Штрихи к портрету на фоне эпохи 9 страница

В названной статье и в других Игорь Петрович с гневом и иронией говорит об официальной, обслуживающей критике, у коей одно на уме, а другое на языке. И в качестве примера приводится автор, который «в иных своих выступлениях тонкий эстет и показывает отчасти чувство слога, в анонимных обзорах, которые он подписывает скромно Книжник, вовсе даже ортодокс». Хотя в молодом критике легко угадывается С. Чупринин, не стоит зацикливаться на нём: Золотусский чутко уловил и точно определил тип критика-«наёмного убийцы» (Бальзак), довольно распространённый в 60-80-е годы и, конечно, не только в этот период.

Золотусский также выделяет критику для критиков, которую называет образованческой. Её представляют критики-проработчики и критики-прогрессисты. Сомневаюсь в продуктивности такого деления, ибо о чём бы ни рассуждали и те, и другие критики, они оценивали любое явление с позиций верности марксизму-ленинизму, идеи социализма и т.д. То есть вся образованческая критика в конце концов создавала репутации, что, по Золотусскому, является привилегией только критиков-прогрессистов. Игорь Петрович не называет образованцев, проработчиков-прогрессистов пофамильно, что, думаю, следует сделать, хотя бы справедливости, истории ради. Вот далеко не полный перечень их: Юрий Суровцев, Петр Николаев, Валентин Оскоцкий, Василий Кулешов, Анатолий Бочаров, Владимир Лакшин, Евгений Сидоров, Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов, Наталья Иванова.

Ещё одно деление критики – с точки зрения направленности – даётся в статье «Уважение к преданию» (1975). Золотусский точно, с присущей ему образностью, говорит о критике «щелочной, разъедающей, способной разъять талантливо на части, но не способной собрать <…>. Трепещуще-целое умерщвляется, дух отлетает». Продолжая эту тему, Золотусский в статье «Критика – это страсть» (1986) сравнивает данный тип критика с патологоанатомом, а саму критику именует анатомической, филологической. О Борисе Эйхенбауме, одном из «отцов» этой критики, Игорь Петрович справедливо замечает: «он не чувствует ни душу «Шинели», ни душу Гоголя».

В статьях и интервью последних тридцати лет Золотусский также называет эту критику отрицательной, эстетической, формальной. Она не отождествляется с отрицательно-очистительной критикой, пользу которой признаёт Золотусский. По его словам, он сам неоднократно писал в этом «жанре». И всё же критика строящая, созидающая Игорю Петровичу больше по душе.

Ещё в 70-е годы ХХ века Золотусский назвал себя критиком первого впечатления и так определил свои творческие принципы: свобода выбора, свобода первого впечатления, свобода писания. Упор на слово «свобода», думаю, обусловлен известным советским контекстом. Вообще же нет никаких оснований зачислять Золотусского в «пленники свободы» разного толка. Уже позже критик неоднократно возвращается к этой теме и уточняет своё понимание свободы: «Свобода от чего и для чего? Свобода материться, кощунствовать, воровать? <…> Но Христос никогда не считал свободу своеволием, по нему высшая свобода – это самоограничение» («День литературы», 2005, № 10). Подводя итог 20-летнего «свободного» развития России, Золотусский высказывается в духе В. Кожинова, М. Лобанова, В. Бондаренко и других «правых» критиков: «Но от чего освободились? От добрых чувств, от сострадания к ближнему? От памяти о великих тенях, которые, в отличие от тени отца Гамлета, звали не к оружию, а к тому, к чему звал неистово пророка Иеремию Господь: «Извлеки драгоценное из ничтожного и будешь, как мои уста» («Литературная газета», 2005, № 16).

Главное требование Золотусского к критике, которое он неоднократно высказывал в статьях и интервью, – это самостоятельность мысли. Игорь Петрович справедливо считает, что только тот автор может остаться в истории литературы, кто собственное мнение не подстраивает под мнение того или иного направления. И сегодня, оценивая путь, пройденный Игорем Золотусским, можно сказать, что чаще всего ему удавалось остаться самим собой.

