Штрихи к портрету на фоне эпохи 5 страница

До такого «физиологического» выражения «основ существования» человека, до таких специфических подробностей, столь характерных для многих русскоязычных авторов, крестьянский сын Михаил Лобанов не опускается. Их нет и в принципе быть не может: они не в традициях русской классики, национального сознания.

В духовной автобиографии Лобанова есть детали иного плана: «Тогда я не знал (об этом мне рассказала мама уже спустя десятилетия), что семье с кучей детей предлагали большой дом, но бабушка запретила дочери поселиться в нём, потому что считала грехом жить в доме, который отобрали в своё время у раскулаченного». Видимо, 300 тысяч евреев, которые, по свидетельству В.Кожинова, в 20-30-е годы переселились в квартиры «раскулаченных» в Москве, такими вопросами не задавались, и совесть их не мучила. Они, подобно одесским писателям (Ю.Олеше, Э.Багрицкому и другим), прибыли, по словам В.Катаева, для «завоевания Москвы»…

В книге «В сражении и любви» Михаил Петрович явно и неявно противопоставляет себя тем, кто жизненную мудрость черпал из книг, из бесед с «умниками», и закономерно, что казавшееся значительным, содержательным для большинства современников М.Лобанова, ему представлялось принципиально иным. Будь это университетский преподаватель Л.Пинский или М.Бахтин. Кумир «продвинутой» молодёжи 50-х так характеризуется М.Лобановым: «Среди профессуры были и «наставники младых душ», вроде Леонида Ефимовича Пинского, лекции которого по западной литературе поклонники его из евреев называли «гениальными», а меня дивили разве только тем сочным, почти физиологическим удовольствием, с каким толстые губы лектора бесконечно обсасывали слово «раблезианство».

Инакость М.Лобанова обусловлена духовно-нравственным зарядом, который он получил через мать и её подруг. Женские истории, судьбы, приводимые М.Лобановым в книгах «Страницы памятного» (М., 1988), «В сражении и любви», пропитаны христианским светом, наполнены жертвенной любовью к детям и ближним. Так, умирающая женщина беспокоится о больной дочери, которая, если плохо оденется, вновь простудится на предстоящих – её, матери, – похоронах. А мама Михаила Петровича год не могла затапливать печку, так как представляла муки брата, сгоревшего в танке под Веной.

Подлинность переживания, подлинность и самобытность жизни – вот что ценит прежде всего М.Лобанов в человеке. С этих позиций он характеризует мир окружающий и мир литературный. Отсюда сколь резкие, столь и справедливые оценки «просвещённого мещанства», «гуртовой» безликой мысли и языка московской интеллигентской среды.

Н.Митрохин, один из представителей её, в книге «Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953-1985 годы» (М., 2003) борьбу некоторых лидеров русских патриотов в 60-70-е годы сводит к лоббированию финансовых интересов. И в качестве доказательства приводит слова М.Лобанова: «Я никогда не делал ничего ради денег, как, впрочем, и не навязывался сам издательствам, а обычно мне самому предлагали что-то написать (так было, в частности, с книгами об А.Н.Островском и С.Т.Аксакове в серии «ЖЗЛ», изд. «Молодая гвардия»)».

Высказывание это вовсе не свидетельствует о финансовом лоббировании со стороны руководства «ЖЗЛ» и издательства в целом или материальной заинтересованности как первопричине при написании книг об А.Н.Островском и С.Т.Аксакове. Н.Митрохин игнорирует главное: борьба шла не вокруг, как он утверждает, «огромных по советским меркам денег», а за идейно-духовные ценности русской литературы, которые всегда вызывали ненависть, аллергию, словесную диарею, от которой не спасёт никакой мезим, у оскоцких, николаевых, бочаровых и прочих дементьевых. И естественно, что руководство «ЖЗЛ» обращалось не к В.Аксёнову, А.Гладилину, Б.Окуджаве, В.Войновичу, которые свои опусы публиковали в серии «Пламенные революционеры», а к Ю.Лощицу, И.Золотусскому, М.Лобанову…

О русских художниках слова, русской истории нужно писать с любовью, и если бы Н.Митрохин не был, мягко говоря, предвзят, то он привёл бы другое высказывание М.Лобанова, где напрямую связываются свет материнский с любовью духовной, жизнь с творчеством: «Однажды я услышал от мамы: «Какая-то я чудная! Что ни сделаю – всё рада. Рада, что картошку накопала, всё в доме к празднику прибрала, письмо от кого хорошее получила, за день устала, до постели добралась, в добром здоровье встала – всему рада!» Нечто подобное, только в других проявлениях, приходилось испытывать и мне, что в какой-то мере передавалось и моим книгам <…>. Б е з л ю б в и [разрядка моя. – Ю.П.] не мог бы я написать таких книг в серии «Жизнь замечательных людей», как «А.Н.Островский», «С.Т.Аксаков».

