Станислав Алексеевич Ваупшасов

 

Генерал Григорьев не заметил, как промелькнуло время. Уже глубокая ночь. Пора бы прилечь на час-другой здесь же, в кабинете, но есть еще одно дело, неотложное. Нельзя тянуть, как, впрочем, нельзя и спешить…

Шторы на окнах были опущены. В углу за стеклом тускло отсвечивали медные гирьки старинных часов. Свет от лампы под широким абажуром неярко падал на покрытый зеленым сукном стол, на массивную голубую чернильницу, стопку книг и газет, горку личных дел сотрудников управления.

Генерал хорошо знал этих людей. Отважные, боевые офицеры не вызывали сомнений. Один участвовал в гражданской войне и боролся с контрреволюцией под руководством Ф.Э. Дзержинского, другой героически дрался в боях с басмачами и на Халхин-Голе, третий отличился на закордонной работе. Стоит ли долго думать? Каждый выполнит любое задание. И все же Григорьев не торопился принять решение. Он еще и еще раз листал дела. Чтобы дать отдых воспаленным от бессонницы глазам, вставал, прохаживался, подходил к развернутой во всю стену карте. Всматривался, размышлял, чувствуя, как болью сжимается сердце. Грозный вал войны катился с запада на восток, под пятой фашистов горели, рушились советские города и села, страдали и гибли попавшие в неволю люди. Враг силен, идет напролом, не считаясь с потерями.

Генерал вернулся к столу, раскрыл папку: «Ваупшасов Станислав Алексеевич». С фотографии прямо в глаза смело и изучающе смотрел еще молодой человек – широкие плечи, высокий лоб, густые, вздыбленные брови, крепкий подбородок с ямочкой. Григорьев не раз встречался с этим чекистом, давал ему ответственные поручения и скорее «для порядка» просмотрел тщательно составленные документы. Вот автобиография. Родился в 1899 году, в местечке Грузджяй Ковенской губернии, в семье рабочего. Литовец. Член партии. Женат, двое детей – Феликс и Марат. В детские годы работал у помещика, потом был землекопом, арматурщиком, добровольно вступил в Красную Армию. Воевал сначала на Южном фронте, потом против Дутова и корпуса белочехов, с 1920 по 1925 год был командиром партизанского отряда в Западной Белоруссии… Григорьев задумался, вспомнив, что именно отряд Ваупшасова в те годы напал на белопольский гарнизон в Столбцах, штурмом взял тюрьму и освободил томившихся там в ожидании расправы политзаключенных…Затем учеба в школе командного состава, служба в Минске и опять война, на этот раз в Испанки. И снова генерал задумался, вспомнил, как в дни падения республики, рискуя жизнью, Ваупшасов вывез архивы, которые не должны были попасть в руки франкистов, эвакуировал во Францию советских граждан…За доблесть, проявленную в боях с белофиннами, награжден именным оружием. Последний год – на загранработе. Знает языки – шведский, испанский, английский. Кратки, но емки фразы из характеристик: «Способен переносить любые трудности», «Дисциплинирован, энергичен, инициативен», «Храбр, решителен, скромен», «Пользуется авторитетом у товарищей».

Генерал еще раз взглянул на фотографию и, будто разговаривая с Ваупшасовым, сказал про себя: «Что ж, товарищ майор, учитывая твой опыт и высокие профессиональные качества…» Григорьев вызвал помощника:

– Какие новости с экспресса-три?

– Только что получена радиограмма. Вышел из Югославии в Турцию.

– Дайте знать Ваупшасову, чтобы он нигде не задерживался. По прибытии незамедлительно ко мне.

– Слушаюсь, товарищ генерал.

Григорьев прошелся раз-другой по кабинету, щелкнул выключателем и, не раздеваясь, зная, что скоро подниматься, лег на диван. Сквозь плотные шторы едва заметно пробивался рассвет,

…Поезд, в котором находились под надзором немцев советские дипломаты, внешнеторговые работники, буквально тащился по дорогам Европы. В Югославии его на целый месяц загнали в тупик и установили для пассажиров настоящий тюремный режим: из вагонов не выходить, окон не открывать. В поезде было много женщин, детей, появились больные. Ваупшасов как мог помогал людям. Вспоминая своих двух сыновей, возился с ребятишками. Изнывавшим без курева мужчинам добывал, обманув бдительность охранников, пачку-другую сигарет. В одной нашел записку: «Братья, товарищи! Югославия с вами». С этой запиской побывал во всех вагонах. У поезда стали все чаще собираться местные жители, их отгоняли, но они появлялись вновь, некоторые смельчаки держали большие плакаты: «Свободу советским дипломатам!» Наверное, это и заставило фашистов отправить наконец-то поезд дальше. Когда состав тронулся, люди как бы обрели свободу, ожили, разговорились.

Ваупшасов вышел в коридор, открыл окно. Свежий ветер ударил в лицо. Мимо проплывали горы, подкрашенные предосенним багрянцем леса, голубые, сверкающие на солнце озера, увитые плющом и виноградом домики. Мир и покой. А что на Родине? Фашисты, сопровождавшие поезд, не разрешали покупать газеты, слушать радио, временами, ухмыляясь, бросали: «Русс капут». Ваупшасову стоило большого труда, чтобы не схватить одного особо наглого молодчика за шиворот и не двинуть ему как следует. Так он поступал нередко в молодости, когда встречался с подлецом. Возраст и опыт научили сдержанности в любых обстоятельствах. И сейчас при виде самодовольных охранников он только отворачивался, скрипя зубами: «Мы вам покажем капут, сволочи!»

Ночью Ваупшасов долго не мог уснуть. Думал, как странно устроен человек. Едет он сейчас по чужой земле, где даже стук колес кажется не таким, как на Родине, и вагон будто бы качается иначе, и звуки, доносящиеся извне, не те, и арест еще не снят, в любую минуту могут ворваться гитлеровцы и учинить расправу, и завтрашний день неизвестно что принесет, а думает почему-то о том, что не вяжется с сиюминутными переживаниями и событиями. Мысль уходит в далекое прошлое, и так ясно он видит пережитое, будто это было вчера или сегодня.

…Вот он с пятью сверстниками бежит наперегонки от своего хутора к соседнему. Три версты кажутся бесконечно длинными. Слышно, как колотится сердце, грудь будто разрывается. Трое отстали. Впереди самый старший и самый быстрый. «Неужели поддамся?». Чувствует Стасик, что есть у него силы, и это толкает его вперед. Косматая ветла у пруда – финиш. «Не уйдешь, не уйдешь», – задыхается Стасик и на какой-то метр опережает товарища. Тот едва не плачет: «Споткнулся я на последнем шаге». – «Зачем врешь? – Стасик глядит на соперника и готов с ним схватиться. – Вранье – последнее дело».

Стасика в поселке считают храбрым и сильным мальчиком. Ему это приятно слышать, и хочется доказать, что люди не ошибаются в нем. Он приносит на выгон веревку: «Кто трое против одного?» Ребятишки хватаются за один конец, он за другой. Сперва не выдюживал, даже падал, но поднимался и начинал все сызнова. И сколько ж было ликования и гордости, когда однажды одолел троих. Прослышал об этом отец и сказал: «У нас на Литве были богатыри. Может, и ты будешь? Богатырь Ваупшас. Здорово, а? А если без шуток, сооруди во дворе турник, больше бегай, плавай, прыгай, а главное, не чурайся физической работы. Набирайся, каждый день набирайся сил. Сильный и за себя постоит, и слабого защитит».

Отец хороший был человек. Он многое повидал на своем веку, всю жизнь стремился к лучшему, но лучшего не нашел. Запомнился разговор. «Стас, что читаешь?» – «Про Америку. Про небоскребы. Вырасту – побываю. Прочитать – одно, увидеть – другое». Отец подсел, повертел книжку и посоветовал выкинуть ее. «Я там был. Сманили знакомые. Обещали золотые горы. И что же? А то, что хлебнул горя. Работы не нашел, жилья не имел, еле выбрался обратно. Америка хороша для богатых, для бедных и бесправных она хуже тюрьмы. Надо тут, на родной земле за что-то уцепиться».

