНХ 1918 г. и переписи их 1922 г., вто­рая — выявленных автором данных переписи центрального госу­дарственного аппарата в августе 1918 г., дают поразительную картину реальных итогов слома старой государственной машины. Оказалось, что многие новые ведомства и комиссариаты заимство­вали из нее подавляющее большинство специалистов и чиновников. Из приводимых В. 3. Дробижевым данных видно, как разрастался бюрократический аппарат ВСНХ, его главков и центров (с 2228 че­ловек в 1918 г. до 5207 в 1919 г. и 23 тыс. на 1 января 1921 г.).¹⁶ В 1918 г. коммунисты составляли в нем всего 3,9 %, — и к тому же эта цифра определялась наличием членов РКП (б) в руководящей верхушке. В 1922 г. число коммунистов стало еще меньше. Среди

¹³ Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 170.

¹⁴ Там же. С. 170.

¹⁵ Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 308.

¹⁶ См.: Дробижев В. 3. Главный штаб социалистической промышленности: (Очерки истории ВСНХ. 1917—1932 гг.). М., 1966. С. 26—27, 224, 227—228.

служащих ВСНХ в 1922 г. выходцев из рабочих было всего 2,8 °/ остальные же в своей громадной массе (97,2 %) были служащими°и по социальному происхождению.¹⁷

Еще более выразительны результаты, к которым прище_л М. П. Ирошников, подвергнув обработке по особой методике вы­явленные им анкеты (24,5 тыс.), относящиеся к дотоле неизвест­ной переписи, проведенной в августе 1918 г. среди сотрудников центрального государственного аппарата Советской России. На основании анализа анкет личного состава всех важнейших совет­ских комиссариатов, ВСНХ, ВЦИК и других центральных органов государственного управления он установил, что чиновники быв­ших царских министерств, старых губернских учреждений, част­ных и общественных организаций и предприятий составляли в по­давляющем большинстве комиссариатов более половины совет­ских служащих, а среди хозяйственных ведомств — от 70 до 100 %.¹⁸

Для восприятия новым советским государственным аппаратом старой бюрократической традиции партийная диктатура создала все необходимые условия и предпосылки. Отсутствие гласности и подлинно демократического общественного контроля за деятель­ностью советских учреждений при быстром смещении реальных полномочий к их исполнительным органам, а то и к «личной по­литике» словно бы намеренно открывало простор для создания мощной бюрократической и полумилитаристской системы управ­ления.

Хотя новая бюрократия внешне выглядела чуждой старым ца­ристским основам, быстрое отторжение новой властью демократи­ческих форм общественной жизни с неизбежностью вело к вос­производству старой, классической бюрократической системы, стимулируемой к тому же тем ощущением самоценности верши­телей судеб огромной страны, которое все более и более овладева­ло партийным руководством. К тому же в ряды бюрократии с силь­ным ядром старого чиновничества постоянно вливались все новые и новые кадры «людей с портфелями», с партбилетом в кармане и весьма низким общим образовательным, культурным и специаль­ным уровнем подготовки. По данным французского исследователя Н. Верта, из отправленных в 1918 г. в составе продотряда 2 тыс. петроградских рабочих-партийцев через три года на заводы вер­нулось только 22 %, всего 8 % осталось в деревне, около 9 % воз­обновили учебу, а остальные (почти 2/3) ушли «на администра­тивную работу». Тот же автор пишет, что, согласно частичной пе­реписи коммунистов, в октябре 1919 г. выявилась поразительная диспропорция между их социальным происхождением (52 % вы­ходцы из рабочих, 18 % — из крестьян, 30 % — прочие) и профес­сиональной деятельностью: 11 % — рабочие, 3 % — крестьяне,

25 % — в армии и 61 % —«на административной работе».¹⁹ Все это позволяет заключить, что рекрутирование в органы госаппа­рата откровенно малограмотных и лишенных всякого представле­ния об управленческой работе людей могло лишь способствовать усвоению худших черт царского государственного аппарата.