С «фактором» матери связаны два события, определившие, по словам М.Лобанова, фундаментальные черты его мироощущения.

Первое событие – это духовный переворот, который произошёл в декабре 1962 года. Его суть – открывшееся чувство Бога, вызвавшее трёхлетний духовный подъём, радость от желания сделать добро, неиссякаемую силу благодати в душе. И, подчеркну особо, сославшись на свидетельство М.Лобанова, подтверждённое его творчеством: ни одного слова не написано критиком вопреки тому, что открылось в 1962 году.

Второе событие – это преодоление внутреннего кризиса в 1974 году через причастие, которое привнесло в жизнь М.Лобанова реальное ощущение Христа и придало критику неведомую ранее крепость духа. И как следствие – новый этап в духовной и литературной биографии.

Ещё одно судьбоносное событие в жизни критика – это Великая Отечественная война. Михаил Петрович, как и многие его современники, добровольцем ушёл на фронт, был тяжело ранен на Курской дуге… Отсюда качества, которые определили затем творческое лицо критика, – чувство сопричастности судьбе народной, прямота взгляда, требующего действия.

Обращение к народности в её традиционно-православном значении было для Михаила Лобанова естественно и в силу названных субъективных причин, и в силу объективных. Среди последних, сославшись на свидетельство критика, назову одну, главную: господство в средствах массовой информации еврейского «мелкого духа». Выразителями этого духа были не только представители «избранного народа», но и интернационалисты-космополиты. Интервью одного из них, Игоря Виноградова, комментирует Михаил Лобанов в книге «Пути преображения. Литературные заметки» (М., 1991).

Не случайно для известного «новомировца» времён Александра Твардовского «народ» – термин подозрительный, мракобесный. Им, якобы, компенсируют чувство национальной неполноценности, клеймят инородцев, удовлетворяют ущемлённую гордость: «Когда нечем гордиться, то начинаются поиски «кровяного» национального начала».

В этом, как и в других случаях, либералы собственные грехи приписывают другим. На их интерес к крови Михаил Лобанов обратил внимание ещё в 60-е годы в статье «Просвещённое мещанство» («Молодая гвардия», 1968, № 4). Ссылаясь на пример Булата Окуджавы, критик писал: «Ну дело ли стихотворца – ни за что ни про что угрожать судом» (такова была реакция Окуджавы на критику в адрес фильма «Женя, Женечка и Катюша», одним из сценаристов которого он был), – и пророчески предостерегал: «Даже как-то страшновато: попадись-ка под власть такой прогрессистской руки…»

Через 25 лет Булат Окуджава, совесть либеральной интеллигенции не только подталкивал Бориса Ельцина к решительным действиям, но и «публично похвалялся, что испытывал величайшее наслаждение при виде расстрела 4 октября 1993 года».

Всё это вписывается в традицию политического доносительства «Нового мира» 60-х годов, о которой говорил Михаил Лобанов в своей нашумевшей статье «Послесловие» («Наш современник», 1988, № 4). И то, что данная традиция – полнокровная реальность, подтверждает случай Владимира Лакшина, приведённый Михаилом Лобановым в книге «Пути преображения. Литературные заметки». Заместитель Твардовского по «Новому миру» со страниц «Огонька» и «Знамени» сигнализировал соответствующим органам, называя Лобанова и Кожинова врагами перестройки, шовинистами, сочувственниками «Памяти» и т.д.

Михаил Петрович точно передаёт психологию таких деятелей, которые, обвиняя других в антисемитизме, фашизме и тому подобном, сами не могут, как Игорь Виноградов, обойтись без «возбуждающих» словечек: «кровяное национальное начало», «призрак крови». Критик находит для характеристики их такой ёмкий образ, как «работники особой лаборатории по анализу крови».