Не нашел Стас такой зацепки. Пришел однажды домой и заявил родителям: «На панов больше работать не буду, уеду счастья искать». Мать – в слезы, а отец подумал-подумал и отпустил, спросил только, где искать в случае чего. «Сначала поеду в Ригу, – сказал Стас, – не устроюсь там, махну куда-нибудь дальше. Найдется же где-нибудь и для меня место…»

В Риге ничего подходящего Стас не нашел. Можно было устроиться разносчиком газет или посыльным, но что это за работа! Стас чувствовал себя сильным, закаленным и искал дело потяжелее и поинтереснее. С этой мыслью и подался в Москву. Пришлось помыкаться, пока не приняли землекопы. Вот где узнал, что такое настоящий труд. Тяжко, трудно. Но ведь сам хотел этого. Стас похудел, вытянулся, окреп и мало в чем в работе уступал взрослым. В минуту усталости, когда руки не держали лопату, кто-нибудь из них подходил к подростку, гладил по жестким волосам: «Отдохни, сынок. Посиди. На-ка вот, подкрепись», – протягивал французскую булочку. Стас отводил руку: «Я не голоден. И не очень устал. Так, чего-то голова немного кружится».

Осенью 1914 года, когда со всех сторон неслось «За веру, царя и отечество!», Стас решил идти на войну добровольцем и объявил об этом землекопам. Те посмеялись: «Давай, давай, без тебя там каши не сварят. Только подумай, для кого и для чего будешь воевать. За царя-батюшку? Куцый ты еще, парень. Ничего-то не понимаешь. Лучше покумекай, как паспорт получить, ныне беспаспортных гребут под гребенку». Кто-то предложил сходить к лефортовскому приставу: «Знаю его. За четвертную мать родную продаст». «Мать его нам не нужна, – сказал старшой артели, – а паспорт пускай выписывает. За деньгами, думаю, дело не станет. Скинемся, ребята».

Паспорт пристав выписал. С фамилией только напутал. Надо Ваушпас, а написал Ваупшасов. Но с этим мириться можно. Не мог тогда Стас знать, что в будущем ему придется сменить не одну фамилию…

 

– Разрешите, товарищ генерал! – На пороге вытянулся в струнку Ваупшасов, бодрый, чисто выбритый, одетый в новую, с иголочки форму.

– Входи, дружище, входи, – генерал поднялся, подошел, пожал руку. – Пожалуйста, без формальностей. Садись.

Ваупшасов сел в кресло у стола. Григорьев за столом, поближе к телефонам.

– Как добрался?

– С приключениями. Через пять стран.

– Приключения знаю, – перебил генерал. – Дома был?

– Нет, с вокзала прямо сюда.

– Жена эвакуирована на восток. Адрес тебе дадут. С ней младший сын, старший со школой под Рязанью. Где воевать хочешь? На Украине, в Белоруссии? Ваушнасов понял, о какой войне идет речь.

– Белоруссия – моя вторая родина.

– Ну вот и хорошо. Договорились. Сейчас как никогда нужен твой опыт. Будем бить врага в его тылу. Но об этом после. Можешь денек отдохнуть. Проштудируй газеты, познакомься с положением на фронтах. Особо изучи выступление товарища Сталина от третьего июля. Завтра в десять ноль-ноль ко мне.

День Ваупшасов провел в библиотеке. Листал подшивки газет, изучал сводки Совинформбюро. Гигантская битва охватила огромные пространства. Враг топтал большую часть Украины, поглотил Литву, Латвию, Белоруссию, Молдавию, рвался к Ленинграду, к Москве. Газеты призывали к защите Отечества: «Остановить врага!», «Истребить ударные силы фашизма!»

…Нестерпимо долго тянулся вечер в пустой квартире. На столе лежал крупно исписанный запыленный лист: «Милый, так и не дождались тебя. А как ждали, как мы тебя ждали, представить не можешь. О нас не беспокойся. Будет все хорошо и, надеюсь, скоро опять будем вместе. Крепко-крепко целуем тебя». Защемило сердце. Альбом, где альбом? Так хочется посмотреть на всех. Снимались часто. Любимое фото под соснами, на берегу реки. Альбом хранился в нижнем ящике стола. Нет. Значит, взяли с собой.

Ваупшасов вышел на балкон. Всматриваясь в полутемную, притихшую Москву, вспоминал былое…

 

В предреволюционные годы здесь, в Москве, встретился он с одногодком, который стал ему па всю жизнь другом, Максимом Барташуком. Разговорились случайно, в чайной, друг другу понравились. Оба вступали в жизнь и нуждались в поддержке. Максим костил каких-то арматурщиков, хотел пристроиться к ним в артель, а они на смех – куда тебе до нас, хил и слаб. Подняли с земли металлический прут, предложили согнуть, попробовал, да где там, пружинится и только. Выслушав Максима, Стас попросил его поставить локоть на стол. «Не знаю, чего ты там расслаб. Силы в тебе хоть отбавляй. Может, сходим вместе?»

В артели ребят встретил детина – рубаха чуть не лопалась от могучих мышц. «А, опять пришел, – узнал оп Максима, – видно, заело тебя. Это хорошо. Дружка привел, – оглядел с ног до головы Стаса, – посмотрим, чего он стоит». Подвел к аккуратно уложенным стопкой металлическим прутьям. «Выдюжишь – примем. Нам молодые нужны. Бери, парень, гни». Стас взял первый попавшийся прут, испробовал на вес – тяжелый, однако весело сказал: «В одно кольцо гнуть или в два?»

Когда Стасу нужно было что-то сделать на виду у людей, он умел как бы в комок собрать свою волю, сосредоточивался на одной мысли – не сплоховать, преодолеть, побороть. Так и сейчас. Он обвел взглядом насмешливые лица артельщиков и скомандовал: «Расступись пошире! Не мешай!» Не спеша скинул пиджак и по-хозяйски сложил его на бетонном кубе, потер рука об руку, цепко схватился за концы прута, весь напрягся. Скорее почувствовал, чем увидел, как прут медленно и неподатливо гнется, приобретая очертания круга. «Он, черт, может и сломать», – под смех всей артели выкрикнул кто-то из толпы. Старшой удовлетворенно кивнул головой: «Ладно, примем подсобником. Как, согласный?» Стас оделся, причесал взмокшие волосы, сдвинул на бок картуз, взглянул на артельщиков, как равный на равных: «Нет, несогласный. Что я один-то средь вас, стариков? Принимайте двоих. Мне товарищ нужен по годам. А силы у него не меньше, чем у меня». Старшой поворчал – другой бы в ноги поклонился, а этот условия выставляет. Стас и тут нашел, что сказать: «Кланяться, дядя, мы самому богу перестали, а тебе, рабочему человеку, за каким хреном нужны наши поклоны? Принимай и дело с концом». На том и порешили.

Рабочая школа… Она учила солидарности, стойкости и мужеству. Из нее Стас вынес любовь к трудовому человеку, ненависть к угнетателям, неприятие лести, угодничества, чинопочитания. В рабочей среде встретился Стас с людьми, которые дали ему в руки большевистскую листовку и газету, учили распознавать друзей и врагов, объяснили такие понятия, как классовая борьба, пролетарская революция, рабоче-крестьянское государство…

В дни Октября Стас и Максим добровольно записались в красногвардейскую дружину Лефортовского района. Получили оружие и встали на охрану революционного города. Пришлось побывать и под пулями.

Однажды им поручили обыскать особняк, где, как подозревали, спекулянты и мародеры устроили склад продовольствия. Явившись в дом, юные красногвардейцы обнаружили в нем лежащего на просторном диване старика. Объяснили, зачем пришли, предъявили документы, приступили к осмотру множества комнат и подсобных помещений. «Напрасно трудитесь, господа, – шаркал за ними старик, – живу здесь один. Жена давно умерла. Дети разлетелись по всему свету». «Извините, папаша, за беспокойство, – отвечал Стае, – ничего худого вам не сделаем. Посмотрим и уйдем».