Другим важнейшим элементом преемственности в отношении основ старого порядка была традиционная для России жесткая централизация управления государством и обществом. На Западе издано значительное число работ, считающих централизацию до­минантой русского национального развития, причем многие авто­ры полагают, что эта национальная особенность получила как бы второе дыхание благодаря принципу демократического централиз­ма большевиков.

Примером могут служит книги американского исследователя Т. Андерсона «Русская политическая мысль» и «Творцы русского марксизма». Он прослеживает эту традицию русской политиче­ской мысли от Рюрика и князя Владимира Киевского, полагая, что и последующая политика опирается «на варяжско-византийско-монголо-славянское наследство». Главным же проявлением этой национальной традиции автор считает постоянное стремление к жесткой централизации.²⁰

Что же касается принципа демократического централизма, то в книге английского политолога М. Уоллера «Демократический централизм. Исторический комментарий» он рассматривается как составная часть «одной из крупнейших политических концепций XX века», определявшей дореволюционное развитие российского общества и большевистской партии.²¹

Несомненно, что способ управления самодержавной Россией был жестко централизованным и сводил к минимуму возможности местного самоуправления и самостоятельности местных властей. Централизация обрела новую жизнь в Советской России. Уже под­вергшийся нападкам как «правый», но все еще сохранявший пост главы правительства А. И. Рыков говорил в докладе о первом пя­тилетнем плане на XVI партконференции в апреле 1929 г.: «Мест­ные органы до сих пор часто справедливо жаловались на чрезмер­ную централизацию управления хозяйством, при которой иногда даже затрагивались конституционные права республиканских или других органов. До сих пор мы действительно грешим тем, что административно-оперативную работу в огромном государстве, с населением свыше 140 млн. человек, с гигантской территорией,

¹⁷ Там же. С. 229—230.

¹⁸ Ирошников М. П. Председатель Совета народных комиссаров Вл. Ульянов (Ленин): Очерки государственной деятельности в 1917—1918 гг. Л., 1974. С. 415—430.

¹⁹ См.: Верт Н. История Советского государства: 1900—1991. М., 1992. С. 134.

²⁰ Anderson Th. Russian Political Thought: An introduction. N. Y., 1967. P. 361—373.

²¹ Waller M. Democratic Centralism: An historical commentary. Manchester Univ. Press., 1981. P. 30—47.

сосредоточивали „на вышке" в руках немногих центральных органов».²²

В послереволюционной России среди самых сильных элементов старого строя было отношение власти к экономике и роль прави­тельства в ее регулировании. Следует особо отметить, что это мощное воздействие государства на процессы развития народного хозяйства страны получило дополнительные стимулы и возмож­ности именно в связи с попытками партийно-государственной вла­сти осуществлять свои планы строительства социализма и комму­низма.

Как известно, теоретики научного социализма, и в их числе В. И. Ленин, озабоченные критикой капиталистического общества и определением стратегии и тактики его уничтожения, не создали собственной концепции экономической политики после установ­ления диктатуры пролетариата, ограничившись рядом общих за­мечаний и предложением отдельных мер. Поэтому отличительной чертой политики большевистского руководства в области экономи­ки после Октября была импровизация.

В каких-то элементах эта политика продолжила дело, которое не было завершено ходом исторического развития России. В неко­торых областях экономики поворот к радикальной ломке в соот­ветствии с социалистическими догмами выявился отнюдь не сразу, а в первые 8—9 месяцев нового режима: обобществление произ­водства, распределение, торговля, финансовая политика. Здесь но­вая власть проявляла осторожность, нежелание форсировать тем­пы, искала пути приспособления существующей экономики к иде­ологическим представлениям социализма и в то же время к реальной обстановке. Как бы ни было велико воздействие социа­листической теории, по-видимому, не следует преувеличивать его значение, по крайней мере для этого периода. Политика больше­виков в области экономики при всей «социалистической» фразео­логии до лета 1918 г. в значительной степени определялась зада­чами завершения демократических реформ, прежде всего в сель­ском хозяйстве, а в других секторах народного хозяйства отчасти развивалась по правилам игры, сложившимся в дореволюционное время и при Временном правительстве. Элементы социалистиче­ского экспериментирования в экономике, конечно, были (нацио­нализация банков, внешней торговли и т. д.), но не имели еще фронтального характера и во многом были фрагментарными или стихийными.