В связи с «обонятельным и осязательным отношением» «левых» к крови и их многочисленными манипуляциями, спекуляциями на этой почве Михаил Лобанов в очередной раз заявляет: «Ну при чём здесь, собственно, кровь? Борис Пастернак, еврей по крови, неизмеримо мне ближе духовно <…>, чем, скажем, русский Всеволод Кочетов. Автор замечательной книги о Пушкине Валентин Непомнящий, по крови не русский, по духовной культуре своей, пониманием русской народности имеет прямое отношение к русской культуре, в отличие от русского Игоря Виноградова, который, повторяя модное слово о «плюрализме»: «надо думать о создании в стране действительно духовного плюрализма» – даже, видимо, не догадывается, что духовны и бесы, и излюбленное этим критиком «всепринимание» в этой области означает смерть духовности» (Лобанов М. Пути преображения. Литературные заметки. – М., 1991).

Михаил Лобанов также обращает внимание на то, что для Игоря Виноградова встреча с Давидом Маркишем перевешивает интерес к культурным ценностям Парижа. Не знаем, какими открытиями делился Давид Маркиш с будущим главным редактором «Континента», но предполагаем, что уровень осмысления событий принципиально не отличался от того, который он продемонстрировал в беседе с Татьяной Бек.

Приведём только одно характерное высказывание Маркиша, который походя, высокомерно называет Станислава Куняева «серым»: «В Израиле западло (учитесь культуре, Михаил Петрович, у тонких еврейских мыслителей. – Ю.П.) интеллигенту льстить власти и вообще к ней приближаться. Власть – коза. Удастся за титьку схватить и чего-нибудь выжать, хоть каплю – хорошо. <…> Одна из бед России в том, что она освободилась от рабства в 1861 году. Воспевали рабство как замечательный уклад жизни, очень привлекательный и тёплый. Хозяин любит раба – раб любит хозяина» («Дружба народов», 2005, № 3).

Воспевание рабства оставим на совести и «учёности» Давида Маркиша. Для того, чтобы обсуждать этот вопрос, необходим хотя бы минимальный уровень понимания его, – у мыслителя из Израиля он, увы, отсутствует. Во-вторых, чем позиция «титьку ухватить» принципиально отличается от «воспевания рабства» или, скажем, от «урвать», то есть украсть? В-третьих, из тех, кто воспевал рабство в ХХ веке, евреи превосходили все народы СССР.

Закономерно, что православная духовность, о которой говорил и говорит Михаил Лобанов, не приемлема для И.Виноградова, Д.Маркиша, И.Бродского, А.Бочарова, И.Клямкина и других «левых». Носители и выразители этой духовности в жизни и литературе клеймились и клеймятся ими как недочеловеки (меняется лишь аргументация – от марксистско-ленинской до либеральной). И естественно, что на защиту «подкидышей современности» (А.Марченко) и их культуры, литературы встали «правые». Из лобановских неоднократных выступлений самый значительный резонанс имела статья «Освобождение» («Волга», 1982, № 10). О ней разговор отдельный, здесь только скажу об одной важнейшей идее её.

Михаил Лобанов справедливо обращает внимание на исключительную роль крестьянства для русской литературы, на её крестьянски-народное происхождение. Ситуация принципиально меняется в ХХ веке. Для большинства писателей советского времени крестьянство уже не «почва», не «твердыня народной морали» (из которой только и вырастает великая литература и история), а косная инертная масса, подлежащая перевоспитанию, просвещению. По словам Лобанова, «просвещение в основном понималось как обличение крестьянской несознательности, отсталости во всех видах, от бытовой до политической, всякого рода инстинктов – от частнособственнических до физиологически-животных».

С позиций «твердыни народной морали» Михаил Лобанов оценивает и произведения писателей, крестьян по происхождению, – от «Страны Муравии» Александра Твардовского до «Владимирских просёлков» Владимира Солоухина. Правда жизни в них, утверждает критик, отсутствует. Повесть Солоухина Лобанов называет «только записками туриста, хотя и о «родном крае». В заслугу же Михаилу Алексееву критик ставит то, что писатель в романе «Драчуны» оказался честен перед памятью погибших от голода земляков, сказал правду о коллективизации, трагедии народа, освободился от прежних стереотипов в изображении действительности, «устроил объективно как бы даже суд, нравственно-эстетический, над своими прежними (за исключением «Карюхи») книгами о деревне, больше всего, кажется, над «Вишнёвым омутом».

