Игорь Дедков как русско-советско-либеральный феномен

 

Распределение Игоря Дедкова после журфака МГУ в областную газету Костромы вместо аспирантуры в столице оценивается многими как несправедливость, неудача. Андрей Турков, например, в предисловии к книге «Игорь Дедков. Дневник. 1953-1994» (М., 2005) сравнивает прыжок из столицы в Кострому с административной высылкой «неблагонадёжного». Осознанно или нет, пишущие так руководствуются следующей логикой: наиболее талантливые и достойные должны жить и трудиться в Москве. В данном случае, применительно к 50-м годам, игнорируется, помимо прочего, пафос времени, добровольный выбор многих и многих, ехавших из столиц в провинцию. Михаил Лобанов после окончания МГУ отправляется работать на Дон, чтобы находиться в гуще того народа, представители которого послужили прототипами героев его любимого писателя Михаила Шолохова. Станислав Куняев, выпускник МГУ, мечтал работать в Братске, быть очевидцем стройки века, но его направили в Тайшет. Игорь Золотусский аспирантуре Казанского университета предпочитает школу на Дальнем Востоке. Игорь Дедков о своём решении говорит в интервью следующее: «Но я должен был уехать из Москвы, я хотел этого, и я уехал» («Юность», 1991, №9).

Выбор Дедкова во многом обусловлен скандальными событиями 1956–1957 годов на журфаке МГУ, главным участником которых был он. Этим событиям во многом искусственно придали идеологический характер, но в конце концов в судьбе Игоря Александровича они сыграли положительную роль. Вячеслав Огрызко прав, утверждая: «Хорошо, что Дедков надолго задержался в Костроме» («Литературная Россия», 2005, № 50-51). С большой долей уверенности можно сказать, что без Костромы, провинции Дедков был бы другим человеком и критиком. В Москве он, скорее всего, стал бы критиком-ортодоксом, как его друг Валентин Оскоцкий.

К теме Москвы и Костромы, столицы и провинции Игорь Дедков неоднократно обращается в своих дневниках. В изображении Москвы и особенно москвичей преобладает критическая направленность. С первых записей на эту тему, 1958–1959 годов, до последних, сделанных в 1994. Уже в конце 50-х, помимо самодовольства, снобизма, культа вещей и политических анекдотов, чинопочитания, Игорь Дедков отмечает в москвичах «наплевизм» – качество, ставшее преобладающим у большинства россиян в последние двадцать лет. Внешне эти вызывающие неприятие у Дедкова москвичи конца 50-х очень похожи на многомиллионное цивилизованное стадо дня сегодняшнего: «узкоюбочное, накрашенное, по-цирковому яркое и по-торгашески упитанное, чванное и весёлое» (Без даты. 1958-1959). Внутренне же – по степени моральной, культурной, интеллектуальной деградации – наши современники далеко обошли своих предшественников 50-х годов ХХ века.

Альтернативой Москве как столице «эффектной жизни, показной, как выставки, как салоны мод», Игорь Дедков в 1959 году называет «непостижимую столицу человека» – сердце, которое по-настоящему болит, любит, бунтует. Бунтари, по коим сверяет биение своего сердца 25-летний Дедков, – это Ленин, Дзержинский, Плеханов, Мартов, Свердлов, Троцкий, Коллонтай, Спиридонова. В комментариях 92 года к данному списку Игорь Дедков признаётся, что о многих из них он мало знал, а по сути, добавлю от себя, ничего не знал. К тому же, по признанию критика, в назывании опальных имён ему виделся вызов руководителям разного уровня, людям, по Дедкову, иного, меньшего, масштаба.

Второй альтернативой Москве и в определённой степени «бунтарям» стала провинция. Здесь Игорь Дедков обретает одну из опор своей жизни. Сделать это было просто-непросто. Критик был воспитан на традициях русской литературы, отсюда идея справедливости и чувство сострадания к человеку, пронизывающие его дневниковые записи, начиная с самых ранних. Так, размышления Дедкова от 15 ноября 1954 года по пафосу, направленности очень напоминают дневниковые свидетельства Льва Толстого, особо ценимого критиком на протяжении всей жизни: «Разве это справедливо? У меня новый дорогой костюм, а у него дешёвенький, невидный. У меня позади школа и два курса университета. А у него? У меня впереди жизнь <…> У него – инвалидность второй группы и двое детей. Образование – 9 классов. Будущего нет – учиться не позволяет рана. Разве это справедливо? Он в 17 лет пошёл на фронт – я не видел горя <…> Так вчера во время разговора о костюме мне было не по себе – стыдно. Разве имею я право жить лучше, чем он сейчас? Нет».

Забегая вперёд, можно сказать, что именно чувство справедливости и сострадание к ближнему, несчастному, обездоленному развели Дедкова в начале 90-х годов с ельцинским режимом, с друзьями, единомышленниками: В.Оскоцким, Ю. Карякиным, А. Нуйкиным и другими.

 

Несмотря на отдельные дневниковые критические высказывания (от 22 апреля 1958 года, 15 июня 1963 года и т.д.), Дедков, начинающий журналист в Костроме, – вполне советский человек. И он соответственно воспринимает русскую историю, Церковь, о чём, в частности, свидетельствуют его поведение и размышления во время посещения Ипатьевского монастыря осенью 1958 года. Обращу внимание на один характерный эпизод: в отличие от Исаака Бабеля, именуемого «одесским евреем, советским писателем», покорённого красотой собора в 1924 году, Игорь Дедков остаётся равнодушным, «бессердечным» (его слово. – Ю.П.) к тому, что должно вызывать у каждого русского человека не меньший отклик, чем инвалид, участник войны. От такого рода советскости один шаг к левому стереотипу, согласно которому Кострома и провинция в целом – это мир неполноценных людей.

Однако Дедков параллельно с Юрием Казаковым и авторами «деревенской прозы» открывает в обыкновенном провинциале, сельском жителе человека, открывает «целый мир», не уступающий, по меньшей мере, миру начинающего журналиста. Показательно, что случай, рассказанный Дедковым в «Чухломе» (1959, 1960), скажем, у Владимира Войновича или Фридриха Горенштейна вызвал бы массу отрицательных эмоций, иронию, сарказм, размышления о «скверне русской души». Игорь же Дедков отнёсся к истории с шофёром Александром Ивановичем принципиально иначе, как подобает русскому человеку, писателю, критику. Он так подытожил свои чухломские впечатления: «И вспоминая ту дорогу, я счастлив, что сохранилось во мне сострадание и уважение к человеку, не к меньшему брату, не к шофёру, не к уборщице, а к человеку, которому нелегко живётся».

В этой же записи И. Дедков «поэтически» выражает один их главных принципов русской литературы и критики – принцип христианского гуманизма. Ведя речь о толпе, которая штурмует костромские автобусы, Игорь Александрович фиксирует: в подобные мгновения люди теряют человеческий облик, забывают, что рядом такие же, как они. И далее неожиданно критик возвращается к чухломскому шофёру: «Но я знаю, что эта жестокая масса людей состоит из Александров Ивановичей. Расщеплённая, она полна чудес. Безымянные герои, затерянные в многоэтажном мире, – это вы образуете человечество, страдающее, ищущее и покорное».