Этот начальный период экономической политики новой власти можно вынести за рамки собственно политики «военного комму­низма», жесткой и окончательно сложившейся примерно с лета 1918 г. Обострение гражданской войны прервало этот процесс ма­неврирования в области экономической политики и побудило большевистский режим перейти к осуществлению ее в таком виде, как это диктовала чрезвычайная обстановка. Для обоснования же нового курса как нельзя более подходили некоторые положения

социалистической доктрины, порою относящиеся скорее к фазе коммунистического общества, как его понимали большевики, чем переходного периода.

Политика «военного коммунизма» часто рассматривается как чисто революционный скачок, заранее тщательно продуманный и сознательно предпринятый для реализации социалистических иде­алов. На самом деле внутренняя политика новой власти в течение всего периода от октябрьского переворота и до весны 1921 г. фор­мировалась под влиянием по крайней мере трех основных состав­ляющих:

во-первых, российской исторической традиции (активное вме­шательство государства в управление экономикой); во-вторых, чрезвычайных условий войны; в-третьих, идей социалистической теории, утопических комму­нистических воззрений.

Теоретической основой для форсирования перехода к «социа­листической» экономической политике была выдвинутая Лениным концепция, в которой предусматривался приоритет субъективных факторов в процессе преобразования общества. Но это новшество в теории социалистической революции, сформулированное лишь в январе 1923 г. в статье «О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)»²³ и не предлагавшееся Лениным никогда ранее в таком законченном виде, скорее выглядит как попытка задним числом оправдать и подтвердить избранный или эмпирически сло­жившийся курс на форсированное строительство нового общества, новой социалистической цивилизации.

Три важные особенности экономического развития дореволю­ционной России обычно отмечались лидерами большевиков как ос­нова для будущей организации народного хозяйства в условиях «социалистического строительства» страны. Первая заключалась в определенной ступени монополизации частной промышленности, которая, как полагали, подготовила обобществление и национали­зацию крупной и средней индустрии и ее функционирование как государственной в послеоктябрьский период.

Вторая особенность — регулирование экономики со стороны го­сударства посредством различного рода комитетов, совещаний, со­ветов экономического характера. В восприятии участников собы­тий организация управления промышленностью после победы Октября («главкизм») связывалась и с этими органами регулиро­вания экономики России военного времени, и с заимствованием новой властью идей организации германских центров управления военной индустрией.

Третья особенность — поддержание и развитие одного из веду­щих укладов народного хозяйства, где роль государства приобрела всеобъемлющее значение и где понятие рыночных отношений и прибыли почти ничего не значили, — централизованного казенно­го хозяйства. Оно стало, может быть, главнейшей материальной предпосылкой будущего государственного сектора советской эко-

²² XVI конференция РКП(б): Стенографический отчет. М.; Л., 1929. С. 12.

²³ Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 378—382.

номики и той моделью экономического развития, которая отража­ла прежде всего и главным образом политические цели и интересы новой власти.

Русская крупная промышленность и тем более ее казенные за­воды, были весьма тесно связаны с политическими и военно-стра­тегическими интересами государства и в гораздо меньшей степе­ни—с внутренним потребительским рынком. В этом смысле тра­диционная патерналистская и регулирующая роль государства в ряде крупных отраслей народного хозяйства, особенно четко выя­вившаяся в конце XIX—начале XX в., не была прервана револю­цией. Она была сохранена и продолжена в иных по содержанию формах, но, может быть, в еще более гипертрофированном виде благодаря созданию в Советской России гораздо более мощного го­сударственного сектора экономики.