 

***

Почти одновременно с духовной автобиографией Михаила Лобанова вышли мемуары Станислава Рассадина «Книга прощаний» (М., 2004). Выразительно сопоставление этих «человеческих документов».

В отличие от Михаила Лобанова, в жизни Станислава Рассадина в 60-е годы религиозно-духовная составляющая отсутствует. Это и понятно, ведь познание народа Рассадиным свелось к знакомству с улично-бандитскими нравами. У молодого Лобанова любимым писателем был Михаил Шолохов, у Рассадина – Борис Пастернак. Влияние Шолохова на Лобанова сказалось и в том, что он после окончания МГУ поехал работать на родину писателя. Ст.Рассадин день похорон Пастернака называет событием, «предрешившим нечто» в его дальнейшей жизни. Далее «нечто» конкретизируется как «неуживчивость». Она в день похорон Пастернака проявилась в том, что Ст.Рассадин из-за запрета «литгазетного» начальства не смог оказаться в Переделкино, а утешился «вечером испытанным способом: напившись».

А.Н.Островский для Лобанова – самый православный писатель; Наум Коржавин для Рассадина – самый русский человек из современников.

Михаил Петрович неоднократно критиковал журнал «Юность», Станислав Борисович в нём публиковался и трудился, о чём с ностальгией пишет: «Вообще – при нём (С.Преображенском. – Ю.П.), при них, при старых пуганых евреях, составляющих, помимо Преображенского, редколлегию юношеского журнала, можно было существовать, и с признательностью, почти вышибающей слезу, вспоминаю <…>».

Михаил Лобанов – русский человек, который национальную честь и достоинство отстаивал на протяжении всей жизни как воин и критик на передовой. Станислав Рассадин называет себя русским, в качестве главного и единственного аргумента приводя свою «рязанскую морду». При этом он не скрывает собственного желания более чем сорокалетней давности – «хочу быть евреем». Символично названа и глава воспоминаний – «Из славян в евреи». Желание, объясняемое потребностью пострадать из-за «пятого пункта», всерьёз не воспринимается. В итоге в 60-80-е годы – в период государственного космополитизма – гораздо больше пострадал русский Михаил Лобанов, чем «еврей» Станислав Рассадин.

Марина Цветаева не скрывала, что любит евреев больше русских. Ст.Рассадин подобное отношение не декларирует, а утверждает его всей последовательной системой оценок, даваемых современникам – русским и евреям. Даже самые ущербные, с точки зрения Рассадина, евреи характеризуются во много раз мягче, чем неприятные – а такие почти все – русские. Так, Борису Полевому практически прощается и «неукоснительный сталинизм», и «антивкус» либо потому, что он «почти беспрепятственно печатал» Рассадина «как стороннего автора» (это проявление «антивкуса» или совпадение по иным, не вкусовым критериям?), либо за презрение к «скобарям», к «антисемитски-черносотенной компании софроновых-грибачёвых», либо за то и другое вместе.

Любовь Ст.Рассадина к евреям настолько сильна, слепа и зла, настолько он хочет каждого из них «отмыть», облагородить, что не гнушается откровенным шулерством. Так, рассуждая об Эдуарде Багрицком, критик замечает: «Слава Богу, что сердце всё-таки тянется к участи бедолаги Опанаса».

Каким образом нужно было читать поэму, чтобы такое увидеть? Сердце Багрицкого, конечно, тянется к безжалостному убийце, комиссару Когану: «Так пускай и я погибну // У Попова лога, // Той же славною кончиной, // Как Иосиф Коган!..» А Опанасу выносится приговор как «кату», «катюге»: «С безоружным биться, хлопец, // Последнее дело!»

Русским же в мемуарах Ст.Расс

адина достаётся по полной программе. Больше всего – Михаилу Шолохову, Василию Белову, Владимиру Максимову, Юрию Казакову, Станиславу Куняеву, Вадиму Кожинову. Приведу некоторые характеристики: «шут гороховый», «продукт тягчайшего распада», «редко мне попадалась <…> человеческая, да почти уже не человеческая особь такой мерзости и примитивности», «Роман «Они сражались за Родину» – сочинение беспомощно-балагурное, будто написанное в соавторстве с дедом Щукарём; вещь, которую не хватило сил даже закончить. Щукариная фантазия не беспредельна, а фронтового опыта у Шолохова, не приближавшегося к передовой, не было» и т.д.