«Шабаново» – вторая дневниковая зарисовка, в которой наиболее полно выразилось здоровое, русское «я» Игоря Дедкова. Оно в «смягчённом» варианте проявилось в первой книге «Возвращение к себе» (1978) и затем начало истончаться, сильно деформироваться… В «Шабанове» пунктирно названы многие лейтмотивы к тому времени ещё не появившихся произведений «деревенской прозы». Шабановская тётя Тася – это национальный тип «тихого героя», который не одно десятилетие будет вызывать неприятие и критику у тех «левых» авторов, с которыми вскоре и позже задружит, к кому на долгое время идейно примкнёт И. Дедков.

«Она соблюла себя для мёртвого» – в этих словах, сказанных о Тасе, которая и после смерти жениха на войне осталась ему верна, выражена нравственная высота, делающая женщину женщиной, высота, недоступная сегодняшним жрицам «любви», всем этим пугачёвым, милявским и прочим собчакам. Время, когда они поют или якобы поют, вещают с экранов телевидения, заседают в Общественной палате при президенте России, – это наипаскуднейшее время, а народ, который восторгается этими, условно говоря, женщинами, подражает им или просто терпит, – обречённый на вырождение, вымирание народ.

Из дедковского маленького шедевра процитирую лишь слова, формально адресованные историкам, а по сути – всем: «Вслушайтесь, как дышит этот дом <…>, вглядитесь в морщины хозяйки, в её отполированные трудом ладони; в её выцветшие глаза, выпейте с ней вина, послушайте её повесть, если она вам её расскажет. А если не расскажет, то угадайте сами, для чего она живёт на белом свете, чего она ждёт, о чём думает в новогоднюю ночь и думает ли о чём, почему плачет над письмами родне, себя ли жалея или всех бедных людей на земле? Проверьте, можно ли убиваться по корове или телёнку, и не день, не два, а неделями, можно ли жить, не слушая тарахтения радио и не читая газет? Можно ли помнить любимых, убитых, загубленных десятилетиями и не изменить им, отказываясь от столь ценимого людьми личного счастья, и может ли самая великолепная стратегическая победа восстановить справедливость в глазах такой женщины?»

Итак, в «Чухломе» и «Шабанове» открыто выражены те жизненные и творческие принципы, которые И.Дедков обрёл в Костроме. Эти принципы есть альтернатива Москве и бунтарям, революционерам, о которых с неприязнью и восторженно писал молодой Дедков. Идея семьи, ребёнка вскоре становится суть определяющей обретённых в провинции принципов.

Показательно в этом отношении обращение Дедкова к судьбе Желябова (при чтении романа Ю.Трифонова «Нетерпение») в дневниковой записи от 1 марта 1979 года. Путь Желябова, бросившего ради дела жену и ребёнка, для Игоря Александровича неприемлем. Он, один из самых «семейных» критиков ХХ века, так предельно просто и ясно выразил своё кредо: «Ради жизни сына я бы всякую революцию бросил, ничего не надо, оставьте мне сына, оставьте сыновей, жену, и мне хватит смысла жить. Во всяком случае, всё прочее – потом, во-вторых».

С подобными мерками И.Дедков подходит и к литературе, искусству. Он высказывает мысль, явно не популярную среди многих (думаю, большинства) писателей, творческих людей ХХ, XXI веков: жертвовать другими во имя творческой самореализации отвратительно.

Вполне естественно, что с этих позиций критик оценивает и жизнь, деятельность собратьев по цеху. С явным неодобрением и сарказмом он записывает в дневнике: «Письмо от Игоря Золотусского. Пишет про свои дела – большинство о том и пишет, и ещё упоминает Игоря Виноградова, который отпустил бороду и усы. Виноградовы годовалую дочь отдали родителям, а сами всецело занимаются литературой. <…> У Золотусского дитё тоже у родителей, тоже «всецело литература» (14.3.1974).

Такой подход роднит И.Дедкова с В.Розановым, который жизнь свою и окружающих, жизнь писателей и литературных персонажей мерил идеей семьи, детей. Слова В.Розанова: «Когда идёт жена, – и я спрашиваю: а где же дети?», – сказанные в связи с известной сценой из «Евгения Онегина», – для меня универсальная формула измерения человеческой жизни.

Именно чувства ребёнка, культа ребёнка не хватает в работах современных критиков любых направлений. Они мир, человека ощущают, произведения оценивают как бездетные по сути мужчины и женщины. Например, такие разные авторы, как Г.Гачев, А.Гулыга, Р.Киреев, Е.Старикова, А.Турков, С.Селиванова, К.Степанян, принявшие участие в обсуждении романа Б.Пастернака «Доктор Живаго», даже не упоминают слово «ребёнок» в своих выступлениях («Литературная газета», 1988, № 24). Такой же бездетный уровень восприятия романа и в провальной книге Д.Быкова «Пастернак», о которой я уже высказался в статье «Премированная хлестаковщина» («День литературы», 2006, № 6).

Во многих своих жизненных и человеческих проявлениях И.Дедков — традиционалист, или, как он говорил, «моральный консерватор». Так, из дневниковой записи от 6 октября 1979 года следует, что гулянье в придорожной полосе с сыновьями, «одновременное, соединённое любовью существование» важнее для Игоря Александровича литературных и прочих проявлений своего «я». Надеждой на то, что Никита запомнит другой «футбольный» вечер, заканчивается запись от 8 июня 1982 года. Или: меньше чем за полтора года до смерти Дедков, чувствующий её дыхание, подводит предварительные итоги: «Какое счастье быть маленьким мальчиком! Или иметь сына – ещё маленького мальчика. Это у меня было» (24.7.1993).

При всей последовательности отношения И.Дедкова к семье ему, думаю, не всегда хватало последовательности творческой: периодически критерий ребёнка не «срабатывал» в статьях критика. Маканинская «Отдушина», например, в статье «Когда рассеялся лирический туман...» («Литературное обозрение», 1981, № 8) прочитана им как повесть о циничной сделке между двумя мужчинами. И.Дедков, как и многие критики, не заметил главного: Михайлов, оказавшись в ситуации, которая положительного решения не имеет, жертвует своею любовью к Алевтине ради блага детей, семьи.

Забывает критик о названных критериях и в статье «Жизнь против судьбы» («Новый мир», 1988, № 11), где в либерально-демократическом духе утверждает право на особенность как «единственный, истинный извечный смысл борьбы за жизнь».

Уже будучи москвичом, Игорь Дедков так оценивает преимущества своей жизни в Костроме: «Всё-таки провинциальная жизнь с её размеренным, неторопливым ритмом, с её тесными обстоятельствами и давней бедностью, мне кажется, действует на ум и душу благотворительно, врачующе. Она больше включает в извечный ход жизни, укрепляя здравый смысл и моральный консерватизм» («Литературное обозрение», 1991, № 2).