Интерес в этом смысле представляет полемика, возникшая в декабре 1926 г. на пленуме Исполкома Коминтерна между Л. Д. Троцким и Н. И. Бухариным, которая касалась отноше­ния к традиции российской экономической истории. Оба призна­вали, что она есть и с нею надо считаться при строительстве «фундамента социализма». Но если «сверхиндустриализатор» Троцкий был довольно осторожен в том, чтобы пытаться быстро «перешагнуть через предшествующую экономическую историю, создавшую нашу нынешнюю индустрию такою, как она есть», то объявленный через полтора года «правым» Бухарин, соглаша­ясь, что «совершенно абстрагироваться от истории мы не мо­жем», говорил нечто обратное будущей платформе «правых». Он высказался против тезиса, что не следует «топтать нашу эконо­мическую историю»: «Это — неверно, это — отрицание револю­ционного перелома, это возвращение к уже пройденному этапу истории». Иными словами, соглашаясь с восприятием традици­онной русской государственной, экономической политики, боль­шевистское руководство, в его разных течениях, по-разному мыслило о степени и темпах охвата государством различных сфер руководства народным хозяйством. В конце концов Сталин и его окружение-предпочли, говоря словами Бухарина, именно курс на «революционный перелом».

Одно из многих высказываний Ленина о роли «пролетарского» государства в управлении промышленностью не оставляет сомне­ний в его намерении продолжить и усилить политику прежней власти в отношении крупной промышленности. Еще в 1918 г. Ле­нин писал: «Коммунизм требует и предполагает наибольшую цен­трализацию крупного производства во всей стране. Поэтому об­щероссийскому центру безусловно надо дать право подчинять себе непосредственно все предприятия данной отрасли».²⁴

Оценка экономической политики большевиков и се соотноше­ния с русской традицией сильного государственного участия в на­родном хозяйстве была дана видным русским инженером, Н. К. фон Мекком, который до революции был председателем правления

²⁴ Там же. Т. 36. С. 392.

и крупнейшим пайщиком Московско-Казанской железной дороги, а в 1929 г. был расстрелян с группой инженеров-путейцев как

«вредитель».

В 1923 г., после перехода к нэпу, будучи тогда служащим На­родного Комиссариата путей сообщения, фон Мекк говорил Н. Ва­лентинову (Вольскому): «Меня совсем не страшит и не смущает, что советское правительство национализировало огромную часть хозяйства страны. У нас всегда и в прошлое время, при царском режиме, очень значительные отрасли хозяйства принадлежали го­сударству. Кажется, ни в одной стране мира не была так широко проведена национализация. У нас военные заводы принадлежали государству, ему принадлежали недра, огромные лесные площади, земли, винная монополия, а железные дороги, как правило, вы­купались у частных лиц и становились государственными. Конеч­но, есть пределы национализации, и новая экономическая полити­ка, возвращая прежним владельцам ряд зря и необоснованно от­нятых у них мелких предприятий, сама ясно намечает эти пределы».²⁵ Все сказанное о влиянии русской государственной тра­диции и отчасти обстановки военного времени на формирование экономической политики большевистского руководства свидетель­ствует по крайней мере о том, что было бы опрометчиво игнори­ровать эти факторы и относить все меры новой власти в сфере на­родного хозяйства исключительно на счет воздействия догматов социалистической теории.

* * *

Проблемы русской государственной традиции вряд ли можно обойти и при оценке формы правления того политического строя, который был охарактеризован как диктатура партии, как партий­но-государственный режим. В России, по мнению крупных ис­следователей проблемы парламентаризма, никогда не было сколь­ко-нибудь серьезных предпосылок или почвы для какой-либо устойчивой формы представительной государственной власти.²⁶ Отношение большевиков к парламентской форме правления все­гда обусловливалось тактическими моментами. Исследование от­ношения руководства партии к парламентаризму в России после разгона Учредительного собрания 6 января 1918 г. показывает, что новая власть лишь дважды, и то в чисто тактических целях, ставила вопрос о возможности «отхода» от советской к парламент­ской форме правления. В первый раз это было на VII съезде РКП (б) в марте 1918г., когда использование парламентаризма те­оретически допускалось Лениным в случае, «если ход борьбы от­бросит нас назад, на известное время» от «высшего по демокра­тизму» советского типа государства.²⁷

²⁵ Валентинов Н. (Вольский Н.) Новая экономическая политика... С. 62 — 63.

²⁶ См., например: Знаменский О. Н. Всероссийское Учредительное собрание: История созыва и политического крушения. Л., 1976.

" См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 58, 64; Седьмой экстренный съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1962. С. 159.

