Еще в «Коммунистическом манифесте» К. Маркс и Ф. Энгельс прокляли буржуазную семью, которая «держится на капитале, на частной наживе», и, как таковая, естественно, «должна пасть». Знали бы они, на какую почву падут их ультрареволюционные идеи.
* * *
С февраля 1917 г. – «сарынь на кичку!» – гуляет по России разинско-пугачевская вольница. Самодержавие рухнуло, нет власти. Замечательно это передано у Артема Веселого в книге «Россия, кровью умытая»: «Выходим мы из терпенья, вот-вот подчинимся своей свободной воле, и тогда – держись, Расея... Бросим фронт и целыми дивизиями, корпусами, двинемся громить тылы..» – пророчит солдат Остап Дуда. Так оно и вышло: грабежи, поджоги, насилие, самосуд… Еще бы: «зверство наше только еще силу набирало, сердце в каждом ходило волной, и кулак просил удара». Молодой казачок у него митингует: «Господа солдаты... Вам воевать надоело, и нам воевать надоело... Ваши генералы сволочь, наши атаманы сволочь, и городские комиссары тоже сволочь». Прервем цитату, остановимся, зафиксируем – все сволочи. И ведь не он один так думает. Вон у С.Ф. Захарченко «Народ на войне», в 3-м томе: «Мужику – всякий враг. (...) Налево – плохо, направо – плохо, и прямо – плохо". А если все кругом плохо – что делать? У молодого солдатика и на это есть ответ: "Пообрываем с них погоны и ордена, перебьем их всех до одного и побежим до родных куреней – землю пахать, вино пить да жинок своих любить...». Идиллия, да и только.
Большевики оседлали эту разинско-пугачевскую вольницу, переведя ее на простой и понятный язык классовой борьбы. На смену митинговому анархизму, где «каждый свое разумение имеет и требует принять его к сведению» (М. Шолохов), приходит жесткая чекисткая дисциплина.
Дом, труд, семья, вера – вот те простые, понятные и нормальные ценности, те устои, на которых держалась крестьянская, лапотная Россия. Этой вековой ориентации большевики противопоставили свою парадигму «новой счастливой жизни». Чтобы овладеть народом, надо было сломать традиционный семейный уклад, а семью – «революционизировать, пролетаризировать». Старая семья становится объектом постоянных нападок. «Семья – первичная форма рабства», – заявляет П. Стучка.
На I-ой Всероссийской конференции Пролеткульта (октябрь 1918 г.) Н.К. Крупская предлагает создать при каждом отделе Наркомпроса особые Советы народного образования, но без участия родителей. Почему вдруг так? «Мне кажется, – объясняет Н.К. Крупская, – что родительские комитеты не те организации, о которых мы должны говорить и заботиться. Категория родителей не указывает еще, что у них имеется больший интерес к вопросам воспитания. Это своего рода буржуазное представление, что родители имеют особые права и власть над ребенком. Гораздо важнее, – продолжает она, – чтобы Советы... состояли из рабочих и отчасти из учителей, чем создавались бы родительские комитеты»[94].
"Проблема пола – румяная Фефела"(Саша Черный) энергично обсуждалась дамами самого высокого советского полета, из той, особой когорты "ленинской гвардии". Это были А. Коллонтай, И. Арманд и Л. Рейснер.
Не забота о женщине, а уничтожение семьи – вот главная забота власти в эти годы. И. Арманд провозглашает: «Коммунистическая партия стоит за полное раскрепощение женщины от всякой семейной кабалы, от всякой власти мужа»[95]. Одним из способов желанного «раскрепощения женщины» является, по ее мнению, введенная в стране всеобщая трудовая повинность, которая «наносит последний и решительный удар домашнему рабству. Ибо нельзя провести всеобщую трудовую повинность, нельзя провести коммунистические формы организации труда, не освободив женщину от заботы о семье (?! – Г.Д.), от печного горшка»[96].
Казалось бы, сама ведь женщина, притом любимая пассия вождя мирового пролетариата… Ан нет, ради торжества коммунистической идеи она отказывает женщине быть полово различимой с мужчинами. Все едино, что мужик, что баба, главное – и тот, и другой существуют для нее как работяги.