Александр Солженицын, характеризуя этот путь в 2005 году в своём выступлении при вручении Золотусскому премии собственного имени («Литературная газета», 2005, № 16), допускает фактическую ошибку. Не с конца 60-х, как утверждает писатель, а с конца 50-х годов Золотусский постоянно следит за литературным процессом. Первая его статья «О взыскательности» появилась в 1957 году. С конца же 60-х годов Игорь Петрович, по собственному признанию, на 10 лет отходит от современной литературы, «эмигрирует» в девятнадцатый век, пишет книгу о Гоголе.

Эта книга, вышедшая в 1979 году в серии «ЖЗЛ», вместе с «Островским» М. Лобанова, «Гончаровым» Ю. Лощица, «Достоевским» Ю. Селезнёва ознаменовала принципиально новый – христианский – этап в осмыслении русской классики. Названные авторы впервые выступили против ига революционно-демократической, марксистски-ленинской, «левой» критики. В ответ последовали многочисленные массированные атаки с применением «артиллерии», «авиации» со стороны советских критиков-ортодоксов и либералов (смотрите хотя бы обсуждение этих книг на странницах «Вопросов литературы»за 1980 год, номер 9). Дошло до применения санкций против Ю. Селезнева.

И сегодня, когда я читаю мемуары член-кора Петра Николаева или его письмо в поддержку Аллы Большаковой, то вспоминаю статьи этого «штатного» погромщика 60–80-х годов, и мне грустно… Золотусский же с благодарностью вспоминает Юрия Селезнёва и Георгия Маркова, тех, без кого его «Гоголь» не вышел бы. А в канун своего 75-летия Игорь Петрович назвал эту книгу лучшей из всего, что им было написано. И это действительно так.

Солженицын определяет творческую манеру Золотусского как вчитывание и перечитывание уже прочтённого. Эта манера, используемая при написании обзоров о современном литературном процессе, называется Солженицыным самой трудной формой критики. Как это делается Золотусским, рассмотрим на примере статьи «Оглянись с любовью» (1981), на которую не раз ссылается Солженицын, что естественно, ибо эта работа этапная и показательная во многих отношениях.

В статье Игорь Золотусский призывает не отрекаться от литературы 50-60-х годов, от творчества тех писателей, которые честно выполнили свой долг, пройдя тернистый путь. Имя Юрия Казакова, одного из таких писателей, возникает в этой статье в другом контексте: там, где критик говорит о тенденции «ломки стиля, ломки способов изображения». Трудно, подобно А.Солженицыну, принять версию Золотусского о том, что Ю.Казаков стал пленником однажды выбранного стиля. В рассказах писателя 50-60-х годов стиль не «блестящая упаковка, в которую можно завернуть что угодно», а соответствующая содержательная форма. Так, в «Поморке» (1957) и «Северном дневнике» (1960) Ю.Казаков – раньше «Матрёниного двора», о чём забывают многие критики и литературоведы, – изображает тип праведницы, «тихого героя». А в «Несторе и Кире» (1961) писатель одним из первых в нашей литературе разрушает советский стереотип кулака, с горечью и иронией говорит о мире московских писателей, практически не пересекающемся с миром поморов-рыбаков… В центре рассказов «На полустанке» (1954), «Голубое и зелёное» (1956), «Двое в декабре» (1961), «Адам и Ева» (1962) и других – поэзия и проза в отношениях между мужчиной и женщиной, разный градус любви и нелюбви. В 70-е же годы Ю. Казаков напечатал не один рассказ, как утверждает И.Золотусский, а два: рассказ «Свечечка» остался им не замеченным.

Константин Воробьёв – один из тех писателей, на чьё «очищающее» творчество призывает оглянуться с любовью Игорь Золотусский. Его прозе посвящена и отдельная статья «Очная ставка с памятью» (1981), в которой немало глубоких, точных оценок.