Показательно, что в восприятии многих Дедков стал синонимом Костромы, провинции, которая заговорила его голосом. Алесь Адамович в этой связи так образно-красиво высказался в письме к критику от 31 июля 1980 года: Кострома «подписывается <…> псевдонимом – «Дедков» («Дружба народов», 1995, № 3). А Станислав Лесневский в год пятидесятилетия критика в статье «Слово – поступок» назвал Кострому «выбором судьбы» Дедкова («Литературная газета», 1984, № 51).

Среди преимуществ жизни в провинции А.Адамович и в упомянутом письме, и в статье «Живёт в Костроме критик» («Литературная газета», 1984, № 51) называет большую свободу, независимость по сравнению со столичными авторами, с их «оглядчивостью», погружённостью в литературные взаимоотношения, с умением держать в уме, кто есть кто в табели о литературных рангах.

Ещё раньше Адамовича подобную – «постыдную» – картину московских нравов представил Владимир Богомолов в письме к Дедкову от 25 июня 1980 года. На фоне очевидной продажности большинства критиков он отмечает, что авторитет и уважение Игоря Александровича завоёваны им самим, «только мышлением и трудом» («Дружба народов», 1995, № 4). Через 4 года в письме к Богомолову от 18 июля 1984 года Дедков признаёт выгодность провинциального местожительства: так «свободнее…» («Дружба народов», 1995, № 4). (То, что независимость костромского критика была кажущейся независимостью, я покажу далее).

В свете сказанного закономерной видится реакция Игоря Дедкова в 1979 году на вопрос Вл. Воронова: не собирается ли он переезжать в Москву. Этот вопрос, который критику задавали неоднократно, он так комментирует в дневнике: «Считается, что вопрос здравый и естественный. Но отчего тогда никто не спрашивает, например, Катаева: не собирается ли он переезжать в Тьмутаракань, Армавир или Одессу? Всё вверх ногами, всё перевернулось. Местожительство стало делом престижа и даже привилегий. Вот чушь-то» (27.10.1979). Что сказал бы Дедков о дне сегодняшнем, когда Москва стала несоразмерно огромной головой на усыхающем теле страны?..

Менее чем через год вопрос местожительства оценивается И. Дедковым с позиций творчества. И уже в этом случае «московский вариант» вызывает у него на начальной стадии чувств и мыслей двойственное отношение. Глядя из Костромы на тех, кто в Москве на виду, кто (с точки зрения успеха, положения) процветает, он огорчается: «…Такие люди, как я, там не нужны, а нужны именно эти», – ущербные в человеческом и творческом отношении. Данный факт обретает в дневниковой записи от 10 мая 1980 года общее звучание в преломлении к любимой дедковской идее справедливости. Критик говорит о «непреходящей нечистоте жизни», которая определяется круговой порукой корыстных и жадных. И вариант попасть в этот разряд «избранных» Дедков отвергает, ибо, как сказано в другом месте дневника, «недостойно становиться вровень с дурацкими, уничтожающими человека условиями».

Сентябрьская беседа 1980 года с однокурсницей Эммой Проскурниной из «Юности» подталкивает критика к выводу, что московские литературные и окололитературные нравы разрушают литературу, ибо, по версии Проскурниной, всё распределяется между своими. В связи с этим И.Дедков высказывает нехарактерную для него мысль о конфликте между столицей и провинцией (30.9.1980). Правда, далее он показательно корректирует данную мысль. Критик говорит – абстрактно, без имён – об «элементе порядочности», который есть в столице (что, конечно, так) и «элементе непорядочности», характерном для провинциалов, переехавших в Москву. Они либо называются своими именами, либо легко догадаться, о ком идёт речь, по таким прозрачным намёкам: «вологодцы», «кубанцы». Они – только «правые»…

В Костроме Игорю Дедкову было что терять и в плане творческом. После 17-летней журналистской работы он ушёл на вольные критические хлеба, благо условия для этого были идеальные. Вот что рассказывает о своём распорядке дня Дедков в письме к В.Быкову в мае 1982 года: до четырёх он работает дома, а после идёт в библиотеку или книжный магазин («Дружба народов», 1995, №3). Параллели с днём сегодняшним проведите сами.

И в дальнейшем возможный переезд в Москву оценивается Дедковым как утрата душевного покоя, свободы, независимости (записи от 09.07.1985 и 23.07.1986 годов), ибо он связан с необходимостью участвовать в литературной борьбе, которая определяется как «нечистая». И всё же, несмотря на такое постоянное отношение к столице и её нравам, Игорь Александрович переезжает в Москву в 1987 году и до смерти работает в журнале «Коммунист», переименованном в 1991 году в «Свободную мысль».

Свой нелогичный в свете сказанного шаг критик в беседе в Брониславой Тарощиной объясняет двумя факторами – политическим и семейным: «Так долго Москва излучала не новые светлые идеи, а ложь и фальшь, что образовалась привычка не собираться, а оставаться на месте, и если я изменил этой привычке, то только потому, что переменились времена, а все домашние переживания окончательно сосредоточились на Москве: там сыновья, там стареют родители» («Литературная газета», 1990, № 23). Из дневниковых записей следует, что решающим фактором стал семейный.

Семилетняя жизнь в Москве характеризуется Дедковым преимущественно следующим образом: «суета, вздор, какая-то рассредоточенность», «мельтешение, подчинение»… Только одна запись от 23 марта 1992 года выбивается из этого контекста: «От посещения Костромы осталось горькое чувство. Впервые почувствовал, что отъезд наш случился вовремя и жалеть не нужно». И всё же побеждает иное настроение, иная оценка московской и костромской жизни: «Часто вспоминаю Кострому, и жалею о той жизни» (17.1.1993).

 

***

Согласно устойчивому мифу, И.Дедков в литературной борьбе 60-80-х годов занимал независимую нейтральную позицию. Не первым Сергей Чупринин категорично заявил, что Дедкова «н е в о з м о ж н о (разрядка моя. – Ю.П.), конечно, подозревать в какой бы то ни было «групповщине» («Вопросы литературы», 1987, №12). Почти через двадцать лет супруга Дедкова, комментируя обращение к нему издательства и вдовы Алексея Кондратовича, автора «Новомировского дневника», высказалась в том же духе: «Им показалось закономерным, что именно он, авторитетный и беспристрастный критик из Костромы, никогда не примыкавший ни к одной из литературных партий, возьмётся за публикацию документов, имевших историческое без оговорок звучание» (Дедкова Т. Честен перед собой // Дедков И. Дневник. 1953-1994. – М., 2005).