А если не «работница», то – солдат: «Перед работницей стоят две ближайшие задачи: она должна стать солдатом революции, готовой отдать все свои силы для торжества коммунизма; во-вторых, она должна, строя новые формы хозяйства, воспитания, социального обеспечения, разрушить до основания старую буржуазную семью»[97].
С ней полностью солидарна и А. Коллонтай: «Закрепление женщины за домом, выдвиганье на первый план интересов семьи, распространение прав безраздельной собственности одного супруга над другим – все это явления, нарушающие основной принцип идеологии рабочего класса – «товарищеской солидарности», разрывающие цепь классовой сплоченности»[98].
Оставим стиль и лексику высказывания на совести автора, но отметим, что не только социальная, но и половая жизнь становится после революции предметом научной рационализации. Так как половое влечение по своей сути природно-низменно и декретной отмене пока не поддается, то для возвышения «нового советского человека» его сексуальные влечения необходимо упорядочить и ввести в «научно обоснованные» рамки.
Разрыв традиционных семейных связей облегчался тем обстоятельством, что «быт умер от революции: повторяемости нет. Все впервые и ненадолго», как справедливо записывал в дневнике Вл.И. Немирович-Данченко[99].
Исходя из базовых идей «товарищеской солидарности» функцию образцового коллективного дома выполняет рабочий клуб.
Но в таком «коллективном доме» новорожденный, естественно, должен принадлежать не своим биологическим родителям, а коллективному папе и маме. При всей абсурдности этого вывода, он логичен, и, более того, именно в своей последовательной логике железно утверждался в жизни. С начала 20-х годов в стране начинается широкая кампания новых, «красных» обрядов – красные смотрины, красная пасха и т.д. (В.В. Маяковский в «Клопе» проедется по адресу всех этих «красных» свадеб; интересующихся отсылаю к первоисточнику).
На смену церковным крестинам пришли широко пропагандируемые советские октябрины.
Новый обряд рекламирует не только пресса, но и кинохроника. Госкинокалендарь за 1924 № 15 сохранил нам «Октябрины в Доме крестьянина». Сюжет прост и незамысловат: в комячейку поступило заявление от рабочего Осокина, которое зачитывает секретарь комячейки. «Надпись-титр сообщала решение комячейки: "Принять в нашу семью родившегося у него сына".
Держа на руках малыша, секретарь комячейки обращалась к пионерам: "Передаю вам будущего борца за счастье пролетарской семьи"»[100].
Очень боюсь обвинений во фрейдизме, но уж больно хочется спросить – случайно или нет, что именно ячейка РКП(б) была матерью ребенка? Или здесь в скрытом, неявном виде проводится идея, что РКП – материнское лоно для всего подрастающего поколения России?
С ребенком пока – но только пока! – более или менее ясно. Вопрос в том, откуда он берется.
В 1920 г. Е. Замятин пишет первую в ХХ веке великую антиутопию «Мы», в которой формулирует знаменитый lex sexualis: «каждый нумер имеет право – как на сексуальный продукт – на любой другой нумер». Надо только «нумеру» своевременно оформить соответствующую заявку.
Ну это уж совсем ни в какие ворота не лезет, – не поверит благонамеренный читатель. И зря...
Вот что писала «Молодая гвардия»: «С 1 мая 1918 г. все женщины с 18 до 32 лет объявляются государственной собственностью. Всякая девица, достигшая 18-летнего возраста и не вышедшая замуж, обязана под страхом строгого взыскания и наказания зарегистрироваться в бюро „свободной любви“ при комиссариате призрения. Зарегистрированной в бюро „свободной любви“, предоставляется право выбора мужчины в возрасте от 19 до 50 лет себе в сожители супруга… Мужчинам в возрасте от 19 до 50 лет предоставляется право выбора женщин, записавшихся в бюро, даже без согласия на то последних, в интересах государства. Дети, произошедшие от такого сожительства, поступают в собственность республики».[101]
В январе 1923 г. народный комиссар социального призрения А.М. Коллонтай публикует в журнале «Молодая гвардия» № 3 статью «Дорогу крылатому Эросу». Статья большая, мы процитируем маленький отрывок: «В коллективе, в котором интересы, задачи, стремления всех членов переплетены в густую сеть, общение полов будет, вероятно, покоиться, на здоровом, свободном и естественном влечении, на преображенном эросе».
Будущий Чрезвычайный посол Советского Союза открыла шлюзы. И хлынуло...