Творчество Воробьёва, по Золотусскому, отличает особая интонация, о коей говорится с привычной для критика поэтической образностью как о «резко взыскующей, истово реющей в полёте совести». И после фрагментарного анализа произведений («Убиты под Москвой», «Тётка Егориха») данная идея получает такое развитие: «Позора сломленности, позора отступничества, позора замалчивания правды не приемлют герои К.Воробьёва. Вот отчего интонация его прозы часто срывается на крик, граничит с криком. Крик – это громкий голос, освободившийся голос. Это право в полную силу говорить обо всём». Интересны наблюдения критика о правде и лжи, взвешиваемых «на весах жизни и смерти», о соотношении частного и общего сознания во время боя… И совсем неожиданными в этом контексте выглядят размышления Игоря Золотусского о любви.

С редкой для того и тем более нашего времени позиции оценивает он отношения мужчины и женщины. Эти две книжные страницы – одни из лучших в творчестве автора – невольно заставляют вспомнить «предшественников»: прежде всего Н.Страхова с его рассуждениями о чувственности и любви в статье «Война и мир». Сочинения гр. Л.Н. Толстого» (Страхов Н. Литературная критика. – М., 1984) и В. Розанова с его мыслями о Пушкине и Гончаровой в статье «Ещё раз о смерти Пушкина» (Розанов В. Мысли о литературе. – М., 1989). Приведу лишь те слова Золотусского, которые дают представление об авторском идеале любви: «Их связывает что-то иное, высшее <…>. Как будто кто-то третий присутствует при этих поздних свиданиях и благословляет их».

С этих позиций оценивается «любовь» в блистательной статье «Без риска» (1982) о романе Д. Гранина «Картина». Но всё же в размышлениях критика о любви зияет лакуна. Он, как и большинство авторов разных направлений, забывает о ребёнке, который в любовно-семейных отношениях должен занимать главное место. Может быть, дневниковая запись И. Дедкова от 14 марта 1974 года отчасти проясняет данную ситуацию: «Письмо от Игоря Золотусского. Пишет про свои дела – большинство о том и пишет, и ещё упоминает Игоря Виноградова <…>. Виноградовы годовалую дочь отдали родителям, а сами всецело занимаются литературой <…>. У Золотусских дитё тоже у родителей, тоже «всецело литература» (Дедков И. Дневник. 1953-1994. – М., 2005).

Не знаю, что является определяющим фактором в приписывании Солженицыным Золотусскому чужих заслуг: недостаточная компетентность, желание подчеркнуть особую роль критика… Ясно другое: Александр Исаевич явно преувеличил роль Игоря Петровича в судьбе Константина Воробьёва: «Не без усилия удалось ему вывести из преднамеренной, пристрастной тьмы трагического неудачника Константина Воробьёва – первого, написавшего о военнопленстве (это, конечно, не так. – Ю.П.), да и о ранних фронтовых боях 1941 года» («Литературная газета», 2005, № 16).

Однако ещё до «Очной ставки с памятью» (1981), на которую ссылается Солженицын, были опубликованы, начиная с 1956 года, рецензии и статьи В.Астафьева, К.Амбрасаса, Ю.Бондарева, П.Гельбака, Е.Джичоевой, Г.Коновича, И.Штокмана и других авторов. Назову лишь рецензию «Мишка и его сверстники» («Новый мир», 1961, № 7) и статью «До конца дней своих…»: Проза Константина Воробьёва» («Наш современник», 1977, № 6) Игоря Дедкова. Его особую роль в судьбе писателя признавала и супруга Воробьёва, о чём свидетельствует дневниковая запись критика от 8 сентября 1976 года.