Второй раз вопрос о парламентской форме правления возник — и она даже была реализована — в связи с организацией власти в Дальневосточной республике (ДВР), буферном государстве, со­зданном из тактических соображений на Востоке страны. Здесь многопартийный парламент был лишь фиктивным обрамлением реальной власти той же РКП (б). С ликвидацией ДВР в 1922 г. эта парламентская ширма была без помех убрана с политической сце­ны Советской России.²⁸

Во многих работах западных авторов советская политическая система выводится из авторитаризма и автократизма царской Рос­сии и характеризуется как чисто национальное, «русское» явле­ние. Так, американский историк Р. Дэниеле усматривает «поли­тическое постоянство» в «сохранении или оживлении царского наследия» в советском обществе.²⁹ Заинтересованные современ­ники — критики складывающегося режима довольно быстро рас­смотрели суть первой фазы становления особого вида коммунисти­ческой автократии, оценивая новый режим Советской России как «самодержавный строй» и совершенно определенно сравнивали его с монархией царского времени.

Анализ и описание того, какие этапы проходил советский пар­тийно-государственный строй на пути к автократизму и «новому самодержавию», последовательно проводились зарубежным мень­шевистским «Социалистическим вестником».

Первый серьезный кризис в состоянии здоровья В. И. Ленина побудил лидера социал-демократов за рубежом Ф. Дана проана­лизировать и особенности партийно-государственного строя в Со­ветской России, сложившегося к середине 1922 г. В статье «Бо­лезнь режима», описав все уловки, к которым прибегали советские официальные лица, чтобы скрыть или затушевать истинный ха­рактер заболевания Ленина, автор использует сравнение с приема­ми и методами, применявшимися в подобных случаях при царском дворе. «Эти попытки советских Фредериксов подражать Фреде-риксам Романовской монархии показывают, как много связано для современного большевистского режима с личностью председа­теля Совнаркома. Строй, официально провозглашающий себя про­дуктом творчества масс, воплощением созидательной и организо­ванной воли класса, на деле оказывается столь персонально заост­ренным, что уход личности — хотя бы и столь крупной личности, как Ленин, — является для него настоящей катастро­фой».³⁰ Дан отмечал ту «роль железного обруча, сдерживавшую рассыпающуюся храмину» государства, «какую играл Ленин», его гибкость и «несравненное искусство лавирования», те «обаяние и доверие», которые создала Ленину вся его предыдущая деятель­ность в рядах коммунистической партии и которые ставили его «вне конкурса», а также «делали для членов этой партии возмож-

²⁸ Подробнее см.: Знаменский О. Н., Шишкин В. А. Ленин, революционное движение и парламентаризм. Л., 1977. С. 119—138.

²⁹ См.: Daniels R. V. Russia. New Jersey, 1964. P. 97.

³⁰ Социалистический вестник. 1922. № 13—14 (35—36). С. 3—4.

_ным примирение со многим, чего она никогда не позволит его эпи­гонам».

Следует отметить и еще одно существенное обстоятельство, ка­сающееся возврата к режиму личной власти. Конечно, это было проявлением традиции российской государственности, но отнюдь не восстановлением прежних ее самодержавных форм, их рециди­вом в первозданном виде. Дело заключалось в переходе — в совер­шенно иной исторической обстановке — к какому-то подобию це­заристской или бонапартистской империи в ее большевистско-со-

ветском варианте.

В передовой статье «Социалистического вестника», озаглавлен­ной «Смерть Ленина», давалась следующая обобщающая характе­ристика ленинского окружения ко времени его кончины. «Его пре­емники переняли у него все формы его партийного и государст­венного диктаторства. Но они не могли перенять у него ни его гения, ни его редкого чутья к стихии, ни его незыблемой, фана­тичной веры в самого себя и в свое дело. Место верховного жреца, который настолько сам верил в свою помазанность духом проле­тарской революции, что умел заражать этой верой и других, за­няли жалкие эпигоны... для которых диктатура в партии и в го­сударстве есть лишь средство сохранить власть и ее соблазны в своих руках, а не тот рычаг, на который Ленин почти с религиоз­ным экстазом смотрел как на орудие переворачивания всего ми­ра».³¹

Но эти «жалкие эпигоны» проявили достаточно политической изворотливости, чтобы оседлать и успешно эксплуатировать еще один из ключевых элементов традиции русской государственно­сти. Их огромный опыт пропагандистской работы подсказал им почти гениальную идею. Речь идет о создании некоего эрзаца ре­лигии — православия, которая была одним из «трех китов» быв­шей монархии, о воспитании народа, кроме всего прочего, в духе культа и обожествления единовластия, придания фактическому советскому диктатору лика святого с использованием мощных и религиозных по своей сути средств воздействия на общество.