Даже в наше, далеко не чопорное время трудно представить, что в дискуссию о «свободной любви», о «новой половой жизни» были втянуты практически все без исключения члены Политбюро – от Ленина и Троцкого до Луначарского и Стучки...
«Вы, конечно, знаете, – говорил Ленин Кларе Цеткин, – знаменитую теорию о том, что в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовные потребности так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории «стакана воды» наша молодежь взбесилась»[102]. Девушка – «свой парень» – должна по-товарищески понять желания комсомольцев, она «думает, что поступает по-марксистски, по-ленински, если она никому не отказывает»[103].
Сквозная тема литературы 20-х годов – свободная любовь. Искушение ею проходят и Даша Чумакова в «Цементе» Ф. Гладкова, и Наталья Тарпова в одноименном романе С. Семенова, но самыми популярными были тогда романы «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» С. Малашкина, героиня которой комсомолка Таня Аристархова – «жена 22 мужей», «Собачий переулок» Л. Гумилевского, пьеса В. Киршона и Л. Успенского «Константин Терехин» и рассказ «Без черемухи» П. Романова. В этом последнем героиня делится с подругой выношенным: «Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области "психологии", а право на существование у нас имеет только одна физиология. Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно – на одну ночь». Об этом же разглагольствует и Иван Иванович Широнкин в «Мандате» Эрдмана: «В коммунистическом государстве, Анастасия Николаевна, любви нету, а исключительно только одна проблема пола», что дало повод сыронизировать на злобу дня в мюзик-холльном обозрении «Одиссея». Ее заглавный герой в виде ответработника разъезжает с секретарем Лизистратом по злачным «Европам», а тем временем сын его Телемак, в виде занудного канцеляриста, раздает женихам Пенелопы «Анкету для желающих сочетаться», среди вопросов которой есть и такой: «Как вы смотрите на женщину: как товарищ на товарища, как самец на самку, как товарищ на самку или как самец на товарища?»[104]
Выскажу крамольную для правоверных коммунистов мысль: половой вопрос был их первым концептуальным расхождением с идеями Маркса-Энгельса. То ли основоположники научного коммунизма в своих мечтаниях о будущем ошиблись, рассчитывая единственно и только на упорядоченный образ жизни германского бюргерства, то ли все испортила извечная российская безудержность с порывом «во всем дойти до крайнего предела» (Е. Винокуров), но власть была вынуждена перейти к пропаганде нормальных половых взаимоотношений, нормальных, естественно, в контексте идей своего времени.
Застрельщиком выступил А.Б. Залкинд, сформулировавший двенадцать половых заповедей революционного пролетариата, изданных Коммунистическим университетом им. Я. Свердлова в 1924 г. в брошюре «Молодежь и революция». Мы процитирем три заповеди:
«VII. Любовь должна быть моногамной, моноандрической (одна жена, один муж).
IX. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания.
XII. Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая».
Главный вывод автора – «у революционного класса, спасающего от погибели все человечество, в половой жизни содержатся исключительно евгенические задачи, то есть задачи революционно-коммунистического оздоровления человечества через потомство»[105].
Литературные памятники свидетельствуют, что молодежь 20-х годов
была не готова расстаться с идеей «свободной любви»: «знаменитые коммуны по исправлению распоясавшихся нравов создавались с легкой руки Надежды Крупской. Там, по ее замыслу, раскрепощенные трудящиеся в свободное время могли бы обсуждать прочитанные книги, играть на гармонике, изучать вопросы марксизма-ленинизма и пить чай вприкуску... Заботу оценили... Но "дома-коммуны" постепенно превратились в дома терпимости. Правда, со странным уклоном. Например, в коммуне на фабрике "Скороход" общими были не только женщины, но и дети: алименты на них честно выплачивались из общей кассы»[106].
«Квадратура круга» В. Катаева (1928) полна реминисценциями этого времени. «Что нужно для прочного брака? – рассуждает Абрам. – Сходство характеров, взаимное понимание, общая политическая установка, трудовой контакт. Может быть, любовь? Социальный предрассудок, кисель на сладкое, гнилой идеализм...»