В литературе 70-х годов, по Золотусскому, происходит раздвоение словесности на собственно литературу, высокую литературу и литературу массовую, литературу рынка. Первую представляет В. Белов, вторую – Ю.Семёнов. И в «Канунах» В.Белова критик справедливо отмечает проявление той тенденции, которую В.Кожинов на примере поэзии определил как «возвращение к классике». Золотусский в этой связи уточняет: «В Белове отзываются родные голоса русской классики. Жалость к человеку – не унижающая, а возвышающая человека – это завещано нам оттуда. Поэзия вражды, так долго господствовавшая в литературе, сменяется поэзией мира <…>». То есть достоинство «Канунов» критик видит в том, в чём «левые» авторы от Анатолия Бочарова до Юрия Кузьменко находили серьёзнейший идеологический недостаток.

Как известно, в советском литературоведении, критике господствовал материалистический, вульгарно-социологический подход к человеку как к социальному типу, как к продукту общественных отношений. В противовес этому подходу, родоначальником которого был В.Белинский, И.Золотусский в данной статье транслирует религиозный взгляд на человека, что по понятным причинам «во весь голос» артикулироваться не могло. В редуцированном виде, через скрытую полемику с известными высказываниями В.Белинского о Евгении Онегине, данный подход заявлен так: «Эти упования на душу, эти прямые обращения к душе, как к краеугольному камню нашей памяти, стали знамением литературы семидесятых годов. Раньше как-то всё больше кивали на обстоятельства, в них находя корень зла и избавление от всех бед, сейчас центр интереса сдвинулся к душе – к этой невидимой силе, которая, однако, ворочает всем и от которой зависит всё».

В отличие от Владимира Бондаренко, открывателя и пропагандиста «прозы сорокалетних», Игорь Золотусский, как и Сергей Чупринин, довольно критично отнёсся к данному явлению в статье «Оглянись с любовью». Из большой группы достойных писателей критик выделил лишь В.Крупина и отметил следующие особенности его творчества: «новый язык», «наклон пера в сторону правды и в сторону свободы слова», «в прозе В.Крупина на слух узнаёшь время». Для меня остаётся до сих пор загадкой, почему Золотусский не оценил по заслугам таких первоклассных писателей, как В.Личутин, В.Михальский, А.Ким, В.Маканин (я не имею в виду «позднего» Маканина).

И.Золотусский не раз говорил о себе, что он не разбирается в вопросах теории литературы. Думаю, что это явное преувеличение. В тех статьях, где критик затрагивает проблемы литературоведения на примерах из истории литературы или современной словесности, он делает это куда более профессионально, убедительно, чем многие титулованные учёные. В статье «Лучшая правда – вымысел» (1976) Золотусский рассматривает вопрос соотношения факта, документа и вымысла, фантазии. Критик не разделяет оптимизма тех авторов, которые резерв в развитии современной прозы видят прежде всего в «документальной» литературе. Золотусский с редкой для теоретиков образностью, глубиной, точностью, афористичностью утверждает: «Документу не хватает философского дыхания, которое придаёт литературе власть над реальностью и силу преодоления реальности»; «Отношение факта и вымысла всегда складывались в литературе не в пользу факта. Ибо подлинный вымысел выше факта. Он поднимается над последним своей способностью постичь его, постичь в связи с другими фактами и даже предсказать явление новых фактов»; «Образ тем и долговечнее факта, тем выше его, что он даёт возможность многих толкований, что он многозначен, объёмен, неуловим в своём значении и неисчерпаем. Факт живёт день, образ бессмертен».

В этой же статье на примере творчества А.Платонова, В.Шукшина, В.Катаева, А.Вознесенского, Ф.Абрамова, Г.Матевосяна Золотусский трактует проблемы художественности, мастерства, эксперимента, новаторства. Критик справедливо утверждает, что эксперименты в области формы В.Катаева и А.Вознесенского – это смерть художественности, смерть подлинной литературы, это не обретение нового смысла, а «серийно налаженное новаторство, которое имеет целью быть новым – новым опять-таки не по содержанию, а по обёртке, рекламной упаковке, затейливому рисунку на одежде». Подлинное же новаторство, по Золотусскому, всегда является в родовых муках, вырастает из боли, любви, сострадания.