Вот эти средства и были взяты на вооружение «триумвиратом», который, согласно информации из Москвы 1925 г., современники не без основания именовали «самодержавной, правящей страной тройкой».³² После смерти вождя эта «тройка» (Зиновьев, Каменев, Сталин), каждый преследуя собственную цель занять его место в партии и государстве, осуществляли огромную работу по внедре­нию в сознание народа культа Ленина. Дальнейшая борьба за власть уже внутри «триумвирата», а впоследствии между сталин­ским большинством и «новой» (затем «объединенной левой») оп­позицией лишь усилила использование культа Ленина как плац­дарма для восхождения на партийно-государственные «небесные высоты» единственного «истинного продолжателя» ленинского учения — И. В. Сталина. Об этой идеологической работе хорошо рассказал глава чехословацкой дипломатической миссии И. Гирса

31 там же. 1924. № 2(72). С. 1-2.

32 Там же. 1925. № 6 (100). С. 30.

в донесении из Москвы в свое Министерство иностранных дел от 6 января 1926 г., озаглавленном «Ленинизм — новая религия в России».

«Русские коммунисты, которые объявляют себя при каждом удобном случае поборниками реализма и атеистами, которые заявляют, что предшествующая власть закабаляла народ с помощью религиозного дурмана, и которые, в особен­ности в первое время после большевистского переворота, преследовали и пресле­дуют всякую религию, высмеивали религиозные обряды, вытаскивали останки раз­личных святых из гробниц и доказывали народу, что не следует бояться их при­зрачной силы, сегодня, после восьми лет правления в России, явно приходят к иному мнению. Перемены в тактике коммунистов в этом смысле начали отчетливо проявляться в особенности после смерти Ленина, и нет ни малейшего преувеличе­ния в утверждении, что Россия приобрела новую религию, которая именуется ле­нинизмом, религию со всеми ее обрядами, проповедью неприкосновенности, иск­лючительного положения и непогрешимости. Пророком является Ленин. На „Крас­ной площади" перед Кремлем стоит его мавзолей, и здесь в мистическом красном подвале лежит в стеклянной витрине его забальзамированное тело. Мавзолей этот превратился в святое место, куда ежедневно приезжают толпы народа, подобные процессиям, которые некогда двигались на Руси к останкам святых. Приходит и много любопытных, но приезжает и очень много действительно добровольных и недобровольных паломников, таких, как группы школьников, членов профсоюзов, заводских рабочих, паломники мужики, экскурсии, которые организует государ­ство. Любое важное государственное дело, которое некогда начиналось богослуже­нием, теперь коммунисты открывают посещением ленинского мавзолея. И как прежде останки святых имели свои дни поклонения, так и ныне день смерти, рож­дения Ленина, юбилей переворота являются днями паломничества к его мавзолею. Но и на этом коммунисты не остановились: раньше почти в каждом русском доме и в общественных зданиях и учреждениях, школах, больницах в углу были образа святых. Однако коммунизм в первые же дни, разумеется, все их огульно упразднил, но скоро стало ясным, что пустое место необходимо заполнить. И ком­мунисты создали так называемые „ленинские уголки", где на месте икон святых теперь находятся портреты Ленина. Такие уголки с Лениным должны быть в каж­дом клубе, в школах, учреждениях, их мы видим на заводах, в кооперативах, боль­ницах, детских домах, в тюрьмах и личных квартирах многих коммунистов. Пор­треты Ленина, картины сцен из его жизни обрамлены кусками красной материи (раньше в домах простых людей возле икон были развешаны прозрачные ткани с народной вышивкой).