В работах и духовной автобиографии Михаила Лобанова предвзятость по национальному или иному критерию отсутствует. Критик предельно последователен и строг не только по отношению к русскоязычным авторам, но и к «своим», к тем, кто числится или действительно является нашей национальной гордостью. Назову некоторых авторов, о произведениях или личности которых с разной степенью критичности писал Лобанов: Ю.Бондарев, Е.Осетров, С.Залыгин, М.Алексеев, М.Шолохов, В.Максимов, В.Распутин, В.Шукшин, И.Шафаревич, Л.Бородин, Вл.Солоухин, А.Солженицын, Б.Можаев.

Например, в статье «Освобождение» мысль об отсутствии или недостатке экзистенциальности как распространённом заболевании современной литературы иллюстрируется романами С.Залыгина, в которых «вроде бы много всего: и истории, и актуальных злободневных проблем, и всяких событий – от гражданской войны, коллективизации, различных общественных перипетий вплоть до какого-нибудь «южноамериканского варианта», – но всё это, в сущности, не что иное, как беллетризованная литературная полемика <…>. Это, вероятно, и нужно, но маловато для искусства, нет в этих романах того, что делало бы их в чём-то откровением, – нет живого, непосредственного опыта (заменяемого умозрительными конструкциями), нет того психологического переживания, из которого и исходят жизненные токи в произведении».

Эта и другие оценки Михаила Лобанова казались многим резкими, в разной степени несправедливыми либо вступали в непрямое противоречие с устоявшимися взглядами на личность и творчество ведущих писателей. Так, Станислав Куняев в своих мемуарах называет Сергея Залыгина «большим русским писателем» и с горечью сожалеет, что в его журнале, с его благословения появилось стихотворение Анны Наль о событиях августа 1991 года (Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия. – М., 2005).

Ничего неожиданного в этой и ей подобных публикациях в «Новом мире» С.Залыгина, думается, для Михаила Лобанова нет. Они – продолжение человеческой сущности главного редактора, которая так определяется в книге «В сражении и любви», в разделе, точно названном «Сергей Залыгин как тип денационализированного сознания»: «Ну зачем ставить во главе «Нового мира» какого-нибудь помешанного на русофобии Померанца, когда ту же роль с неменьшим рвением может исполнить русак-сибиряк?»; «Но в самом Залыгине никакого гумуса не оказалось, одни умственные химикалии. И получалось – ни провинция, ни столица, а межеумок, уязвлённый «поздним признанием», «запоздалой славой», и при этом довольно сомнительной»; «Судьба Залыгина как главного редактора «Нового мира» в фарсовом виде повторила печальную судьбу Твардовского».

 

***

Борьба «Нового мира», Александра Твардовского, Александра Дементьева и других, с одной стороны, и «Молодой гвардии», Анатолия Никонова, Михаила Лобанова и т.д., с другой, – давний сюжет многочисленных статей, требующий дополнительного осмысления в свете опубликованных в последнее десятилетие дневников В.Лакшина, рабочих тетрадей А.Твардовского, мемуаров Ст.Рассадина, «Исповеди шестидесятника» Ю.Буртина, духовной автобиографии М.Лобанова. Тем более, что не прекращаются попытки реанимировать старые и создать новые мифы о главных действующих лицах этой борьбы.

В.Твардовская, дочь поэта, опубликовала статью с говорящим названием «А.Г. Дементьев против «Молодой гвардии» (Эпизод из идейной борьбы 60-х годов)». В ней зам. главного редактора «Нового мира» предстаёт как личность достойная, даже образцовая во многих отношениях. В частности, он называется «литературоведом, ценимым в научной среде» («Вопросы литературы», 2005, № 1).

Конечно, требуется уточнение: во-первых, А.Дементьев – автор каких значительных публикаций; во-вторых, литературовед, ценимый в какой именно научной среде и кем конкретно? Когда же нечего сказать или факты опровергают концепцию, как в данном случае, тогда остаётся высокая скороговорка. Но если бы В.Твардовская остановилась и ответила на приведённые вопросы, то стало бы очевидным: А.Дементьев – автор вульгарно-социологических, коммуно-ортодоксальных статей, не имеющих никакой ценности.

К тому же, объективности ради, можно и нужно было сказать об отношении А.Твардовского к своему заму. Наиболее открыто оно проявилось, на мой взгляд, в истории с А.Синявским и Ю.Даниэлем.