Особенно нагляден высокий профессионализм Игоря Золотусского в такой статье, как «Доколе? О микрофинале, протосюжете, о Базарове, резавшем кошек, и ещё кое о чём» (1987). В ней не просто убедительно, а с блеском критик показывает несостоятельность учебников, монографий, книг В.Кулешова, П.Николаева, Д.Николаева, Г.Бердникова, В.Щербины, Ю.Суровцева, В.Лакшина, М.Храпченко. Всех этих академиков, член-коров, докторов наук, на книгах которых – к сожалению, к ужасу – воспитывалось, набиралось уму-разуму не одно поколение филологов. В работах этих авторов писатели, произведения, герои оценивались с классовых, революционно-демократических позиций, и как результат – редчайший произвол… Так, например, из «Биографии книги» В.Лакшина приводятся следующие примеры. Татьяна Ларина, по Лакшину, – потенциальная декабристка, а её муж – вероятный декабрист. Александр же Раевский, не разделивший взгляды декабристов, – это человек, который неминуемо должен был прийти к предательству. Реальная помощь Раевского крестьянам во время холеры 1831 года ставится В.Лакшиным под сомнение, называется «подслащённым семейным преданием».

Вторая половина 80-х – это пик творческой активности И.Золотусского. Он публикует статьи «В свете пожара» (1985) о повести В.Распутина «Пожар», «Идеи и игры» (1985) о критике в альманахе «Современная драматургия», «Дон Кихот из Вейска» о повести В.Астафьева «Печальный детектив», «Шанель № 19» (1986) о повести Евг. Долматовского «Международный вагон», «Любимое слово: истина» (1986) о В.Белинском, «Война и свобода» (1988) о романе В.Гроссмана «Жизнь и судьба», «Палачи и герои» (1988) о романе Ю.Домбровского «Факультет ненужных вещей», «Портрет «Странного гения» (1988) о книге В.Вересаева «Гоголь в жизни» и т.д. Особняком – по размеру и жанру – стоят три публикации критика.

Это «Фёдор Абрамов» – объёмное, глубокое и, наверное, лучшее исследование об этом не часто вспоминаемом сегодня большом и честном писателе. Оно издано и отдельной книжкой, и вошло в сборник И. Золотусского «В свете пожара» (М., 1989).

Две другие работы «Отчёт о пути»

, «Проза-87: свет и тени» – это очень большие по размеру обзоры журнальной прозы 1986 и 1987 годов. В первой статье анализируются «Печальный детектив» В.Астафьева, «Всё впереди» В.Белова, «Плаха» Ч.Айтматова, «Карьер» В.Быкова, «Это мы, Господи!..» К.Воробьёва, «Новое назначение» А.Бека, «Чистые воды Китежа» В.Тендрякова, «Ювенильное море» А.Платонова. Во второй статье характеризуется «Котлован» А.Платонова, «Мужики и бабы» Б.Можаева, «Ошибись, милуя» И.Акулова, «Дети Арбата» А.Рыбакова, «Исчезновение» Ю.Трифонова, рассказы В.Шаламова, Ф.Абрамова, В.Гроссмана, «Встань и иди» Ю.Нагибина, «Белые одежды» В.Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» А.Приставкина, «Покушение на миражи» В.Тендрякова, «Зубр» Д.Гранина, «Пушкинский дом» А.Битова, «Один и одна» В.Маканина, произведения М.Булгакова, делаются ссылки на «Смиренное кладбище» С.Каледина, «Рыбий глаз» А.Иванченко, «Реквием» А.Ахматовой и ещё на несколько десятков авторов.