Новый Кодекс о семье и браке 1926 г. закреплял эту «необыкновенную легкость нравов»: если семья – буржуазный предрассудок, надо содействовать ее «слому». Сегодня сходимся – завтра расходимся. Опять Катаев, теперь уже Людмила: «Он мне, товарищи, вчера весь вечер, как только познакомились, всякими словами голову стал крутить. И, конечно, в конце концов закрутил. А я слушала его, слушала, а потом, дурная, побежала регистрироваться».
Сходиться – легко, расходиться – еще легче. В Кодексе предусмотрен развод по желанию лишь одного супруга (другой мог об этом и не знать); разрешен заочный развод – достаточно послать в ЗАГС открытку. «Хорошенькое дело, – рассуждает Абрам, – приходит Тонька сегодня после бюро ячейки домой, усталая, и вдруг замечает, что ее муж уже не ее муж, а чужой муж». Но все логично: семья, как последний оплот буржуазного общества, по мнению правоверных партийцев первого призыва, должна отмереть – вместе с государством и частной собственностью. У Катаева Тоня задумывается: «Сначала зарегистрировалась с одним, завтра развелась, а послезавтра зарегистрировалась с другим... Какой пример мы подадим другим членам нашей организации, а также наиболее активным слоям беспартийной молодежи и беднейшего крестьянства?» На что друг Вася резонно замечает: «Авось беднейшее крестьянство не заметит». (Отсылаю любознательного читателя к знаменитому фильму 1927 г. «Третья мещанская» или «Любовь втроем» А. Роома по сценарию В.Шкловского.)
В 1929 г. еще можно было описывать, как чекист насилует интеллигентку (см. «Февраль» Э. Багрицкого). Однако сталинский «великий перелом» не обошел и семью, хотя начала были заложены раньше.
Все Золушки, даже советские, мечтают о принце. Ну, принц, карета и хрустальный башмачок – это при феодализме. Успех, подкрепленный тугой мошной как всеобщим эквивалентом – гарантия «дольче вита» при капитализме. А что же является индикатором привлекательности сексуального (в идеале – брачного) партнера в стране, строящей социализм? Советская власть обесценила деньги, но не смогла отменить социальную дифференциацию общества. Путь наверх и социальную карьеру обеспечивал партбилет. Надежда Петровна в «Мандате» Н.Р. Эрдмана говорит сыну: «Он, Павлуша, за нашей Варенькой в приданое коммуниста хочет». Своим простым умом она понимает, что только «партейные» сегодня – начальство, а «разве у начальства какие дела бывают? Катайся на автомобиле, больше ничего». (Разновидность партбилета – членство в профсоюзе. См. попытку женитьбы Полиграф Полиграфыча в «Собачьем сердце».)
На смену революционным лозунгам приходит время обытовления
революции. «На площади Свердлова, где пятнадцать лет назад висели суровые плакаты, предостерегающие от тифозной вши, которая может "съесть социализм", сейчас каждые пять минут зажигается огромная электрическая реклама "Уроки танцев"», – пишет Ю. Юзовский. Кредо победителей формулирует Присыпкин («Клоп» В. Маяковского): «Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть», а посему можно хамить бывшей подруге Зое: «Гражданка! Наша любовь ликвидирована».
Коммунисты желают «отдохнуть после государственной и общественной деятельности», что приводит в стране к служебным романам, разводам. Победоносиков в «Бане» говорит жене Поле: «Сейчас не то время, когда достаточно было идти в разведку рядом и спать под одной шинелью. Я поднялся наверх по умственной, служебной и по квартирной лестнице. Надо и тебе уметь самообразовываться и диалектически лавировать. А что я вижу в твоем лице? Пережиток прошлого, цепь старого быта». Понятен сарказм Маяковского, сама ситуация комчванства людей, дорвавшихся до власти, была массовой.
В эти годы на экранах и сценах театров преобладают фильмы и пьесы на «производственную» тему. Их главный творитель Н.Ф. Погодин гордо заявляет: «Мы утверждаем, что нашего героя дома не застанешь. Он на стройке, он на заводе». И это – правда. Общественное – важнее личного. Герой пьесы К. Финна «Вздор» говорит: «Я три недели жил для себя. Прошу прощения за отпуск. Я обещаюсь в дальнейшем жить только для государства». В другой пьесе К. Финна «Свидание» жена говорит о муже: «Он приехал совсем другим человеком... Нашим... нашим, это значит советским, молодым, радостным, энергичным. Вот что значит нашим». «Это не объяснение в любви к мужу, – саркастически комментирует Ю. Юзовский. – Это объяснение в любви советской власти».