Обшарили весь дом, ничего не нашли. Когда вернулись в гостиную, старик плюхнулся на свой диван. «Устал, господа, прошу прощения». И тут Стас вдруг подумал: а почему хозяин обитает в такой громадной пустой зале, холодной и неуютной? Есть же другие, небольшие комнаты, которые и топить гораздо легче, да и мебели там побольше. «Стой, – приказал себе Стае, – подумай хорошенько, не спеши уходить». Секунду помедлил, подошел к дивану: «Встаньте, пожалуйста». «Не могу. Я больной. Не имеете права». Друзья переглянулись, сдвинули диван со стариком в сторону, откинули потертый ковер. Сквозь щель в паркете тянулась веревочная петля. Подняв крышку лаза, Стас и Максим спустились по деревянной лесенке в большое подвальное помещение. В нем было сыро, душно и темно, лишь в одном месте слабо проникал свет из небольшого запыленного окна. Не сразу заметили кули с крупчаткой, сахаром, бочки с селедкой и маслом, ящики с чаем. Осматривая эти богатства, друзья отошли от лаза и вдруг услышали скрип ступеньки, он и спас им жизнь. Резко обернувшись, они увидели неясную фигуру человека со вскинутой рукой и тут же, как по команде, упали за мешки. Оглушающе прогремели револьверные выстрелы, пули просвистели где-то рядом. Стае, почти не целясь, ответил из своей винтовки и осторожно выглянул из-за мешка. На лестнице корчился раненый. Вытащили его наверх, где ахал и охал, бегая по гостиной, старик: «Откуда этот человек? Я не знаю этого человека». «Брось выкобениваться, – морщась, сказал раненый, – попался по дурости твоей. Почему сигнал не поставил?» Он оказался известным мародером и спекулянтом с неподходящей для его занятий фамилией Неелов.

Вот так несколько месяцев Стас и Максим, не разлучаясь ни на день, очищали город от всякой мрази. А осенью 1918 года по призыву партии они записались добровольцами в 3-й отдельный московский батальон и отбыли на фронт.

Позже в одной из своих книг С.А. Ваупшасов вспомнит: «Тогдашний военный быт неоднократно уже описан: теплушка, „буржуйка“, чечевичная похлебка, конина. Основу фронтового пайка составляли полтора фунта хлеба, испеченного из ржаной муки с многочисленными питательными примесями. Хлебную пайку выдавали утром, и редко когда удавалось растянуть ее на весь день – большинство ужинало без хлеба. Надолго забыли мы и о чае и сахаре, пили пустой кипяток, иногда удавалось подсластить его случайно раздобытой крупинкой сахарина.

Но верно замечено, что не хлебом единым жив человек. Скудный быт наш облагораживался и компенсировался высоким духовным порывом. Что нам полуголодный красноармейский паек – мы всю кровь до последней капли готовы были отдать за преображенную Россию, за власть Советов!»

…Ваупшасов вглядывался в темноту. Где-то позванивали трамваи, прогрохотал поезд. Город дышал, город жил… «Интересно, – подумал Ваупшасов, – что утром скажет Григорьев, куда придется ехать? Сегодня Москва, а завтра?..»

 

Ваупшасову поручалось сформировать отряд особого назначения, которому надлежало скрытно перейти фронт и действовать в тылу врага вблизи Минска. Помимо боевых операций – уничтожение вражеских гарнизонов, эшелонов с войсками и техникой, разрушение железных дорог, мостов, телеграфа – нужно было еще связаться с действующими на территории Белоруссии партизанскими отрядами и подпольными группами, координировать их работу, знакомить попавших в неволю людей с положением на фронтах.

– Не к чему тебе объяснять, что за люди должны быть в отряде, – говорил генерал майору. – В Подмосковье сейчас готовятся кадры для засылки в тыл врага. Поезжай, знакомься, отбирай, кого хочешь. Тебе с ними воевать, тебе ими командовать. Бери наиболее опытных из командного состава, чтобы было кого на месте ставить во главе партизанских отрядов. Возьми непременно бойцов-белорусов, знающих города, села, леса республики. Действуй, товарищ Ваупшасов. Псевдоним тебе дадим Градов. Получишь на это имя документы. О формировании отряда и полной его экипировке доложишь… – генерал полистал календарь и сделал на одном из его листков запись, –…через две недели. И вот еще что. Обмундирование брать зимнее и летнее. Все самое добротное. Крыши над головой не будет.

Ваупшасов хорошо знал по опыту: хилым телом и слабым духом в отряде делать нечего. Нужны настоящие мужчины, сильные и ловкие, смелые и дерзкие, решительные и твердые. Ваупшасов дневал и ночевал на базе, изучал и отбирал нужных людей. С одним и тем же человеком приходилось встречаться и дважды и трижды. Время требовало быстрых решений, но Ваупшасов знал, что в порученном ему деле нужна исключительная тщательность, всякая неосмотрительность впоследствии могла обернуться трудноразрешимыми проблемами.

В назначенный день Ваупшасов явился к генералу и доложил, что бойцы отобраны, экипированы и готовы к вылету.

– Погоди, товарищ Ваупшасов, – Григорьев вынул из папки бумагу, быстро прочел ее, – отправка ваша откладывается на неопределенное время. Враг на пороге Москвы. Отряд твой поступает в распоряжение командования второго полка мотострелковой бригады особого назначения НКВД. Желаю успеха. Надеюсь, скоро увидимся.

…И вот Ваупшасов стоит с бойцами на Красной площади. Куда ни поглядит, везде войска и войска, в полном боевом снаряжении. Они на марше, они готовы к атаке и, застыв в литых колоннах, ждут команды, чтобы двинуться на врага, занявшего позиции уже на близких подступах к Москве. В морозном воздухе тихо опускаются снежинки на шинели и полушубок, на шапки с красными звездочками. Покрыты снегом зубчатые стены Кремля, гордый храм Василия Блаженного. На величавой башне бьют куранты, все внимание на Мавзолей. В торжественной тишине звучит голос Сталина:

 

– На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю, Будьте же достойными этой миссии!

– Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!..

 

Слова обжигают, поднимают дух. «В бой, в бой!» – стучит сердце, и Ваупшасов крепче сжимает автомат.

 

–…Под знаменем Ленина – вперед к победе! – воскликнул Сталин, и через минуту войска пришли в движение, четко перестроились и, выбивая шаг по брусчатке, пошли на фронт. С праздничного Октябрьского парада – на передовые позиции.

 

Так после небольшого перерыва продолжилась военная биография Станислава Ваупшасова. Ему было чуть больше сорока лет, и добрую половину из них он отдал военной службе, да какой… Пожалуй, самой опасной, требующей особой бдительности, самопожертвования, исключительной выносливости, храбрости, таланта перехитрить, обескуражить и победить противника.

Ваупшасов ушел на фронт во главе батальона знаменитой ОМСБОН – Отдельной мотострелковой бригады особого назначения. Она отличалась высочайшей дисциплиной и организованностью. Комплектовалась из рабочих московских предприятий – автозавода имени Сталина, подшипникового и часового заводов. В распоряжение бригады были также посланы по решению ЦК партии и ЦК комсомола тысячи коммунистов и комсомольцев. В ней сражались и добровольцы-интернационалисты – испанцы, болгары, немцы, австрийцы, венгры, чехи, словаки, поляки. Отважными бойцами бригады были многие выдающиеся спортсмены страны, студенты столичных институтов. Старшими и младшими командирами были опытные чекисты, преподаватели спецшкол и академий, офицеры внутренних и пограничных войск. «Главное место в программе боевой подготовки, – писал впоследствии командир бригады полковник Орлов, – заняли минно-подрывное дело, изучение подрывной техники врага, тактика действий небольшими подразделениями, разведка, ночные учения, марш-броски, преодоление водных преград, топография, радиодело и прыжки с парашютами».

Батальон, которым командовал Ваушнасов, прославился боевыми рейдами в тылы немецких захватчиков. Он наносил ощутимые удары по вражеским коммуникациям, взрывал мосты, железные дороги, громил воинские части. Бойцы батальона обезвредили немало шпионских гнезд, пленили сотни немецких солдат и офицеров.

В горячих боях Ваупшасов все реже вспоминал, как готовился к походу в белорусские леса. Поэтому несколько неожиданной для него оказалась нашедшая его за сотни километров от столицы телеграмма генерала Григорьева: «Срочно прибыть в Москву».

 

В наркомат Ваупшасов явился, не заходя домой, как был – в почерневшем полушубке, стоптанных сапогах, обгорелой ушанке. Григорьев встретил его с улыбкой, взял под руку, подвел к карте:

– С великой победой под Москвой! Видишь, сколько красных флажков появилось? Каждый день новые прикрепляю. Как здоровье?

– Не жалуюсь, товарищ генерал. И от пули бог миловал, хотя головы вроде не прятал.