Понятно, объём проделанной работы, говоря без пафоса, впечатляет. Сейчас обзоры такого рода, если не ошибаюсь, никто не пишет. Конечно, куда важнее вопрос качества: выдержали ли оценки И.Золотусского проверку временем. Думаю, большая часть их – безоговорочно и с уточнениями – выдержала. И.Золотусский убедителен в своих размышлениях о «Пожаре», «Печальном детективе», «Плахе» и т.д. Предельно, а порой и убийственно точен критик в оценках «Зубра», «Пушкинского дома», А.Вознесенского, В.Набокова… Интересны и порой неожиданны наблюдения И.Золотусского над прозой А.Платонова, М.Булгакова, В.Маканина. С оценками же «Всё впереди», «Нового назначения», «Жизни и судьбы», «Ночевала тучка золотая» и т.д. согласиться не могу, о чём скажу кратко.

Ещё Анатолий Ланщиков практически сразу после выхода статьи И.Золотусского «Проза-87: свет и тени» упрекнул критика в тенденциозности: он, как и Наталья Иванова, к одним произведениям предъявляет суровые эстетические требования, к другим – нет (интересно, что подобный упрёк через два года прозвучит в адрес С. Чупринина из уст И.Золотусского («Литературное обозрение», 1990, № 1), только здесь будет больше ясности: «своим» прощается всё, «чужим» – ничего). И.Золотусский, по Ланщикову, «указывает на эстетические просчёты В.Белова. А рассуждая о «Новом назначении», говорит о содержании, обо всём, но только не об эстетическом уровне этого произведения» («Литературная газета», 1988, № 4). В отношении этих произведений А.Ланщиков прав. Однако к другим романам из «левого» ряда – «Дети Арбата», «Зубр», «Пушкинский дом» – подобные требования Золотусским предъявляются, и эти произведения их не выдерживают. Приведу малую часть суждений критика о «Детях Арбата»: «…Роман А.Рыбакова <…> поражён тем же недугом, что и его главный герой – политическим резонёрством и риторикой логики, про которую Достоевский в «Подростке» записал: «У них всё логика, а потому скучно». Монологи Сталина в романе <…>не монологи живого лица, а схемы, схемы и схемы, где один тезис сходится с другими тезисами, одна посылка вытекает из другой, а все они вместе приводят к конечному результату: торжеству схемы, не больше».

Мне в суждениях И.Золотусского о «Детях Арбата», «Жизни и судьбе», «Зубре» и т.д. не хватает чувства и знания истории; того, что, например, сразу проявилось в первых откликах на роман А.Рыбакова, в статьях В.Кожинова «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4) и А.Ланщикова «Мы все глядим в Наполеоны…» («Наш современник», 1988, № 7). В статьях И.Золотусского в его суждениях периодически возникает «левый» флюс. Так, например, вызывает возражение зацикленность критика на личности Сталина как на «великом злодее» и, мягко выражаясь, односторонность в трактовке её. Или в статье «Портрет максималиста» утверждается, что «Сахарова нельзя было не любить». Я же Сахарова ненавижу, и не только я...

Невозможно согласиться с оценкой романа В.Белова «Всё впереди». Версия о творческой неудаче писателя транслировалась не только «левыми» (В.Лакшиным, Т.Толстой и т.д.), но и некоторыми «правыми». Роман же Белова оказался пророческим, но это тема отдельного разговора.

Но больше всего меня неприятно поразили суждения Золотусского о «левых» и «правых» в начале последней, девятой главы статьи. Критик как духовная личность сформировался через чтение Гоголя и православных – «правых» – источников, а рассуждает на эту тему так плоско, как «левые» С.Чупринин, Т.Иванова, Н.Иванова, Б.Сарнов, Ст. Рассадин, П.Николаев и т.д. Михаил Лобанов ещё в 1966 году совершенно точно разобрался в ситуации, которая вызывает затруднения у И.Золотусского в 1988 году. В статье «Внутренний и внешний человек» («Молодая гвардия», 1966, № 5) Лобанов высказывает мысль о внутренней общности «Нового мира» и его вроде бы идейного антипода «Октября». Эти журналы роднит бездуховность в традиционном православном понимании, прежде всего поэтому они, добавлю от себя, «левые».