Это же гениальное «объяснение в любви советской власти» мы видим в первом нашем сюрреалистическом фильме «Строгий юноша» А. Роома (1934). Увы, у киношного начальства не хватило фантазии выпустить его на экран.
Была и другая милая тема – «чужой ребенок», если воспользоваться
названием известной пьесы. Вообще-то, рождение ребенка в семье – биологическая норма, не случайно пьеса С.М. Третьякова (1927) так и называлась «Хочу ребенка». Героине, Милде, всю себя отдавшей делу партии, нужен ребенок, но не муж. Она говорит Якову, выбранному ею в отцы: «Я не хочу мужа. Я хочу ребенка. Мне вы сами не нужны. Мне нужны ваши сперматозоиды...». В советском кино-театральном искусстве 30-50-х гг. чудо любви, зачатия и рождения ребенка замещается «чужим ребенком» у В. Шкваркина (1933), «Подкидышем» и младенцем-негром от белой мамаши (Л. Орлова).в любимом вождем «Цирке».
Во второй половине 30-х гг. семья объявляется первичной государственной ячейкой. Если раньше любовь была отрыжкой «психоложества», то сейчас само это понятие реабилитируется, как, впрочем, и отмененная когда-то новогодняя елка.
Однако внимательный анализ всего искусства сталинского времени свидетельствует об извращенном представлении (или – отражении) в нем проблем семьи и брачных отношений.
Я долго думал, как точнее назвать, что же там происходит. За неимением лучшего выбираю – «неэротичная сексуальность».
Действительно, вся страна взахлеб пела песню (сл. В. Козина, муз. Д. Сидорова): «Когда простым и нежным взором / Ласкаешь ты меня, мой друг...».
Есть в ней строчки уму непостижимые:
Мы так близки, что слов не нужно
Нам повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь.
Что это такое и как такое может быть – я, признаюсь, понять бессилен.
Или – другой пример. Вся страна заслушивалась сладкоголосым Георгием Виноградовым, который томно выводил: «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой», и далее замечательное соединение квазилюбви и советской песенной обязаловки: «Радость моя, это молодость песни поет». И великолепный финал:
Мы с тобой неразлучны вдвоем,
Мой цветок, мой друг (?!).
Ну, как не позавидовать такому уникальному, хотя по-своему и цельному мировосприятию?!
Само понятие любви было реабилитировано при одновременном изменении объекта страсти – им были Сталин («О Сталине мудром, родном и любимом»), Родина («как невесту родину мы любим») и партия («Тебе любимая, родная партия»).
Вообще, сталинскому искусству свойствен феномен, который я обозначил бы как «иосифлянский комплекс».
Максимальное разрешенное отношение между мужчиной и женщиной в кино – поцелуй в диафрагму. Искусство было пуритански чопорным. На любой намек о половых отношениях между мужчиной и женщиной было наложено табу. Наблюдательный И. Ильф под конец жизни записывает в своем дневнике: «Диалог в советской картине. Самое страшное – это любовь. «Летишь? Лечу. Далеко? Далеко. В Ташкент? В Ташкент». Это значит, что он ее давно любит, что и она любит его, что они даже поженились, а может быть, у них есть даже дети. Сплошное иносказание»[107]. Вряд ли это случайно. Думаю, что в сталинском искусстве сублимантами оргазма выступают песня и задорный танец.
Зато в искусстве все плодоносило – в песнях воспевали «стопудовый урожай», в живописи торжествовали огромные арбузы (Ф. Федоровский и др.), столы ломились от яств, свино- и овцематки давали рекордные приплоды и т.д. Отличились все, но особенным сказочником был И.А. Пырьев – от «Богатой невесты» (1938) до «Кубанских казаков» (1950).
Возможно только одна гипотеза – вся созидательная сила, животворящая половая энергия народа шла к Нему и возвращалась от Него стране хозяйственным изобилием.
До этого не додумались ни Гитлер, ни Франко, ни Салазар – диктаторы, которые тоже вовсю блюли «нравственность в искусстве».