Григорьев позвонил, попросил принести чаю:

– Садись, Станислав Алексеевич. Позволим себе небольшую роскошь почаевничать. Отряд на этот раз тебе придется создать более мобильный. Я думаю, человек тридцать, не больше. Самолеты, чтобы не было лишнего шума, использовать не будем. Перейти через фронт помогут регулярные части. Надо перебазироваться по зимнику, до вскрытия рек. Как это будешь делать, подумай сам. Главным средством передвижения советую выбрать лыжи. Необходимы тренировки. Не откладывай этого дела. Комиссаром рекомендую Морозкина. Кадровый, опытный чекист. Занимайте с ним номер в гостинице «Москва», принимайте там людей. Это будет, так сказать, ваша первая партизанская база, только с ванной и телефоном, – генерал улыбнулся. – Ютиться в землянках, переходить из леса в лес, спать на еловых ветках тебе еще придется, да и не привыкать. Отдохнешь хоть здесь немного. Начальником штаба возьми капитана Лунькова. Не встречался с ним? В гражданскую воевал на Дальнем Востоке, после служил в погранвойсках. Сибиряк, охотник, привычный к лесной жизни. Начальником разведки и особого отдела мог бы быть Меньшиков. Он тоже из пограничников, дважды награжден орденами. Переводчиком…

– Переводчик у меня уже есть, товарищ генерал, – поспешил Ваупшасов.

– Кто таков?

– Австриец-эмигрант, фамилия его Добрицгофер. Старый член партии, участник антифашистского выступления рабочих в Вене в 1934 году. Был мастером на заводе. В Красную Армию вступил добровольно. Воевал со мной в одном батальоне. Громадного роста, могуч. Сапоги носит вот такие, – улыбаясь, Ваупшасов широко развел руки.

– Что ж, ладно. Теперь давай решать, где переходить фронт, – Григорьев снова подошел к карте.

 

…Старожил Торопца Кузьма Терентьевич Кузовкин вышел рано утром по хозяйству. Дошел до риги, стряхнул облепленный снегом замок и вдруг увидел сквозь редкий осинник какие-то странные, похожие на привидения тени. Вытянувшись длинной цепочкой, они двигались по снежной целине, хотя левее была зимняя дорога; одни горбатились под тяжелыми мешками, другие тащили тоже, видать, тяжелые поклажи на чем-то скрепленных полозьях. «Немцы! – вздрогнуло сердце Кузьмы Терентьевича. – Десант! Окружают. Чего ж наши-то спят?» Он проводил взглядом почти уже скрывшихся среди деревьев лыжников и побежал в райком. Дежурный выслушал Кузовкина, сам разволновался и поднял с постели первого секретаря. Через сорок минут два грузовика с бойцами настигли лыжников в предрассветном пустынном поле.

– Стой! – крикнул высунувшийся из кабины молоденький лейтенант и дал очередь из автомата в воздух. – Бросай оружие!

От лыжников отделился снявший маскхалат человек с маузером на боку и со звездою на ушанке.

– Не поднимай панику, лейтенант. Сейчас разберемся.

Подкатила «эмка». Вышел плотный, в хорошо пригнанной форме военный.

– Неизвестные, товарищ полковник, – отрапортовал лейтенант. – Разрешите разоружить.

Задержанный стоял спокойно и внимательно смотрел на подъехавшего командира. А тот взглянул на лыжника раз-другой и вдруг кинулся обниматься.

– Станислав! Черт! Какой ветер занес тебя сюда?

– Лазарь Васильевич, – тискал в объятиях полковника Ваупшасов. – Что за встреча? Такое бывает только на войне или в сказках.

– Неизвестный, говоришь, – повернулся полковник к смущенному лейтенанту. – Очень даже известный. Еще когда тебя на свете не было, он уже был известный. Сними оцепление и возвращайтесь в город. А тебя, брат, я так не отпущу. Будем считать, что ты задержанный. Поворачивай своих людей, гостями будете. Мы тут после боев.

– Не могу. Спешу. Вот, посмотри, – протянул Ваупшасов вдвое сложенный лист бумаги.

В документе предписывалось всем воинским частям «оказывать всяческое содействие при исполнении важного задания командиру отряда особого назначения тов. Градову С.А.»

– Ясно, товарищ… Градов, – полковник вернул бумагу, отвел друга в сторону. – В тыл?

– Да.

– Завидую. Как бы я сейчас тряхнул стариной! Ты знаешь, я окончил Академию имени Фрунзе, командую стрелковой дивизией. В зимних боях много положили фрицев, но и они нас потрепали. Тут на пополнении. Теперь вот что. Здесь, по центру, у немцев глубокая оборона. Держись правее километров на сорок-пятьдесят. Там у них сил меньше. Ну, всех благ тебе, эх, жалко, не потолковали. Есть много что сказать. Ни пуха…

– Кто это был, товарищ командир? – не вытерпел кто-то из бойцов, когда Ваупшасов прилаживал лыжи. Командир строго взглянул на любопытного и подозвал начальника разведки Меньшикова. Подождав, пока отряд растянулся цепочкой, чуть приотстал и сказал:

– Дали мы с тобой маху, Дмитрий Александрович. Запишем эту встречу себе в минус. Как могло случиться, что нас засекли? Кто был в разведке? В головном дозоре? Строго спросить за ротозейство. На первом же привале разобрать этот случай на всем отряде. Уже сейчас надо вести себя так, будто мы находимся по ту сторону фронта. Там подобный промах будет дорого стоить… На дневку остановимся в деревне. Пошли разузнать, что там, да смотри, чтоб опять…

Ваупшасов круто забрал в сторону, обогнал отряд и пошел первым. Ведущим он был с начала похода. Мороз ослабел, ночью было холоднее, но ветер, злой и пронизывающий, усилился, сек лицо, трепал полы халата.

– Кого это ты встретил, Станислав Алексеевич? – спросил скользивший за спиной комиссар Морозкин.

– Замечательного человека, – откликнулся Ваупшасов, – можно даже сказать, своего первого наставника. Как-нибудь расскажу.

 

На дневке полагалось спать, набираться сил для ночного перехода. Конечно, по освобожденной земле, когда линия фронта впереди, можно продвигаться и днем, но командир считал, что лучше приучать людей с первых минут отрядной жизни к типичным партизанским будням и законам – работать ночью, отдыхать днем.

…Большая деревня будто вымерла. Половина домов сожжена, половина – пустует. Здесь, видно по всему, зимовали гитлеровцы и, удирая, не успели все сжечь, как в других местах на пути отряда, где торчали лишь одни остовы печей. Разведчики обошли уцелевшие подворья, жителей не было.

Командир распорядился расставить посты, разместиться по избам и отдыхать.

– Воду употреблять только с разрешения врача, – ~так Ваупшасов называл фельдшера Лаврика. – Никакой пищи – хлеб, консервы и прочее, если где обнаружится – не брать. Минерам тщательно проверить все выбранные на постой дома.

Командир и комиссар остановились в маленькой хатенке. Расстелили на полу солому, легли в чем были. Усталость разлилась по телу, уснуть бы крепко, да перед глазами Лазарь Васильевич и его голос: «Как обидно! Сколько лет не виделись и не поговорили».

– Спишь? – спросил Ваупшасов.

– Нет, – ответил Морозкин. – Думаю. Хочу передлинией фронта провести собрание. Как считаешь? Спросим еще раз, не раздумал ли кто идти к фрицам в тыл.

– Правильная мысль, согласен. Слушай, ты хотел узнать, с кем я встретился. Так вот…

 

1919 год. Красная Армия освобождает города и села Белоруссии от иноземных захватчиков и внутренней контрреволюции. Станислав Ваупшасов участвует во взятии города Борисова, в подавлении белого мятежа в Гомеле, в разгроме банд мародеров и националистов. И вот в эти огневые дни вызвал его командир части:

– Вижу, как льнут к тебе бойцы. Умеешь ты поговорить с ними, всколыхнуть бодрым словом. Решили послать тебя на политические курсы. Будешь политработником.

Долго не соглашался Станислав, не хотел расставаться с друзьями-товарищами, да делать нечего – приказ есть приказ. Окончил курсы, узнал на них немало ценного и полезного. Понял, что надо прежде, чем решать, воздерживаться от опрометчивых суждений, в любых обстоятельствах держать себя в руках, личное подчинять общественному, быть добрым к людям и беспощадным к врагам.

В политической работе у него как-то сразу все заладилось. Он хорошо разбирался в оперативной обстановке, умел располагать к себе людей. На его простые и ясные беседы валом валили бойцы. Он стал хорошим политруком, а затем и батальонным комиссаром. И кто знает, как сложилась бы его военная судьба, если б не случай.