Альтернативная точка зрения была высказана Владимиром Бондаренко в «Очерках литературных нравов» («Москва», 1987, №10). Нашумевшую статью И. Дедкова «Перед зеркалом, или Страдания немолодого героя» («Вопросы литературы», 1986, №7) о романе Ю.Бондарева «Игра» критик оценил как «сознательный групповой выпад», ибо А.Ананьев, Г.Марков, А.Чаковский, М.Шатров, А.Салынский и другие, более, чем Ю.Бондарев, уязвимые как писатели, не удостоились «смелых откровений» костромича. Более того, в выпадах против «Привычного дела» В.Белова, «прозы сорокалетних», романов Ю.Бондарева Бондаренко увидел не только талант, но и расчёт: «По И. Дедкову можно судить о настроениях нашего прогрессивного крыла».

В записях Игоря Александровича начала 60-х годов упоминания о литературной борьбе отсутствуют, что естественно, ибо она – полноценная – начинается со второй половины этого десятилетия, с возникновения «русской партии». В дневнике «собеседниками» И.Дедкова нередко являются запрещённые и «полузапрещённые» в СССР писатели и философы: Н.Бердяев, М.Гершензон, А.Белый, Е.Замятин, В.Розанов… Последний из авторов данного ряда называется наиболее часто, в чём видится закономерность, характерная для части критиков – современников Дедкова.

Вадим Кожинов, например, с подачи Михаила Бахтина знакомится с творчеством Василия Розанова в 1961 году, и его первоначальная реакция была вполне естественной, советски-шабесгойской: Розанов – антисемит. В дневнике И.Дедкова фамилия мыслителя появляется в 1963 году. Игорь Александрович, неоднократно затрагивающий впоследствии еврейскую тему применительно к «русской партии», у Розанова её не замечает ни в 1963 году, ни позже. По крайней мере, не фиксирует в дневнике. Данный факт вызывает недоумение, ибо о еврействе В.Розанов рассуждает гораздо чаще и радикальнее, чем представители «русской партии». Этот и другие, главные для мыслителя, вопросы – Бога, России, семьи – не находят отклика у Дедкова. Уровень же полемики молодого критика по иным проблемам настолько поверхностный, «молочный» (то есть критические стрелы Игоря Александровича попадают в «молоко»), что комментировать нет смысла. Смотрите, например, запись от 21 января 1967 года.

И в дальнейшем В.Розанов так и остался для критика из Костромы «неузнанным феноменом» (воспользовался названием статьи Розанова о К.Леонтьеве). Многие современники И.Дедкова не читали В.Розанова вообще по разным причинам. Б.Слуцкий, например, не читал потому, что считал его «русским фашистом». Дедков же книги Розанова не просто читал, но и воспринимал их восторженно. Однако оценки даже «зрелого» Дедкова вряд ли можно назвать точными и глубокими. К тому же он допускает трудно объяснимые для знатока фактические ошибки, как в следующем случае: «Вслед за Розановым и многими другими Ерофеев вменяет в вину русской предреволюционной литературе, напрасно обременённой социальными комплексами, то, что случилась революция» («Литературное обозрение», 1991, № 2).

Однако Розанов в статьях 1918 года «Таинственные соотношения», «С вершины тысячелетней пирамиды» обвиняет не предреволюционную литературу, а почти всю русскую классику: Н.Гоголя, И.Тургенева, А.Островского, Н.Лескова, М.Салтыкова-Щедрина и т.д. Мысль о «социальных комплексах» у В.Розанова отсутствует.

И.Дедков начинает свой путь в критике как автор «Нового мира». Он публикует рецензию «Мишка и его сверстники» на книгу К.Воробьёва «Гуси-лебеди» («Новый мир», 1961, № 7). Однако первая дневниковая запись о журнале, сделанная 14 декабря 1965 года, имеет критическую направленность. И.Дедкова не устраивает то, что авторы «Нового мира» демонстрируют преданность абстракциям типа «принцип коммунистической партийности художественного творчества». Подобные дефиниции, с точки зрения критика, «мистически непостижимы в своей произвольности».

Для И.Дедкова в первой половине 60-х годов в современной критике неприемлемы поиск идеологических врагов, политически-обвинительный пафос (чем грешили в 60-80-е многие авторы разных направлений), литературное торгашество, игнорирование трагедии отдельного человека. Свою позицию И.Дедков характеризует отчасти через «Вехи» (26.07.1965), что в это время делали немногие, лишь некоторые представители зарождающейся «русской партии». Чтение сборника оценивается критиком как принятие эстафеты, продолжение духовных традиций. И.Дедкову близок критицизм «Вех» и чужда их положительная программа. Последнее он объясняет так: «Может быть, это потому, что нет во мне почтения к религии и нет глубокого её понимания, которое одно позволяло бы глубоко отрицать, не принимать её». Естественно, что при такой позиции И.Дедкова о принятии духовной эстафеты от авторов «Вех» речи быть не могло.

В отличие от критиков «Юности» и «Нового мира», которые клеймили духовность и называли тех, кто её утверждал, «заклинателями духов», Игорь Александрович вкладывал в это понятие положительный смысл, трактуя его как обезбоженный человек со всеми вытекающими отсюда последствиями. То есть в данном «компоненте» он явно уступал таким критикам, как М.Лобанов и И.Золотусский, но превосходил «левых»: В.Лакшина, А.Бочарова, Г.Белую, Ю.Суровцева, П.Николаева, В.Оскоцкого и других. Иллюстрацией сего является статья «Из чего «выстраивается» духовность» («Литературное обозрение», 1979, № 1).

В этой статье немало точных суждений о творчестве В.Овечкина, В.Шукшина, В.Богомолова, В.Сёмина, В.Быкова. Собственно же проблема духовности в итоговой части статьи трактуется так: «Ещё неизвестно, из чего «выстраивается», то есть образуется, возникает «духовность». <…> Но уж, во всяком случае, она вряд ли произрастает там в «чистом поле», где усердно хлопочут о «вечном», «нетленном», «бессмертном», «духовном». Усердные занятия реальностью, как показывает опыт, много надёжнее»; «Очень простая старая истина: источник духовности бьёт в долине человеческой жизни, труда и борьбы».

В этой и других статьях критика работа – универсальная единица измерения духовности, жизни вообще – один из главных критериев полноценного творчества писателя. Напомню, что в нашумевшей статье И.Дедкова «Когда рассеялся лирический туман…» («Литературное обозрение», 1981, № 8) в числе главных недостатков прозы «сорокалетних» называлось отсутствие изображения работы в произведениях авторов, причисляемых к данному течению. А в статье о творчестве В.Личутина «Глубокая память Зимнего берега» («Дружба народов», 1981, № 3) критик, как и многие исследователи, обращает внимание на то, что «душа» – ключевое слово в художественном мире писателя. В размышлениях героев о душе и духовности, которые для И.Дедкова понятия одного ряда, ему неприемлемо то, что душа и работа, реальная жизнь разводятся в разные стороны. А это, убежден критик, неправильно, ибо бытие определяет сознание. И как следствие – по-разному варьируется мысль, естественная для атеиста: «…Не будь у человека никакой жизни вообще, и в душе его было бы пусто. И чем беднее, безразличнее для него внешняя жизнь, тем ненадёжней посох».