В статье «Проза-87: свет и тени» И.Золотусский, полемизируя с В.Набоковым, высказывает принципиальную мысль о своеобразии отечественной словесности: «Русская литература вся замешана на учительстве, на участии, на пророчестве. Этого у нас не отнять. Это можно отнять у неё только с нею самой, поэтому всякие попытки уйти в холодное наблюдение, в позёрство и рентгенологию есть расхождение не с её идеями и диктатом этих идей, а отклонение от её естества, её природного назначения». Таким образом И.Золотусский ответил на одно из главных обвинений в адрес отечественной классики ещё до того, как эти обвинения зазвучали во весь голос.

С начала 1990-х годов авторы разных направлений вслед за В.Розановым, Н.Бердяевым, И.Солоневичем предъявляют суровый счёт русской литературе XIX века. Последняя публикация этой направленности – статья Геннадия Шиманова «О нашей литературе» («Литературная Россия», 2006, № 28). Укажу на некоторые недостатки работ названных и не названных авторов.

Во-первых, обвинители русской классики не утруждают себя доказательствами, анализом произведений в первую очередь. В лучшем случае называют писателей, героев.

Во-вторых, явно преувеличена роль художественного слова: отечественная литература не могла – даже теоретически – разрушить русскую государственность, подготовить моральное самоубийство народа и т.д.

В-третьих, словесность XIX века – это не единое идейно-эстетическое, духовно-религиозное целое. В ней существовало два реалистических направления с взаимоисключающими типологическими чертами, ценностями. Поэтому претензии «прокуроров» русской классики полностью не применимы к христианским реалистам (А.Пушкину, Н.Гоголю, И.Гончарову, Ф.Достоевскому и т.д.) и частично, с различными уточнениями, оговорками могут быть адресованы дичку отечественной литературы XIX века, немногочисленным представителям критического реализма (А.Герцену, «позднему» И.Тургеневу, Н.Чернышевскому, Н.Некрасову, автору «Кому на Руси жить хорошо» и некоторых стихотворений, и т.д.).

В-четвёртых, пафос творчества отдельных христианских реалистов (например, Н.Гоголя, Ф.Достоевского, Л.Толстого у Н.Бердяева, Н.Гоголя, А.Островского, Н.Лескова у В.Розанова, Ф.Достоевского и А.Чехова у И.Солоневича) и всего направления трактуется сверхпроизвольно. И в этом случае статьи и интервью И.Золотусского – достойный ответ обвинителям. Наиболее характерна в данном отношении статья «Красота истины» (1990).

Единство художественного слова и дела – одна из главных особенностей, по Золотусскому, русской литературы в лучших её проявлениях. Писатель «стремится стать тем, кем хотели бы стать его герои, – то есть прожить жизнь по правде, по совести». И критик называет тех (понятно, не всех), кто отвечает данному требованию: автор «Слова о полку Игореве», Владимир Мономах, протопоп Аввакум, А.Пушкин, Н.Гоголь, Ф.Достоевский, Л.Толстой, А.Чехов.

В последние 15 лет эта мысль неоднократно транслировалась И.Золотусским. Так, в интервью с Саввой Ямщиковым при ответе «глумливцам»: Н.Ивановой, С.Чупринину, М.Швыдкому, А.Генису, Виктору Ерофееву, – данная мысль получает такое развитие: «Самыми прекрасными героями русской литературы были её создатели <…> По существу русская литература – христианская литература» («Завтра», 2005, №14).

Ещё одна принципиальнейшая особенность отечественной классики, считает Золотусский, заключается в том, что положительный герой её не может без Христа. И дальнейшие рассуждения критика сводятся к утверждению справедливой идеи о христоцентричности русской литературы XIX века, что иллюстрируется примерами из творчества А.Пушкина, М.Лермонтова, А.Фета, Ф.Тютчева, Н.Гоголя, Ф.Достоевского. Приведу высказывание И.Золотусского о М.Лермонтове, направленное против распространённого и модного подхода к творчеству поэта: «Победы ангела над демоном, Бога над дьяволом есть итог поэзии Лермонтова. Венцом этой победы являются такие стихотворения, как «Выхожу один я на дорогу…», две «Молитвы», «Ангел», и особенно «Молитва», обращённая к Божьей Матери: «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…».