Поехал как-то осенью на армейское совещание. Слушал ораторов. И вдруг, как взрыв, на трибуну взлетел человек. Крепкий, будто налитый свинцом, на голове папаха с заломом, голос-колокол:

– Моя речь о партизанах. Мы действуем в тылу оккупантов. Впрочем, почему в тылу? Мы воюем на своей родной земле, захваченной пилсудчиками. Не даем им покоя ни днем, ни ночью. Они боятся каждой нашей хаты, каждого бугорка, каждого дерева. Громим их соединения, в боях добываем оружие, боеприпасы, продукты питания. И везде с нами народ. Нет ни одной деревни, где не было бы наших сторонников, настоящих патриотов свободной, Советской Белоруссии.

Четко, по-военному, доложил, какой урон нанесли партизаны оккупантам, рассказал о своем отряде.

В перерыве Ваупшасов подошел к партизанскому вожаку. Звали его Лазарь Васильевич Гринвальд-Мухо. Белорус, в прошлом батрак, с 1918 года член партии. Сражался с немецкими захватчиками, был на Южном фронте, где получил тяжелое ранение. Мог бы демобилизоваться, но, немного поправившись, снова вступил в борьбу с врагами революции…

– Я решил, – сказал он Станиславу, – что полезнее всего буду в партизанском отряде. Теперь ясно, что оказался прав. Приходи к нам. Просись на самое горячее дело.

- И я пошел за ним, – закончил рассказ Вауп-шасов. Много позже, вспоминая своего старшего товарища, он напишет о нем: «Его светлый образ незабываем, он из тех людей, которые не просто мелькнут на дороге жизни, а резко, активно вторгаются в твою судьбу, сами своим появлением, обаянием своей личности настраивая тебя на крутой поворот биографии, на смелое, бескомпромиссное решение».

 

…Подходящее место для перехода через линию фронта искали долго, продвигаясь вдоль нее под аккомпанемент артиллерийских дуэлей. Иногда вдруг казалось, что все затихало, но тишина была обманчивой, враг не дремал и всякий раз отбрасывал смельчаков назад плотным заградительным огнем.

А время, драгоценное время уходило. Настал март, временами припекало солнце. Пойдет так дальше – разольются Западная Двина, Березина, другие реки, попробуй-ка тогда преодолей их. Бойцы заметно приуныли. Один не выдержал, подошел к Ваупшасову.

– Разрешите обратиться, товарищ командир?

– Разрешаю.

– Мы тут с ребятами покумекали и предлагаем прорываться с боем.

Ваупшасов построил отряд. Говорил просто, будто беседовал, стараясь убедить:

– Есть настроения перейти фронт с боем. Хорошие настроения. А что из этого получится? Лечь под пулями? Не за тем пришли. Отряд в полном составе должен дойти и дойдет до места базирования. Не прорываться будем, а переходить без потерь. И мы перейдем, обязательно обманем врага и перейдем.

Вечером в тот же день прибыли разведчики из находившегося по соседству батальона. Уже знаковый Ваупшасову командир обрадовал:

– Сегодня проведем вас. Вроде нашли подходящую брешь на стыке двух фрицевых частей, там вы и проскочите. Проводит вас старшина Белов, – кивнул настоявшего рядом хмурого здоровяка, – он окрестные места как свои пять пальцев знает, из местных.

…Стемнело. Метет и завывает помощница-вьюга. Проводник, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, вел отряд. Километра через три воткнул лыжные палки в снег, повернулся к Ваупшасову.

– Передовая позади, пронесло. Я назад. Вам прямо на запад. Первая деревня в нескольких километрах. По вчерашним данным, там немцев нет, да и староста, говорят, фрицам сапоги не лижет. Счастливо!

Шли всю ночь глухими перелесками, разведка впереди. На рассвете отряд втянулся в деревню. Разведчики уже установили дом старосты, постучались в занесенное снегом окно.

Староста – живой маленький старичок с твердым и смелым взглядом – понравился Ваупшасову. На вопрос, по желанию или по необходимости служит немцам, вскинул седую голову и с обидой ответил:

– К фашистам не нанимался, а служу обществу. Хочешь, спроси у людей.

– А и спросим. Комиссар, прикажи пройти по избам, собрать всех на митинг.

Ваупшасов подошел к печи, с которой сверкали две пары ребячьих глаз,

– Внуки?

– Они самые.

Достал из кармана едва початую плитку шоколада, протянул детям:

– Берите московский гостинец, не бойтесь, – погладил пацанов по вздернутым вихрам и повернулся к деду:

– Вот что, товарищ староста. Снаряди-ка к вечеру шесть подвод. Подвезешь нас к следующей деревне, какой – попозже скажу.

– Это можно, – старичок повеселел. – Ты, командир, за ребят своих не тревожься. Всех по избам определим, всех накормим и в дорогу чего-нибудь сыщем. А чтоб спали спокойно, дозорных выставлю.

– Дозорных не надо. Это уже наше дело…

Собравшиеся в школе сельчане окружили бойцов, расспрашивали их, но были настороже. «Кто знает, что за люди? Осенью были немцы, хвастались, что Москва ими взята, подтверждали это и приходившие полицаи…».

Комиссар Морозкин встал за учительский столик, поправил фитиль лампы, чтоб было посветлее, и начал говорить. Он немного волновался, ведь первый раз выступал перед людьми, давно не слыхавшими правду о войне.

– Москва стоит крепко, 7 ноября на Красной площади состоялся парад наших войск. Товарищ Сталин сказал, что враг будет разбит… Москва дала по зубам фашистам так, что они сейчас не опомнятся, тысячи и тысячи их нашли свою смерть на полях Подмосковья.

Комиссар достал несколько номеров «Правды», зачитал последние сводки Совинформбюро, призвал не слушать немецких прислужников, не отдавать врагу ни хлеба, ни мяса, вредить ему на каждом шагу и ждать освобождения, верить в победу, она придет, обязательно придет.

Газеты пошли по кругу, люди бережно гладили их, не стесняясь слез. К Ваупшасову подошла сгорбленная, морщинистая старушка.

– Милый, не видал ли моего сынка? Миша Прокопчук его звать. Как ушел в первый день войны, так и весточки не подает. Не встречал ли где?

– Воюет, мать, воюет, – Ваупшасов обнял старушку. – Встречать не встречал, но уверен, бьет фашистов. Разобьет и вернется.

К командиру пробрался пожилой крестьянин, с усами, как у запорожца, чуть потянул за рукав, сказал тихо:

– Ты старосту нашего не тронь, он за нас.

– За кого это «за нас»?

– А за советских. Я в ездовые к вам назначен. Вечером повезу, куда скажете. И еще вот что. Отойдем-ка в сторонку, пошептаться надо.

То, что сообщил усатый, нарушало все планы отряда. Предполагалось идти тихо и незаметно, вражеские гарнизоны обходить, в открытые бои пока не вступать. А тут… В соседней деревне, километрах в пятнадцати, после карательных рейдов обосновалась группа полицаев. Живут в доме лесничества, беспробудно пьянствуют, терроризируют крестьян.

Подошел Морозкин.

– Чего задержался, командир? Хозяйка поесть приготовила.

– Давай посоветуемся. – Ваупшасов объяснил, в чем дело.

Помолчали, прохаживаясь по опустевшей комнате.

– Ударим? – утвердительно спросил комиссар.

– Нельзя их упускать, товарищи. Сколько подлости сотворили, сколько еще сотворят, – подхватил усатый.

– Вот и ладно, – заключил Ваупшасов. – Отбери мне, комиссар, человек десять, когда отдохнут, скажем, в восемнадцать ноль-ноль, съездим, посмотрим, как полицаи гуляют. А ты, дядя, проводишь нас.

– Стоит ли самому-то? – усомнился Морозкин. – Давай я или поручи кому другому.

– Нет… Хочу сам наказать предателей. А пока перекусим, да и поспать немного не мешает. Кто знает, когда еще отдохнуть удастся.

 

Двухэтажный дом лесничества стоял на краю деревни, вплотную к густому бору. Бойцы во главе с Вауп-залегли, присмотрелись. шасовым подошли незаметно, На высоком крыльце клевал носом, что-то бормоча, сильно подвыпивший часовой Ваупшасов шепнул лежавшему рядом бойцу:

– Обойди кругом дома и отвлеки его с противоположной стороны.

Боец растворился в темноте. Через несколько минут у крыльца раздался протяжный скрип. Ваупшасов привстал, готовый к броску.

– Какой черт?! – громыхнул затвором часовой и перегнулся через перила. Командир был уже на крыльце за спиной часового, коротко размахнулся и точно ударил полицая в затылок рукоятью своего ТТ. Тот обмяк и повалился…

– Тяни его к бору, быстро!