В понимании большинства главных вопросов И.Дедков – типичный «шестидесятник», «новомировец». Так, через шесть дней после критики журнала Игорь Александрович рассуждает о соотношении национального и общечеловеческого как либерал-космополит. Сначала И.Дедков задаёт вопрос, звучащий для него риторически: «Но не преувеличиваем ли мы наши национальные «странности», «нашу историческую избранность». Уже здесь проявляется подмена понятий и переиначивание смысла – общее место у «левых» в трактовке данной проблемы. Затем следует также хорошо знакомая мысль: национальной общности противопоставляется «общность рода», объединяющая всех людей принадлежность к человечеству (20.12.1965).

Естественно, что с этих позиций И.Дедков оценивает творчество разных писателей. Например, в содержательной в целом статье «Глубокая память Зимнего берега» один из упрёков в адрес В.Личутина сформулирован так: «Личутин никогда не скажет о своих героях: они живут на планете Земля. Возможно, у него недостаточно развито глобальное мышление. Он предпочитает сказать: мои герои живут на Зимнем берегу. Они живут в Поморье. В России».

И позже позиция критика в трактовке национального в жизни и литературе не меняется. В письме к В.Быкову в мае 1982 года («Дружба народов», 1995, № 3) критик называет статью А.Кузьмина «Писатель и история» («Наш современник», 1982, № 4) разжиганием страстей, не соглашается с идеей первенства национального начала над другими, не приемлет справедливую критику в адрес В.Оскоцкого, одного из самых неистовых ненавистников и гонителей всего русского. И.Дедкова в ситуации со статьёй А.Кузьмина радует одно: подобные работы читают немногие.

К чему привела подобная политика, мы знаем – к победе яковлевых, оскоцких, нуйкиных и т.д. И нет ничего удивительного в том, что одним из идеологов «нового мышления» эпохи перестройки стал Игорь Дедков. Он, наконец-то, получил возможность сказать широкой аудитории то, что доверял преимущественно дневнику и письмам. Его программные статьи «Возможность нового мышления» («Новый мир», 1986, № 10), «Литература и новое мышление» («Коммунист», 1987, № 12) сегодня прочитают лишь самые терпеливые…

«Новое мышление» – дом на песке, мертворождённый уродец либерального сознания, фантом, который может существовать лишь в обезбоженном сознании людей, не знающих или не понимающих, в первую очередь, русскую литературу, христианское вероучение. Отчасти на это справедливо указала Б.Тарощина в беседе с И.Дедковым: «Конечно, нет смысла говорить о новом мышлении (особенно применительно к литературе) в тысячелетнем христианском обществе. Все мысли оттуда, из Нагорной проповеди» («Литературная газета», 1990, №23). Показателен комментарий И.Дедкова, который свидетельствует о «горизонтах» либерального сознания, о том, до какой очевидной неправоты и примитивизма сплющивается мышление критика: «Новое мышление, в частности, заключает в себе отказ от приоритета классовых ценностей над общечеловеческими. <…> Прошу прощения, но Нагорная проповедь не предотвратила ни первой, ни второй мировой, никаких других войн. Современный мир вынужден осознавать себя в целостности и взаимозависимости, как никогда раньше, иначе он погибнет. Безальтернативно. Вот вам и новизна. Осознание её полезно и литературе, хотя бы для того, чтобы поостеречься в разжигании всякого рода разрушительных страстей и низменных инстинктов».

В статьях И.Дедкова доперестроечной поры русско-еврейский вопрос как составляющая часть национального не поднимается. Однако это не означает, что критика он не интересовал вообще. В дневнике к этой теме И.Дедков обращается неоднократно, мыслит всегда «корректно», в лучших «левых» традициях ХIX-XX веков.

28 декабря 1977 года И.Дедков – без видимых на то причин – замечает, что антисемитизм ему абсолютно чужд. В августе следующего года, характеризуя ненавистную атмосферу Москвы, критик в качестве одной из её составляющих называет «подогреваемый постоянно антисемитизм». Его проявление он фиксирует в литературе и жизни. Например, в таких разных произведениях, как «Кануны» В.Белова, «У последней черты» В.Пикуля, «Уже написан Вертер» В.Катаева.

Показательна запись о последней повести от 11 июля 1980 года: «Такое впечатление, что это инспирированная вещь. В ней есть некое целеуказание: вот кто враг, вот где причина былой жестокости революции. Троцкий, Блюмкин (Наум Бесстрашный), другие евреи в кожанках… <…> Историческое мышление в этом случае тоже отсутствует, т.е. оно настолько подозрительно и нечистоплотно, что всё равно что отсутствует… И неожиданная в старике Катаеве злобность, и бесцеремонное упрощение психологии героев (на каких-то два счёта)…» К характеристике этого произведения И.Дедков возвращается ещё раз, 5 октября того же года. Он так комментирует оценку Л.Лазарева – «белогвардейская вещь»: «Я подумал, что, пожалуй, правильно: не антисоветская, никакая другая, а именно белогвардейская, с «белогвардейским» упрощением психологии и мотивов «кожаных курток» и с налётом антисемитизма».

Удивляет, мягко выражаясь, поверхностность и легковесность оценок И.Дедкова. Во-первых, то, что он называет злобностью, упрощением и т.д., в не меньшей степени проявилось в написанных ранее, скажем, «Траве забвения» и «Алмазном моём венце». То ли И.Дедков не читал эти и другие «мовистские» произведения В.Катаева, то ли их герои, вымышленные и реальные, оказались не столь близки критику, как Троцкий, Блюмкин, «евреи в кожанках»…

Во-вторых, катаевская повесть инициирована кем? ЦК КПСС (про жён, советников, Черноуцана и другое общеизвестное опускаю), который захотел подорвать основы своей власти, идеологии, заменив миф о пролетарской революции идеей русского погрома, устроенного евреями?.. Инициирована «Новым миром», с его устойчивой юдофильской линией?.. Версией об инициированности повести И.Дедков сам опускается до позиции предельного упрощения психологии В.Катаева. Когда тебе за восемьдесят, спешишь сказать о том, о чём ранее молчал, сказать о важном и, быть может, главном.

В-третьих, об особой жестокости евреев в годы Гражданской войны говорили самые разные свидетели, писали многие авторы задолго до В.Катаева, так что ничего нового он в своей повести не сказал.

В-четвёртых, сама терминология И.Дедкова («антисоветская», «белогвардейская» повесть) свидетельствует о его мировоззренческой и творческой зашоренности, советскости…

Примерно на таком уровне говорит многократно И.Дедков и об антисемитизме в жизни. Он приписывает реальным и мнимым представителям «русской партии» выяснение состава крови, еврейской примеси в ней в частности (17.06.1979). Приписывает то, чем в реальности занимались многие из противников «правых». В число самых ярых антисемитов у Дедкова попадают В.Кожинов, Ст. Куняев, Ю.Селезнёв. О последнем, например, говорится следующее: «Большие хитрецы в «Нашем современнике», особенно, должно быть, Юрий Селезнёв, этот Садко-красавец, с курчавой бородой, обуреваемый антисемитской страстью» (20.04.1982).