А.Твардовский в феврале 1966 года, узнав о готовности А.Дементьева выступить на процессе в качестве общественного обвинителя, называет его признание – опасным, согласие – чудовищным и характеризует своего соратника как хитреца и труса (Твардовский А. Рабочие тетради 60-х годов // «Знамя», 2002, № 4). А в апреле 1969 года Александр Твардовский объясняет реакцию Дементьева – себе на уме – на чтение по «Праву памяти» плохой наследственностью: «А в сущности, вся его школа, начиная (или продолжая) с секретариатства в Ленинграде после исторического постановления, укоренила в нём этот рабий дух» («Знамя», 2004, № 5).

Через семь месяцев после очередного «проступка» А.Дементьева Александр Трифонович повторяет первоначальный диагноз: в бывшем заме периодически пробуждается начало, которое определяется как «позиция члена горкома». И далее с нехорошим намёком уточняется: «как говорят, единственно уцелевшего в пору «ленинградского дела» («Знамя», 2004, №11).

Твардовские, поэт и дочь, не вспоминают о показательном факте из биографии А.Дементьева. Свою «карьеру» он сделал, как сообщают Ст.Куняев и В.Кожинов в статьях «Клевета всё потрясает…» («Молодая гвардия», 1988, № 7), «Самая большая опасность…» («Наш современник», 1989, № 1), на речах и публикациях против космополитов на рубеже 1940-1950-х годов. Эти навыки оказались востребованы и в «Новом мире». Главный редактор его называет склонность к манипуляциям характерной чертой А.Дементьева. При помощи в том числе манипуляций разного рода проводилась линия журнала, велась борьба с М.Лобановым, «Молодой гвардией» и «русской партией» вообще. Программная статья А.Дементьева «О традициях и народности (Литературные заметки)» – известный и лучший тому пример.

В ней, в частности, комментируется одна из зарождающихся тенденций: «Нельзя не удивляться тому, что целый хор критиков и поэтов с таким усердием разрабатывает тему об уважении к старине именно как «церковную тему». И в лучших новомировских традициях выносится приговор с опорой на «единственно верное» учение: «Программа КПСС обязывает нас вести непримиримую борьбу против тенденций к национальной ограниченности и исключительности, к идеализации прошлого и затушеванию социальных противоречий в истории народов, против обычаев и нравов, мешающих коммунистическому строительству» («Новый мир», 1969, № 4).

Подобные идеологические выпады – общее место в этой и других статьях А.Дементьева – А.Яковлев (известный партократ-демократ, совсем неизвестный академик, в 1972 году разродившийся наигнуснейшей статьей «Против антиисторизма», скалькированной с вышецитированного новомировского «шедевра») в своих лживых мемуарах называет «лукавством», «марксистскими банальностями», без которых нельзя было обойтись (Яковлев А. Омут памяти. – М., 2000). С такой оценкой не согласна дочь А.Твардовского. Она упрекает А.Яковлева в двуличии и противопоставляет ему А.Дементьева и своего отца. Для них марксистская фразеология была наполнена «глубоким смыслом» («Вопросы литературы», 2005, № 1).

М.Лобанов, чья статья «Просвещённое мещанство» («Молодая гвардия», 1968, № 2) стала одним из главных объектов критики А.Дементьева, в отличие от А.Яковлева и В.Твардовской, точно характеризует программную новомировскую публикацию и её автора. В книге «В сражении и любви» М.Лобанов ссылается на «погромное» прошлое Александра Григорьевича и указывает на его научные «успехи» в 60-е годы. А.Дементьев в соавторстве с ему подобными «спецами» Л.Плоткиным и Е.Наумовым выпустил учебник по советской литературе, неоднократно переиздававшийся на протяжении десятилетия. В нём, по словам М.Лобанова, фальсифицировалась русская литература, а сам учебник был написан «серым, суконным языком», вызывающим отвращение к литературе. Отрицательная рецензия Михаила Петровича на этот учебник вызвала возмущение в Министерстве просвещения, которое сигнализировало в ЦК ВЛКСМ и ЦК партии…

Новомировскую же публикацию зама Твардовского М.Лобанов, в частности, оценивает так: «Свою статью А.Дементьев начинил цитатами из «марксизма-ленинизма», «революционных демократов», швыряя ими, как битым стеклом, в глаза «оппоненту», дабы тот прозрел идеологически <…>. За набором марксистской, официально-партийной фразеологии скрывалась главная начинка дементьевской статьи – ее антирусскость, обвинение «молодогвардейцев» в «русском шовинизме», в «национальной ограниченности и исключительности».