За дверью играла гармонь и грохали по полу сапоги. Часовой от удара потерял сознание, пришлось долго растирать его лицо снегом. Наконец он очнулся, в глазах, сразу протрезвевших, были удивление и страх.

– Тихо, тихо, – Ваупшасов склонился к полицаю. – Сколько там твоих собутыльников?

– Ша-ша-шашнадцать, – зубы выбивали дробь.

– Женщины есть?

– Б-были д-днем, щ-щас од-дна, д-для главного.

– Не силой держите?

– Н-нет. В-все время с н-ним. Ваупшасов распрямился:

– Этого связать, пусть пока отдохнет. Дом окружить, чтобы ни один гад не ушел.

Когда бойцы заняли оборону, Ваупшасов неслышно взошел на крыльцо и загрохотал прикладом автомата в дверь. В доме сразу все стихло, кто-то подошел к двери:

– Кирюха, ты?

– Кирюха твой уже опохмеляется. – Ваупшасов отскочил в сторону и прижался к стене. – Вы окружены. Выходите поодиночке, оружие оставить в доме.

За дверью раздался выстрел, другой, пули прошили дверь. Через несколько секунд в окне рядом треснуло стекло, застучал пулемет. Ваушнасов, уже сбегая с крыльца и прыгая в снег, метнул навстречу вспышкам гранату. Громыхнул взрыв, в доме что-то обвалилось. Пулемет замолк, но тут же с левой стороны заговорил другой.

– Розум, полыхни-ка противотанковой, – крикнул командир.

Рослый парень приподнялся и во всю силу кинул в окно, откуда бил пулемет, гранату. Дом содрогнулся, осел, рухнул и мгновенно занялся пламенем.

Ваупшасов в свете бушующего огня зашагал к избам, где уже стояли разбуженные и испуганные люди.

– Не бойтесь, товарищи. Мы партизаны. Ведите в самую просторную избу, где поговорить можно.

– Расстрелять его, расстрелять, – требовали набившиеся в избу крестьяне.

Посередине стоял на коленях и часто моргал опухшими глазами полицай-часовой.

– Л-люди, д-добрые люди, – молил он, не находя других слов.

– Говорите, расстрелять, а за что? – спросил Ваупшасов. – Может, он ничего черного не успел сделать.

– Как же, не успел. Нюшку с нашей улицы снасильничал, – перебивали друг друга сельчане. – А лейтенанта кто выдал? По его доносу замучили фашисты совсем молоденького. Все искал парень своих.

– Товарищ командир, – боец протянул маленькую тетрадку. – У него взяли, подвиги свои, гад, чтобы не забыть, записывал.

Ваупшасов подошел к лампе, раскрыл тетрадку наугад, прочел: «В воскресенье был у гера Г., получил. 50 м. за девок»; «Партизан били плетьми, пытали огнем. Всех в яру под С.» Дальше читать не стал.

– Отведите, и подальше…

Когда вывели предателя, присел к столу:

– А теперь, дорогие товарищи, послушайте, что произошло под Москвой. Да вы рассаживайтесь, кому места хватит. Расскажу о нашей великой победе…

 

Так начался поход отряда С.А. Ваупшасова к Минску, поход мужественных людей, воспитанных на идеях самопожертвования, исполнения до конца своего долга перед Родиной. Преодолели без малого тысячу километров. И ведь пробирались не налегке – на спине у каждого было по тридцать-сорок килограммов груза. Хороших дорог всячески избегали. Шли по грязи и хляби, через разливы рек, топкие болота. Самыми надежными и верными друзьями для «градовцев» были густые, почти непроходимые леса. Великой благодатью считали бойцы зайти в такую глушь и даль, где можно было, не боясь немецких карательных засад, разжечь костер, обсушиться.

Как-то один из бойцов, изнемогший от тяжести, предложил закопать в приметном месте часть оружия и боеприпасов, а потом вернуться за ними. Этого «рационализатора» без вмешательства командира ребята сами пристыдили. По возрасту все они годились Ваупшасову в сыновья и поэтому пытались иногда перехитрить своего «батю»: себе взять груза побольше, ему дать поменьше. Ваупшасов все видел: «Отставить. Если хотите уважить, прибавьте пяток килограммов». А здоровье у него было уже далеко не железное. Окопы гражданской, знойные дни испанской, лютые холода и болота белофинской войны надломили организм. На привалах, сняв с плеч мешок, он зачастую уходил в сторонку, присаживался спиною к сосне и так долго сидел, пытаясь унять боль в пояснице. Отсидевшись, с трудом выпрямлялся и возвращался к товарищам. Никто, даже отрядный фельдшер, не догадывался, как трудно приходится командиру.

Настоящими праздниками для бойцов были встречи с действующими партизанскими отрядами и воюющими группами красноармейцев, не сумевшими выйти из окружения. Белорусские леса, темные и тихие на первый взгляд, таили в себе могучую силу сопротивления…

 

Раннее утро. Светлеют лесные прогалины. Монотонно поскрипывает снег под лыжами бойцов особого отряда. Вдруг слух ловит что-то непривычное. Ваупшасов. Останавливается, прислушивается. Все отчетливее слышен топот коней.

– Всем рассредоточиться, залечь, оружие к бою! – приказывает командир.

Кто это может быть? Возможно, «самооборонцы», говорили о таких в Москве, навербованы из националистов по приказу наместника Гитлера в Белоруссии Кубе для борьбы с партизанами. Что ж, пусть сунутся.

Минута, другая, и вот конный вихрь на прогалине. Всадники кто в чем: одни в красноармейских шинелях, другие – в бурках, в папахах со звездочками. Один из них соскочил с коня, кинулся по следу:

– Тут они где-то. Не уйдут!

«Скорей всего свои», – решает Ваупшасов и выходит из-за густой ели.

– Кого потеряли, казаки?

– Должно быть, тебя, – подлетел конник с оголенным клинком. – Кто будешь?

– Прибери шашку и слезь с коня, – спокойно ответил Ваупшасов. – Я не привык разговаривать, задирая голову. Да не начните палить по дурости. Вы все на прицеле.

– Угрожаешь? – конник спрыгнул с седла, подошел вплотную. – Да знаешь ли, что я…

– Угомонись. Я командир особого отряда. Вот мое удостоверение, а ты показывай свое.

– Лейтенант Тихомиров, – конник отдал честь и полез в карман за документами.

Разговорились. Лейтенант в этих местах партизанил уже давно. Охотно показал на карте, где расположены вражеские гарнизоны, в каких деревнях немцы зимуют, где их нет и не может быть из-за дальности и бездорожья. Знал лейтенант и где базируются партизанские отряды. В один из них вызвался провести Ваупшасова.

…База – десятка три палаток и несколько землянок – выглядела вполне обжитой. Где-то в сосновом бору звенела пила, на расчищенной от снега полянке шли строевые занятия. Из штабной палатки вышел рослый командир, назвался майором Воронянским. Узнав, кто к нему прибыл, распорядился гостей развести по палаткам и землянкам, затопить баню, приготовить обед.

Ваупшасова и Морозкина командир пригласил к себе. В палатке потрескивала железная печка. У стенки стояла заправленная походная кровать. Возле слюдяного окошка торчал грубо сколоченный стол с развернутой картой. Воропянский предложил раздеться, представил комиссара Тимчука и начальника особого отдела Воронкова. Нежданных гостей чуть ли не ощупывал: настолько был удивлен, что они с Большой земли.

– Вот так номер, други мои, – говорил, вглядываясь в лица «москвичей». – Вы из столицы пробираетесь, а мы к столице собираемся двинуть.

– А может, Василий Трофимович, тут вместе будем фашистов бить? – Ваупшасов открыл дверцу печки, заглянул и невольно отпрянул – березовый жар полыхнул в лицо.

– Не могу, Станислав Алексеевич. Не хочу числиться без вести пропавшим, а то и хуже. Ни я, ни все мои товарищи. Будем прорываться. Поднакопим вот силы…

Ваупшасов понимал Воронянского. Наверное, так поступил бы и сам. Но ведь сколько людей погибнет при прорыве!

– Не могу тебя удерживать, командир, – Ваупшасов встал лицом к Воронянскому, – но ты подумай и посоветуйся с бойцами. Говоришь насчет неизвестности… Ты прав. Но это дело поправимое. Можем доложить Москве.

– Как? – вырвалось у Воронянского.

– Это моя забота. Напишешь о себе – такой-то, там-то, жду указаний. И скажи Тихомирову, пусть тоже пишет.

– Неужели рация?