Дедкову хитрость видится в том, что «Гумилёва подцепили – не жалко, и самого Кожинова – вот вам объективность – задели». То есть А.Кузьмину, о чьей статье в данном случае идёт речь, критик из Костромы отказывает в самостоятельности мысли. Однако если бы Дедков не был предвзят и внимательно читал работы А.Кузьмина, он заметил бы, что полемика с Л.Гумилёвым, В.Кожиновым и другими авторами – это не журнальный тактический ход, а естество историка, типичное явление в его ярких статьях. Ю.Селезнёв же к выходу четвёртого номера за 1982 год, который ставится ему в вину И.Дедковым, никакого отношения не имел, ибо уже четыре месяца не работал в «Нашем современнике». И курчавой бороды у действительно красавца из Краснодара никогда не было.

Вообще якобы непредвзятый И.Дедков теряет всякий рассудок, когда речь заходит о названных представителях «русской партии». Понятно, что все или многие его выпады разбирать нет смысла и места, поэтому приведу наиболее характерные.

На статью Ст. Куняева к 50-летию В.Кожинова «Завидная энергия» («Литературная газета», 1980, 11 июля) И.Дедков реагирует следующим образом: «Я бы, пожалуй, так и не смог: писать о друге». Но ведь многие публикации критика – это статьи о друзьях: В.Быкове, А.Адамовиче, В.Богомолове и т.д. И почему промолчал критик, когда через 4 года его друзья А.Адамович и Ст. Лесневский напечатали свои статьи уже к 50-летию Игоря Александровича («Литературная газета», 1984, № 51)? Или статья В.Кожинова «Николай Рубцов в кругу московских поэтов» («Москва», 1980, № 5) вызывает возмущение И.Дедкова тем, что её автор «уже озаботился написанием истории, включив в неё своих друзей и себя, придав быту – значительность литературного события. Или он думает, что такую историю не перепишут?» (11.07.1980)

Уверен: все статьи мемуарного окраса, как упомянутая публикация В.Кожинова, имеют первородный – естественный – «грех»: в них говорится о себе и друзьях. К тому же Вадим Валерианович не «уже», а практически всегда был озабочен, если это слово подходит, написанием истории, в данном случае – литературы. Это так естественно, ибо в названной статье речь идёт о поэте, уже ушедшем из жизни, о времени минувшем. Естественно, когда знаешь, что «левые» либо не скажут в своей истории о Рубцове и его товарищах, либо назовут «смердяковым русской поэзии». Это естественно, так как любая серьёзная публикация – вольное или невольное написание истории. И последнее: В.Кожинов, конечно, прекрасно понимал, что его версию взаимоотношений с Н.Рубцовым, Ст. Куняевым, А.Передреевым, Ю.Кузнецовым и другими поэтами постараются переписать. И это, уже после смерти Вадима Валериановича, пытались сделать В.Сорокин и А.Байгушев. Насколько сие убого и сверхнеубедительно вышло, точно оценил и Ст. Куняев («День литературы», 2003, № 3), и А.Васин («День литературы», 2006, № 3).

Вообще, если верить некоторым публикациям последних лет, то И.Дедков – это борец с «антисемитами» из «русской партии». Так, в статье С.Яковлева «Человек на фоне» о дневниках критика говорится: «В 1987 году Дедков упоминает о стычке с пьяненьким писателем–русопятом, невнятно обронившим: «Говорят, что вы – главный рупор…» Подтрунивает: «Насчёт «рупора» надо, видимо, понимать так, что стал «чужим» рупором – «сионистским», должно быть» («Литературная газета», 2003, № 15). В том-то и дело, что стычки, если понимать это слово в его прямом значении, не было. Стычка как действо, как событие предполагает открытое столкновение разных точек зрения. И.Дедков же молча выслушал слова Романова и подтрунивал над ним уже в своём дневнике.

Думаю, если бы Игорь Александрович не был «хитрован» (воспользовался личутинским словом), то ему бы не удавалось так долго скрывать от «русской партии», «Нашего современника» своё истинное «я», своё отношение к тем, кто числил его своим. Вот, например, какую запись делает в дневнике И.Дедков 22 ноября 1977 года: «Всё-таки в «Нашем современнике» я чужой или получужой».

Об этой «чужести» И.Дедков, за исключением одного случая, хранит тайну. Он печатается в «Нашем современнике», с неохотой, внутренним насилием над собой принимает участие в мероприятиях «правых» (во время одного из них и происходит «стычка» с «русопятом»). К Дедкову в Кострому приезжает Л.Баранова, по его версии, как эмиссар от «русской партии». Она выясняет взгляды критика на «национальный вопрос», даёт прочитать открытое письмо Ст. Куняева в ЦК партии о сионизме (10.02.1981)… Параллельно – но уже искренне – Игорь Александрович дружит с «левыми», В.Оскоцким в частности. Их встреча за ужином в ЦДЛ, в котором принимал участие и известный русофоб А.Нинов, свидетелем чего стал А.Карлин из «Нашего современника», прочитывается И.Дедковым так: «Наверняка наутро в редакции было доложено, что Дедков окончательно продался евреям» (11.07.1980).

Многочисленные факты свидетельствуют: критик из Костромы прекрасно разбирался в тонкостях и хитросплетениях литературной жизни, что явно вступает в противоречие с примерами иной направленности. Так, реакция на беседу с С.Залыгиным, в которой он, выясняя отношение критика к «московским партиям», сообщил, что «у них в руках» журналы «Знамя», «Огонёк», «Литературное обозрение», такова: «Я помолчал, скрывая удивление (откуда мне знать, что Коротич и Лавлинский относятся к «ним»?..) <…>» (04.01.1987).

Что стоит за этой реакцией – редчайшая наивность, непонимание очевидного, игра?.. Не знаю. Ясно другое: то, чем руководствовался Игорь Дедков в отношениях с «русской партией», не позволяет назвать его человеком бескомпромиссным, человеком чести. Он, справедливо критиковавший литературные нравы, сам подстраивается к обстоятельствам, что в принципе не отрицается им самим.

Игорю Александровичу, например, претит публикация романа В.Пикуля в «Нашем современнике». Он считает, что данным действием журнал «ещё более уронил себя» (02.05.1979). И далее следует характерное признание: «Если обстоятельства позволят, перестану в этом журнале печататься – пока. Пока не прояснится, что же там такое – внутри – происходит, какая «партия» берёт верх». Верх взяла не та «партия», на которую критик надеялся, что не мешает ему по-прежнему печататься в журнале. Прекрасно понимая, какую реакцию вызовет его поведение у «левых», Дедков выдвигает такой довод: «Не ради их пишу, ради Быкова» (03.09.1980).