В той же части статьи «Красота истины», где характеризуется творчество А.Блока, И.Золотусский не столь убедителен. Возникает немало вопросов и возражений, часть из которых озвучу. Думаю, односторонне трактуется религиозная проблематика в лирике поэта. Выхватываются отдельные строчки из разных стихотворений и прочерчивается «кощунственно-дерзостная» творческая прямая. Позиция Блока на протяжении лет менялась, о чём я говорю в статьях «Тема Родины в лирике А. Блока» («Литературная Россия», 2006, № 28), «Блок и его «Возмездие» («День литературы», 2005, № 6).

Вызывает возражение и солидарность И. Золотусского с А.Блоком в оценке К. Победоносцева, который стоит в одном образном ряду с демоном, ястребом, коршуном, грифом, Сатаной. Своё отношение к этому ошибочному мнению я аргументированно выразил в статье «Блок и его «Возмездие».

Символично, что восприятие И.Золотусским К.Победоносцева, по сути совпадает с видением его давнего оппонента Василия Кулешова, профессора МГУ, автора отвратительных учебников, о которых хорошо писал Игорь Петрович. В книге Кулешова «В поисках точности и истины» (М., 1986) достойнейший и умнейший К. Победоносцев предстаёт таким: «Христианство как формула «восстановления погибшего человека» заводило в тупик, вело к своего рода «стансам» в честь власти и церкви, заставляло д а ж е (разрядка моя. – Ю.П.) дружить с Победоносцевым».

В трактовке поэмы «Двенадцать» И.Золотусский, как и многие исследователи, делает акцент на том, что в лице главных героев «мы имеем дело с преступниками, уголовниками, у которых нет ни идеи, ни идеала, а только звериная месть и зависть». Эта мысль – отправная точка для дальнейших неубедительных суждениях автора, такого, например: «…Поэтому и Русь для них «толстозадая». Однако Русь для них такая не потому, что они уголовники, а потому, что они – революциоянеры, люди, сознательно и несознательно объявившие войну традиционной тысячелетней России. «Святая Русь» виделась «кондовой, избяной, толстозадой» не столько революционной «голытьбе», сколько революционным «интеллектуалам» разных мастей: В.Ленину, Л.Троцкому, Н.Бухарину, А.Луначарскому и т.д.

В статьях «Крушение абстракций» (1988), «Оборвавшийся звук» (1997), «Портрет максималиста» (1998) и различных интервью И.Золотусский называет события личной биографии (арест отца и матери, детский дом и т.д.), определившие особенности его «я», часть из которых – чувство мести, в первую очередь, – критик пытался преодолеть. Эти особенности сближали Золотусского с А.Солженицыным, В.Максимовым и другими ненавистникам Советской власти. Однако в отличие от О.Волкова или «позднего» В.Максимова, И.Золотусский не всегда поднимается в своих статьях над личной болью, обидами. В таких случаях он уподобляется А.Солженицыну, который в статье критика «Портрет максималиста» характеризуется довольно точно, как писатель-мститель. «Понятие «враг» – коренное понятие его биполярной прозы, где на одной стороне – наши, свои, на другой – враги, которым нет пощады».

Годом раньше в интервью «Литература была как храм» («Литературная Россия», 1997, № 23) Золотусский признавался, что ему по аналогии с известной статьёй Виктора Ерофеева хотелось написать «Поминки по антисоветской литературе». Свой отказ от этого желания критик объясняет, прибегнув к помощи аргументов, проникнутых пафосом человеколюбия русской литературы: «А то, что появляется из отрицательного источника, обречено на гибель». К чему ведёт иной путь, наглядно проявляется в статье И.Золотусского о Солженицыне.