– А ты что думал? Не голубей же с донесениями посылаем. Вечером собирай бойцов. Будем слушать Москву.

…А через несколько часов до предела взволнованный Воронянский с трудом подбирал слова, чтобы хоть как-то выразить свою радость:

– Станислав Алексеевич, дружище. Да понимаешь ли ты, что для меня сделал? Понимаешь, что это такое для меня и моих товарищей? – Он не выпускал из рук радиограмму, читал и перечитывал ее: «Майору Воронянскому, лейтенанту Тихомирову. Ваши вопросы рассмотрены. Остаться в тылу. Желаем успеха в борьбе с фашизмом».

Вечером радисты Лысенко и Глушков натянули антенну, вынесли громкоговоритель, и над притихшей, точно завороженной массой солдат, над темными лесами раздался голос:

– От Советского Информбюро… Продолжая наступление, наши войска освободили…

Что тут началось! Бойцы обнимали друг друга, кричали, смеялись. А когда командир призвал к тишине и зачитал радиограмму из Москвы, добавив, что отныне Родина знает о них, вся Белоруссия, наверное, услышала троекратное «Ура!». Откуда-то взялась гармонь, где-то отыскался гармонист, образовался сам собой круг, и пошла лихая пляска, на какую горазд только удалой русский человек.

У Воронянского оказались налаженными связи с несколькими партизанскими отрядами численностью от десяти до семидесяти человек. Решили пригласить их командиров на совет. Через два дня прибывшие партизаны собрались в командирской палатке. Одеты они были пестро: в истрепанных шинелях, обожженных фуфайках и тулупах. Оружие имели от немецких автоматов до охотничьих двухстволок. Партизаны рассказали, что живут больше у костров, продовольствием делятся местные жители, иногда удается захватить у немцев обоз. Бьют фашистов налетами, из засад. С дисциплиной терпимо, но есть случаи беспечности, ранений из-за неумения обращаться с оружием. Все нуждаются в боеприпасах и медикаментах.

Ваупшасов, выступая, говорил по-военному четко, короткими фразами:

– Положим конец разобщенности. Мелкие отряды объединим. Определим зоны действий. Возьмем под контроль немецкие гарнизоны. Скоординируем каждодневные выходы на железные дороги. Взрывать пути, пускать под откос вражеские эшелоны – первейшая задача. Оружие, боеприпасы даст Большая земля. Сегодня же подберем площадку для приема самолета. О дисциплине. Никакой разболтанности, строгий воинский порядок. Мы договорились с товарищем Воронянским направить в каждый отряд опытного бойца с правами инструктора. Везде проводить строевые занятия, обучать обращению с огнестрельным и холодным оружием всех видов. Каждый боец должен уметь поставить и обезвредить мину, заложить взрывчатку. Завтра с вами проведут практические занятия минеры, топографы, связисты. Вы не сидели сложа руки. Я это знаю. Вас боятся немцы. Я это тоже знаю. Работать надо так, чтобы под ними земля горела. С населением – самые добрые отношения. Любой командир, каждый партизан – большевистский агитатор. Зашел в хату – расскажи, разъясни, всели веру в торжество нашего дела. Предателям никакой пощады. Но не допускайте огульности, злых наветов на честных людей. Есть горячие головы – считают всех старост пособниками немцев. Вы по опыту знаете, что это не так. Разбирайтесь в этом деле со всей тщательностью. К сожалению, нас тут немного. Задача номер один – связаться со всеми отрядами нашей округи. Позже проведем конференцию командиров, изберем военный совет, разработаем и примем партизанскую присягу. Для организации новых партизанских отрядов есть предложение послать уполномоченных в Червенский, Смолевичский, Пуховичский, Руденский, Заславский районы. Нужны товарищи, хорошо знающие эти места. Прошу подобрать кандидатуры по два человека в каждый район.

Ночью Ваупшасов радировал в Москву. Центр ответил: «Действия одобряем. Укажите координаты и время для выброса груза с самолета. Желаем успеха в борьбе с оккупантами».

Приемочная площадка была приготовлена в глухом лесу, с трех сторон ее окружали непроходимые болота. Сложили в разных концах площадки костры, приготовили бутылки с керосином. Потекли волнующие минуты ожидания. Непроглядный белый туман окутал лес, с болот тянуло сыростью. И вот едва слышный звук самолета.

– Зажигай, – скомандовал Ваупшасов. Команду передали по цепи, и мгновенно в пятиконечном угольнике вспыхнули высокие сухие костры. С неба опускались на белых куполах огромные мешки – один, два… двенадцать. Самолет пролетел чуть ли не над головами, приветливо помахал крыльями. В мешках были тол, автоматы, цинковые коробки с патронами, кипы газет, ящики с консервами, галетами, махоркой – чего только не прислала родная Большая земля!

 

…К железной дороге вышли сумеречным днем, предельно усталые. Отряд сосредоточился на краю леса, метрах в пятидесяти от насыпи. Ваупшасов навел бинокль. Справа по полотну от видневшегося на переезде дома шел небольшого роста обходчик в брезентовом плаще с надернутым по самые глаза капюшоном и сумкой на боку, из которой торчали свернутые в трубки флажки. «Выясним-ка обстановку», – подумал командир. Обернулся, жестом подозвал бойца:

– Мигом к «железке», скрытно, навстречу обходчику, расспросишь его, что и как, главное – нет ли поблизости немцев. Если все в порядке, махнешь флажком, вон у него в сумке. Понял? Давай.

Все напряженно наблюдали, как боец стрелой проскочил к полотну и, пригибаясь, двинулся вдоль насыпи навстречу обходчику. Вот поравнялся с нам. Тот поднял голову, остановился как вкопанный, и вдруг тишину прорезал испуганный крик. Обходчик резко повернулся и бросился бежать к дому, размахивая руками. Оттуда, как из обоймы, посыпались солдаты в мышиных шинелях и касках. Боец растерянно оглянулся, словно ожидая приказа, затем решительно сдернул с плеча автомат, упал в снег и открыл огонь по немцам.

– Пропадет парень, – выдохнул Морозкин. Командир не колебался:

– Отряд, к бою! Десять человек навстречу противнику. Остальные скрытно по опушке к переезду. Окружить и уничтожить, ни один не должен уйти!

Схватка была короткой. Передовая группа отвлекла внимание взвода фашистов, густым огнем заставила залечь, остальные зашли немцам в тыл и закидали гранатами.

Вновь воцарилась тишина, Ваупшасов подозвал фельдшера:

– Потери есть?

– Двое раненых, один легко, а вот с Добрицгофером плохо. Навылет прострелена грудь, рана в плече, нуждается в полном покое.

Среди убитых немцев нашли обходчика… Подумали, что мертв, но когда повернули на спину, увидели крошечные, наполненные животным страхом глазки, трясущиеся губы,

– Отпустите его, – брезгливо отвернулся Ваупшасов, – и скажите, донесет о нас немцам – из-под земли выкопаем. Пусть объяснит им, что в другой стороне пути проверял, вернулся, а все убиты.

Через несколько минут отряд перешел дорогу и углубился в лес. На наскоро сделанных носилках четверо бойцов с трудом несли великана Добрицгофера.

– Надо куда-то пристраивать Карла Антоновича, да побыстрее, – сказал Ваупшасов идущему рядом Меньшикову. – Так он долго не выдержит, да и нам с ним далеко не уйти.

Меньшиков достал карту:

– Все ближние деревни либо заняты немцами, либо ими строго контролируются. Чем ближе к Минску, тем прочнее заслоны. Но вот здесь, в трех километрах, живет лесник. Изба на отшибе. Может, с ним договоримся?

Лесник, хмурый и грозный на вид, встретил холодно:

– Чего надо?

Узнав, кто такие, сказал, кивнув на сбившихся в закутке жену и четверых детей, что лучше бы такие гости не захаживали. Донести он не донесет, а доглядят немцы – всю семью под корень вырежут.

Ваупшасов пригласил его выйти во двор, поговорить с глазу на глаз.

Присели под навесом, моросил дождь, вдалеке раскатывался гром.

– Как звать вас?

– Захар Алексеевич.

– Так вот, Захар Алексеевич. Понимаю вашу боязнь с нами дело иметь, но выхода нет. Придется раненого принять и выходить. Сделаем так, чтобы семью обезопасить. Вы хозяин леса, подумайте, как спрятать. Через месяц-другой встанет на ноги, мы за ним вернемся.