Лишь однажды, и то не о журнале, а об издательстве «Современник» И.Дедков, по его версии, открыто высказывает то, что думает, что накипело. Он обвиняет «русскую партию» в том, что «она сама проникнута духом еврейства как торгашества, т.е. беспринципна, пронизана стремлением к должностям, к карьере, заражена куплей-продажей, приятельством и прочим» (09.07.1979). Эта тема с расстановкой тех же акцентов, но с ещё большими обобщениями возникла двумя годами раньше. 29 августа 1977 года И.Дедков записывает: «Но эта русскость оборачивается самым худшим еврейством: дело зависит от кумовства, от обхаживания начальственных лиц, от умения устраиваться»; «Еврейство – это такая болезнь, которая может поражать русских больше, чем евреев».

Думаю, что в какой-то степени И.Дедков прав и в передаче общей атмосферы, и по отдельным персоналиям. «Еврейство» Ю.Прокушева, А.Байгушева, В.Сорокина у меня не вызывает сомнений. К сожалению, ситуация и через тридцать лет не сильно изменилась. Мой опыт и опыт моих друзей, знакомых показывает, что только в «Дне литературы», «Литературной России» тебя как «человека с улицы» прочитают и напечатают оперативно. А знакомство и прочее… С В.Огрызко я до сих пор не знаком, а с В.Бондаренко познакомился уже после того, как он два года печатал меня. В иных же патриотических изданиях тебя год будут «читать» и, скорее всего, так и не прочтут…

В последний период жизни И.Дедков более зримо, можно сказать, откровеннее принимает участие в литературной борьбе. И ведёт себя он действительно как «дисциплинированный критик» (Вл. Бондаренко), строго соблюдая известные правила. Так, отталкиваясь от публикации стихотворения Валентина Сорокина («Наш современник», 1990, № 8), И.Дедков задаёт ему, в «прошлом патетичному комсомольскому» стихотворцу, следующие вопросы: «…Где же поэт был раньше, где у него раньше были глаза, если у него действительно так болело сердце за судьбу страны? А если он видел это и раньше, то как он мог быть таким бодрым и таким ретивым в прославлении совсем иных ценностей?»

С не меньшим основанием эти справедливые и неудобные вопросы можно и нужно было задавать, если бы И.Дедков стремился к объективности, «своим»: А.Вознесенскому, Е.Евтушенко, А.Рыбакову, М.Шатрову и многим другим «левым» авторам. Понятно, по каким причинам критик этого не делает. К тому же он, как в случае с В.Сорокиным, нередко относит к «русской партии», «черносотенцам» и т.д. тех, кто ими не является. И что бы сегодня ни фантазировал о Сорокине А.Байгушев («День литературы», 2006, №2) и ни писала Л.Сычёва («Москва», 2006, № 7), по уровню таланта, мировоззрению, направленности творчества я никогда не поставлю его в один ряд с В.Беловым, В.Распутиным, Л.Бородиным, В.Личутиным, Ст. Куняевым, Ю.Кузнецовым и другими «правыми» писателями первого ряда.

По Ст. Куняеву, одна из основных линий водораздела между писателями патриотами и либералами в 60-80-е годы – это отношение к государству (Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия // «Наш современник», 1999, № 3). Справедливость данной версии подтверждает и судьба Игоря Дедкова. По свидетельству критика от 27 августа 1987 года, у него с детства была неприязнь к государству. Открыто, часто и концентрированно это чувство стало проявляться в дневниках и статьях времён перестройки. Многочисленные суждения Дедкова по сути и форме настолько совпадают с модными либеральными клише, что трудно сказать: суждения эти – плод самостоятельных размышлений или результат влияния времени, друзей… Вот только некоторые дневниковые записи критика: «Сколько же человек бывает свободным? Девять месяцев в чреве матери? Наше государство амбициозно и вездесуще» (04.04.1986); «Государство занимает очень много места; ему не мешало бы потесниться, людям хочется дышать свободнее» (23.07.1986); «…Слишком много места занимает в нашей жизни государство <...>. «Умаляться», то есть «отмирать», оно и не думает» (27.07.1986).

Особенно меня умиляет безответственная наивность, граничащая с невменяемостью, потенциальным предательством, следующих строк: «Наткнулся у Хлебникова на прекрасные строки: «А пока, матери, Уносите своих детей, Если покажется где-нибудь государство. Юноши, скачите и прячьтесь в пещеры И в глубь моря, Если увидите где-нибудь государство» (04.04.1986).

Естественно, что подобные взгляды критика активно транслируются в его газетных и журнальных публикациях. Статья «Жизнь против судьбы» («Новый мир», 1988, №11) – одна из наиболее показательных в этом отношении, думаю, потому, что основные идеи романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» созвучны заветным мыслям И. Дедкова.

Далеко не всякий атеист и ненавистник монархии додумается до такого: «бравому командиру» («Слуга царю, отец солдатам», – именно эти строчки в качестве иллюстрации приводит И.Дедков) противопоставляется гроссмановский комкорпуса Новиков с «нормальным человеческим зрением» (значит, у лермонтовского полковника оно ненормальное). И как продолжение данной линии, многочисленные вариации на тему ценности отдельной личности и неприятие «могучих предрассудков»: «расы, бога, партии, государства». Показательный ряд – очередное свидетельство того, что типичные либеральные «предрассудки» были неотъемлемой частью мировоззрения критика. Подтверждением тому и такое суждение И.Дедкова: герои В.Гроссмана и человек вообще в годы войны сражаются за своё право быть разными, особыми. Более того, критик считает: в праве «на эту особенность – единственный, истинный и вечный смысл борьбы за жизнь».

Ст. Куняев прокомментировал подобные идеи, высказанные участниками «круглого стола», вполне убедительно: «…Без свободы для всего народа, без независимости для государства нет и не может быть никакой свободы для личности. А тут получается, что вроде бы воевали за «права человека» в современном их понимании. Слишком это мало» («Кубань», 1989, № 7).

Идея приоритета самоценной личности, являющаяся центральной во многих статьях И.Дедкова времён «перестройки», ознаменовала очередную «смену вех» в мировоззрении критика. Он в своей первой книге «Возвращение к себе» (1978) в главе о В.Распутине «Оправдание надежд» трактовал данную проблему принципиально иначе, с традиционных русских «правых» позиций: «Как ни бесценна наша единственная жизнь, как ни близка к телу своя рубашка, есть Дом близких и дорогих людей, есть Родина, Свобода, Честь, и они – превыше её, единственной и бесценной».

Через полтора года после публикации статьи «Жизнь против судьбы» И.Дедков в интервью говорит о разгуле антисемитизма и признаётся в своём незнании, что такое русофобия («Литературная газета», 1990, № 23). При этом аргументация по второму «пункту», по меньшей мере, несерьёзная: «Прожив основную часть жизни в русской провинции, я с «русофобией» не сталкивался и «русофобских» сочинений не читал».