И вот что странно. Сталинский идеал в искусстве ассоциировался с молодостью. Всем киногероям, всенародным любимцам в исполнении П. Алейникова, Б. Андреева, С. Бондарчука, С. Гурзо, П. Кадочникова, Н. Крючкова, Л. Орловой, М. Ладыниной, Л. Целиковской и других – от 20 до 35 лет. Самый, казалось бы, возраст, когда гони природу в дверь – она ворвется в окно. Однако максимум дозволенного нашим героям – петь, плясать или говорить о любви, а помыслить что-нибудь сверх того – ни-ни, упаси Господь...
Война несколько раскрепостила эту ситуацию – появились песни с нормальными человеческими чувствами («Синий платочек», «Землянка» и т.д.). Но как только война закончилась – все пошло по заведенному кругу: «первым делом, первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом...».
И. Сталин был по-своему логичен, заявив в беседе с М. Джиласом в 1948 г. о любовной лирике К. Симонова: «Надо бы напечатать всего два экземпляра: один – для нее, второй – для него».
Кстати, советская низовая культура также оперирует этими одобренными текстами и смыслами. Частушки и пародии тех лет полны скабрезно-ненормативной лексики. Любимым объектом снижения и перверсии были популярные песни: «На позицию девушка, а с позиции – мать./ На позицию – честная, а с позиции – б...».
Роль своеобразного предохранительного клапана в послевоенные годы выполняли трофейные фильмы. Сколько сердец было разбито милой, трогательной Франческой Гааль («Петер», «Маленькая мама») и ослепительной Марикой Рёкк («Девушка моей мечты») – не сосчитать.
Размышляя в середине 80-х о своей юности, В. Корнилов ностальгически вспомнит Рёкк: «Дрожь идет по подросткам и по одрам –/ Длиннонога, стервоза, крутобедра,/ Крутит задом и бюстом, иноземка;/ Крупнотела, дебела, хоть не немка,/ Или всё, что с экрана нам пропела,/ Было впрямь восполнением пробела?» Успех у фильма был триумфальный; фольклор откликнулся грустным юмором: «Зачем судьбой обижен/ Не дал мне в жёны бог/ Такую же, как Петер/ Или Марика Рёкк?»
В полном согласии с «теорией бесконфликтности» в послевоенном советском искусстве идет «борьба хорошего с лучшим», то есть уже в самом чистом виде война ангелов с архангелами. Половозрелым школьникам в обязательном порядке читали лекции «о любви и дружбе», где на примере Женни и Карла, Володи и Нади доказывалось, что при социализме эти понятия – синонимы, а разница, если и есть, совсем несущественна. Тексты мировой литературы в хрестоматиях усердно кастрировались, школьников учили вхождению в жизнь на любви Онегина к Татьяне...
Даже в 1954 г. картина А. Пластова «Весна» (обнаженная мать купает дочь в русской бане) была переименована «В старой деревне», как будто в СССР в бане купались одетыми.
Выдвину сумасшедшую гипотезу. Эту ситуацию бесполого искусства предвидел В.Э. Мейерхольд в «Великодушном рогоносце» (1922). Когда чудовище ревности начинает разъедать сердце Брюно, а Стелла никак не называет имя любовника, он придумывает ход – пропустить через супружескую постель Стеллы всех мужчин этого городка в надежде, что единственный, кто не придет, тот и есть избранник Стеллы. Мне кажется, что в унифицированной прозодежде (худ.– Л.С. Попова) уже презентируется идея безразличия к биологическому началу в человеке. (Потом, в 1929 г., будет гениальный плакат Эль Лисицкого, где лица юноши и девушки перетекают друг в друга и полово неразличимы.)
Вся эта система рухнет после смерти Сталина. На кинонебосводе заблестит новая звезда – красавица Э. Быстрицкая. Н.С. Хрущев разрешит аборты, наступит реабилитация плоти, и символом новых веяний станет опубликованное в «Литературке» знаменитое евтушенковское:
Ты спрашивала шепотом:
"А что потом? А что потом?"
...Кровать была расстелена,
И ты была растеряна...
Ожидалась новая жизнь, застрявшая на полдороге.
P.S. Сегодня смотришь телевизор и на ум приходит шальная мысль – как бы отнесся кремлевский горец к песне кабаре-дуэт «Академия»: «Ты хочешь, хочешь./ Я знаю – хочешь,/ Хочешь, но молчишь»?
(Театральная жизнь, 1996, № 2.)