Бойцы отряда соорудили в чаще леса землянку, сбили топчан, застлали его, чем могли. Фельдшер заново сделал перевязку Добрицгоферу, оставил бинты, лекарства, подробно объяснил леснику, как ими пользоваться.

– Выздоравливай, Карл Антонович, и жди нас, – сказал на прощание Ваупшасов, нагнулся и поцеловал раненого.

Бледный, с запекшимися губами, Добрицгофер слегка кивнул головой: «Все понял».

Задерживаться было нельзя. Бой на дороге наверняка всполошил немцев. Не переставая моросил дождь. Ведущий выбирал лес пореже, где посуше, но часто попадались низины, болотца, ноги вязли. Рядом с Ваупшасовым, как всегда, шел Морозкин.

– Буду жаловаться на тебя начальству, командир.

– А как ты это сделаешь, если все радиограммы в Центр идут от моего имени? – отшутился Ваупшасов. – В чем дело, комиссар? Чем недоволен?

– Не свое дело часто делаешь. Навстречу конникам вышел первым. Под пулемет полицаев бросился. Сейчас на насыпи во весь рост. Все сам да сам. Выдвигай других. Вон нас сколько.

– Эх, комиссар, комиссар, – возразил Ваупшасов. – Что я был бы за командир, если б наблюдал с горки в бинокль, как дерутся мои бойцы. Ты первый не подал бы мне руки. Но критику твою учту, хотя привычку ломать трудно. Давняя эта привычка, очень давняя…

 

20-е годы. Западная Белоруссия. Партизанский отряд молодого командира Ваупшасова смело нападает на вражеские гарнизоны, штурмует тюрьмы, освобождая политзаключенных, наказывает помещиков, притесняющих и мучающих крестьян. Пилсудчики назначают большую награду за голову Ваупшасова, громогласно заявляют, что отряд доживает последние дни. Надо узнать и расстроить планы врага. Но как? Командир наряжается в полицейскую форму, едет в уездный город, проникает на совещание полицейских чинов, слушает, как намерены его ловить. После совещания на банкете в ресторане подсаживается к столику начальника полиции города, в районе которого действует отряд. Тот уже пьян, размахивает руками, опрокидывая хрустальные рюмки: «Я этих партизан в гроб загоню! Скоро и следа их не останется в наших местах».

Через три дня Ваупшасов со своими бойцами перехватил на дороге «грозу партизан», возвращавшегося домой. Охрана разбежалась после первого же выстрела, начальник даже соскочить с тарантаса не успел. До чего же он был жалок – из открытого рта слюни текут, глаза полны страха, руки тянет вверх. «Только не убивайте, у меня жена, дети, – умолял он. – Отпустите, клянусь, уйду из полиции, а прикажете, совсем уеду из этих мест».

– Отпустил я его, комиссар, – заключил Ваупшасов. – Противен он мне был. Всю жизнь презираю людей с заячьими душами. Взял с него слово, что больше о нем не услышу. Через две недели проверили – ушел со службы, уехал из города.

По причине презрения к трусости и обходчика пожалел? – спросил Морозкин.

Тут дело другое. Обходчик запуган немцами. Заорал не по разуму, а от страха. Разве у тебя поднялась бы рука расстрелять такого?

 

…Наступили сумерки. Дождь стих. Нашли для привала сосновый взгорок. Выставили посты. Наломали еловых веток под бока, развернули палатки, перекусили. Не прошло и получаса, как все бойцы спали. Ваупшасов и Морозкин обошли для порядка лагерь, проверили часовых, сами прилегли под сосной.

– Измотались люди, многие на пределе, – ворочаясь, сказал Ваупшасов. – Ты вот что, комиссар, назначь собрание на завтра, расскажу-ка я им, как воевал в Испании рядом с одним итальянским коммунистом, подлинным вожаком интернациональной бригады. Уже по возвращении в Москву узнал его настоящее имя – Пальмиро Тольятти. В самый нелегкий момент, когда и сил уже не оставалось и многие духом упали, сказал он мне: «Нам здесь трудно, очень трудно, Станислав, может быть, станет еще труднее. Не исключено даже, что фалангисты и их хозяева временно возьмут верх. Но самое важное для революционера – никогда не терять бодрости духа и веры в правоту того дела, за которое он борется». Как думаешь, Егор, помогут эти слова хлопцам?

– Наверняка, командир. Нужные и правильные слова. Слушай, а Ибаррури не приходилось тебе встречать?

Ваушнасов ответил не сразу, в памяти, будто зто было только вчера, зримо ожили те тревожные, незабываемые дни…

 

Чудная Испания! Благодатный край! Вечноголубое небо, солнечные блики моря, цветущий миндаль, неповторимые в своей старинной красе города. И тут же – все уродующая, разоряющая, испепеляющая война. Подняла голову фашистская гидра, призвала полчища чернорубашечников итальянского дуче, «чистокровных арийцев» немецкого фюрера, наемные орды марокканцев – и терзает молодую республику, пытаясь доставить ее на колени. Битва не на жизнь, а на смерть! В первых рядах героически отстаивают свободу и демократию республиканцы-коммунисты. Спешат им на помощь бойцы-интернационалисты. Среди них и Станислав Ваупшасов – военный советник Альфред. На него возлагается важная задача – организация диверсий во вражеском тылу. Учит в школах и на курсах «высшей математике» партизанской войны, готовит и засылает за линию фронта летучие боевые отряды. Они появляются всюду неожиданно, сеют панику, дезорганизуют противника, взрывают военные объекты, пускают под откос воинские эшелоны. Добытые секретные документы, карты немедленно доставляются командованию. Наиболее важные операции «камарадо Альфред» возглавляет лично.

…Участок фронта под Гвадаррамой, всего в пятидесяти километрах от Мадрида. Ваупшасов со своей боевой группой в передовых траншеях, ищет удобное место для броска на ту сторону. В окоп врывается пожилой солдат, он буквально пляшет от радости; «Долорес, Долорес, нас навестила Пламенная!»

О, как любит народ свою великую дочь! В черном платье, с высоко поднятой головой, не пригибаясь под франкистскими пулями, обходит она защитников республики, для каждого находит приветливое слово, пригубит вино из солдатской фляжки, разделит горбушку хлеба, скажет просто, по-женски, как скучают по ним жены и дети, как ждут их с победой – и удесятеряются силы бойцов. Тесно обступают они свою любимицу, А она говорит горячо, страстно: «Никто никогда не мог до конца победить народ, который борется за свою свободу. Можно превратить Испанию в кучу развалин, но нельзя превратить испанцев в рабов… Вы говорите, у вас мало снарядов, – а чем боролись русские рабочие и крестьяне против своих фашистов и иностранных завоевателей? Они захватывали патроны и снаряды у противника… Придет время – и наше дело победит. Знамя демократической республики будет реять над всей Гвадаррамой, над минаретами Кордовы, над башнями Севильи».

Уже в темноте Долорес возвращается в Мадрид. Проводить ее вышли все, кроме часовых.

На этом участке фронта враг встретил особо упорное сопротивление республиканцев.

Не мог тогда Ваупшасов знать, что судьба вскоре снова сведет его с Пасионарией. Вдруг последовал неожиданный вызов с фронта в Барселонский горком партии, а потом и в ЦК. Попросили принять на себя новую, не менее важную обязанность – возглавить охрану членов Политбюро, и прежде всего Ибаррури, жизни которой открыто угрожали предатели народа. Поначалу Долорес, не привыкшая к опеке и контролю, протестовала, пыталась ускользнуть от Ваупшасова. Пришлось Станиславу Алексеевичу специально поговорить с ней. Объяснил, что жизнь ее принадлежит республике, она как член партии обязана подчиняться партийной дисциплине, и он, призванный гарантировать безопасность своей подопечной, выполнит поручение ЦК во что бы то ни стало. Долорес смирилась. С той поры Ваупшасов был рядом с ней, видел, с каким восторгом встречали ее везде простые испанцы, навсегда запомнил – высокую, гордую, с орлиным взглядом.

– А слышал бы ты, Морозкин, как она говорила, – продолжал свой рассказ Ваупшасов. – Горела сама, воспламеняла других. Факел, огонь! Кстати, ты знаешь, что ее сын Рубен учится у нас в военном училище? Готовится воевать с фашистами на советской земле, как мы воевали с франкистами на его родине,

Помолчали, думая всяк о своем. Небо усыпали звезды, неслышно раскачивались под ветром вершины сосен.

– Я вот о чем размышляю, Станислав Алексеевич, – заговорил комиссар. – Жизнь твоя соткана из