Действительно, в своей статье Дементьев одним из первых выразил то, что позже уловили многие: в журнале «Молодая гвардия» формируется направление, патриотизм которого не укладывается в рамки советского, определяемого Александром Григорьевичем следующим образом: «Патриотизм – это та духовная почва, на которой выросли воинская слава русского оружия, беззаветная борьба русского народа против крепостничества и капитализма, угнетения и бесправия, великая русская литература, искусство, культура» («Новый мир», 1969, № 4).

Вектор движения Михаила Лобанова и «молодогвардейцев» от советскости к русскости увидели многие единомышленники, сочувственники, противники и по-разному определили. Оценка «левых» не изменилась и впоследствии. В 1988 году в седьмом номере журнала «Юность» Ирина Дементьева в открытом письме Анатолию Иванову «Есть хорошее народное слово…» утверждает, что полемика с Михаилом Лобановым, Вадимом Кожиновым и другими «молодогвардейцами» была необходима, ибо Александр Григорьевич, «происходивший из нижегородской глубинки», предвидел, к чему может привести зарождающееся движение, – к фашизму. Сама же Ирина Александровна сигнализировала власти об этой «опасности», находя криминал, в частности, в следующем: «А между тем в этой публицистике переоценивалось дореволюционное развитие демократической мысли, культуры, искусства и даже отношение к самой империи, к её внутренней и внешней политике».

Показателен ещё один эпизод из жизни Александра Дементьева – идейного и духовного антипода Михаила Лобанова – его реакция на смерть Александра Твардовского. Из откликов на неё, опубликованных С.Лакшиной в одиннадцатом номере «Дружбы народов» за 2004 год, речь А.Дементьева – самая идеологизированная.

Удивительно-неудивительно, что в первом же предложении в разряд простых и – изначальных – слов, наряду с дружбой, семьёй, родиной, землёй, попадает революция. И вполне естественно: один из пяти абзацев панихидной речи – «ленинский». Он, второй по объёму, заканчивается соответственно: «Очевидно, что мысль Ленина отвечала самым сокровенным понятиям поэта о чести и достоинстве литератора-коммуниста». И в этом А.Дементьев, с оговорками, прав.

А.Твардовский был прежде всего советский человек. Об этом свидетельствует, в том числе, задача, которую он поставил перед собой 29 октября 1968 года: «Ленин должен быть избавлен от тени Сталина, быть с Лениным означает полностью покончить с противоестественным сближением этих фигур» («Знамя», 2003, № 10).

Ленин для Твардовского, как и для многих писателей разных поколений, от В.Маяковского и Б.Пастернака до А.Вознесенского и Е.Евтушенко, – это идеал, мерило, точка отсчёта в размышлениях о человеке и времени, о далёкой и близкой истории. Идолам марксизма-ленинизма он искренне верил и соответственно писал… Примеры хорошо известны, поэтому приведу только поэтическую строфу и дневниковую запись от 27 марта 1966 года: «Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам, // Когда ещё вы были в силе, // Каким учёным головам // Мы вас потом препоручили»; «Когда я наедине с Лениным, мне всё понятно, мне радостно от этой ясности и силы» («Знамя», 2002, № 4).

Твардовский понимал и принимал учение, направленное против фундаментальных основ национальной жизни, русского сознания. Атеистическая и антимонархическая суть этого учения поэтически – через Ленина – воплощается следующим образом в отрывке поэмы, зафиксированном в тетради 4 апреля 1966 года: «Но кто зовёт на помощь бога, // Он заодно зовёт царя». И всё же что-то (думаю, до конца не вытравленное – самим поэтом и внешними факторами – крестьянское «я») не позволяло Твардовскому опускаться до идеологического, художественного, человеческого убожества, которое было сутью и молодых его современников, А.Вознесенского, в частности. О его кощунственных «шедеврах» типа «чайки – плавки бога» и поэме «Авось» своевременно и точно писал М.Лобанов в статье «Природа и синтетика» (Лобанов М. Страницы памятного. – М., 1988).

Все современные попытки сделать из А.Твардовского демократа, общечеловека разбиваются о факты разного уровня, например, о записи, сделанные в рабочих тетрадях без оглядки на цензуру, ЦК, правила хорошего тона и т.п. Сошлюсь на несколько характерных свидетельств.