Естественно, когда не знаешь, что такое русофобия, то не можешь «узреть» её и в книгах. И.Дедков не только не замечает русофобии «Жизни и судьбы», но и некоторые русофобски окрашенные мысли героев романа транслирует, соглашаясь с ними. Отталкиваясь от содержания романа, критик высказывает и одну из самых популярных либеральных идей: война велась на два фронта, с врагом внешним и внутренним. Последний «в предвоенное десятилетие исказил, извратил идеи революции». Эта вера в революционные идеалы роднит И.Дедкова с А.Твардовским, В.Лакшиным, Ю.Трифоновым и многими другими. Часть «шестидесятников» (Ю.Карякин, И.Клямкин, В.Оскоцкий и т.д.) в годы перестройки и последующий период отрекаются от Октября. И.Дедков остаётся ему верен до конца жизни, о чём открыто заявляет в статьях «Октябрьская годовщина» («Свободная мысль», 1991, № 16), «Образ революции» («Свободная мысль», 1992, № 15). Заявляет в самое «неудобное» время, на что требовалось мужество. Это, невзирая на расхождения во взглядах на революцию, вызывает уважение.

Но там, где предметом разговора становится история, это постоянство пристрастий – советских или либеральных – особенно «выпирает» в оценках и мешает непредвзятому и глубокому анализу. Ещё в статье «Диктует время» («Литературная газета», 1984, № 51) в качестве недостатков современной критики И.Дедков справедливо называет зацикленность на филологических дисциплинах, небрежность и произвольность «выходов» в историю. Но именно в таких «выходах», на мой взгляд, критик наиболее неубедителен, ибо находится в тисках известных стереотипов.

Например, говоря об уязвимости Солженицына-историка («Литературное обозрение», 1991, № 2), И.Дедков приветствует его как «обвинителя в процессе по делу Сталина и сталинизма» и утверждает, что подобная роль «по делу Октября и гражданской войны» малопродуктивна. Здесь хромает и логика, и аргументация: «ответчика в делах такого исторического масштаба обычно находят не среди людей, а в самом сокрушительном ходе вещей». Или хорошо, конечно, что И.Дедков откликнулся «доброй» рецензией на книгу М.Меньшикова («Свободная мысль», 1992, № 12). Но качество работы, как говорится, оставляет желать лучшего. И суть не столько в том, что З.Гиппиус по-прежнему представляет передовую общественность, сколько в том, что М.Меньшикова так мало…

Вообще социалистические и коммунистические «пристрастия» И.Дедкова оказались самыми долговечными и сильными. Долговечнее и сильнее либеральных, о крахе которых чуть позже. В интервью («Юность», 1991, № 3) критик говорит, что его не пугают слова «социалистический выбор», «коммунист» и что из партии он выходить не собирается. Для И.Дедкова коммунистическая идея – «это прежде всего нравственный выбор <…>. Во главу угла – идеи справедливости и равенства». И далее в духе Г.Зюганова критик заявляет, что коммунизм и христианство – «из одного корня». Более чем через год в дневнике И.Дедков вновь назовёт себя коммунистом «по своим чувствам» (27.12.1992).

1991 год в жизни Дедкова можно определить как год окончательной утраты либеральных иллюзий, год прозрения, которое наступило, в первую очередь, через переоценку друзей и знакомых, игравших важную роль в происходящих событиях. 26 ноября 1991 года И.Дедков признаётся: «Я не могу всерьёз воспринимать митинги и новые президиумы, когда там знакомые чересчур лица революционеров – Оскоцкий, Нуйкин <…>». И далее резкость, критическая направленность в оценках друзей и единомышленников значительно возрастает: «Эти марионетки, эти проснувшиеся, прекрасно приспособленные господа… И тот же Валя Оскоцкий, тот же Черниченко, Андрей Нуйкин…» 21.04.92); «Боже, а Черниченко – народный заступник – забыл, должно быть, когда держал в руках перо… каждодневно на экране ТВ» (22.09.93); «Юра Карякин, возгласивший: «Россия, ты сдурела!», давний мой знакомец (или приятель), что ты знаешь о России, когда ты в последний раз её видел?» (22.08.94).

Показательно, что разрыв с друзьями окончательно происходит после событий 3-4 октября 1993 года. Дедков в записи от 7 октября называет торжествующих Оскоцкого, Черниченко, Карякина, Нуйкина «бывшими друзьями и единомышленниками». Своё отношение к этому преступлению ельцинского режима, поддержанному либеральной интеллигенцией, И.Дедков выразит кратко и ясно: «Стыдно. Перебито много народа».

Вот как выглядит динамика отторжения перемен, демократической действительности в дневнике критика. 26 ноября 1991 года он сомневается: «что-то тут не так». Через 19 дней о своём отношении к происходящему Дедков заявляет более определённо: «Побеждает сила, которую невозможно приветствовать». Итожит движение критика в данном направлении запись от 27 декабря 1992 года: «Моё неприятие происходящего никогда не было столь тотальным».

Из многочисленных дневниковых высказываний И.Дедкова 1992-1994 годов следует, что для него неприемлемо царство мелких и подлых страстей, ставка на худшие, а не лучшие качества человека, на деньги и рынок, объявленные центром и основой нового мира, забрасывание грязью советского прошлого и многое другое.

У критика вызывают отторжение Ельцин, А.Яковлев, Гайдар, Бурбулис, Чубайс, Полторанин, о которых он высказывается, как автор «Дня» и «Завтра». Дедковские оценки правителей и идеологов «новой» России, по сути, совпадают с оценками В.Максимова, А.Проханова, М.Лобанова, В.Кожинова, В.Бондаренко и других ненавистников преступного режима.

Чаще всего критик характеризует Ельцина и компанию, своих бывших друзей, с позиций честности и последовательности поведения, интересов России и простого человека. Естественно, что проверки этими и другими критериями названные человекообразные не выдерживают.

В Ельцине И.Дедков отмечает «энтузиазм предателя», называет его «политическим оборотнем и пошляком» (21.06.92). Гайдара критик характеризует как очередного «фантазёра из Смольного» (М.Горький), как холодного теоретика из «Коммуниста», экспериментирующего над Россией, до которой ему нет никакого дела (08.06.92). Но чаще всего и больше всех достаётся А.Яковлеву. Вот самое мягкое высказывание: «Какую такую новую литературу, какие такие новые документы прочёл тот же Александр Николаевич Яковлев, чтобы прозреть столь поспешно, как он это сделал в конце прошлого года? Заметил ли он, что стал похож на Ельцина, т.е. на примитивного борца против коммунизма, снабжённого текстами не самых одарённых помощников?» (21.19.92).

Из коллективных портретов демократической знати можно было составить передовицы «Дня». Я приведу только одну запись И.Дедкова: «…Несутся, размахивая сабельками, те же самые, что были на плаву и прежде. Они прекрасно чувствовали себя тогда, и теперь не хуже, не горше. Только вчера они строили социализм, теперь принялись строить капитализм» (19.04.1992).

Несмотря на сказанное, позицию И.Дедкова в последние годы жизни можно определить как «ни с кем» (М.Цветаева). Об этом запись от 9 июня 1992 года. Однако, в отличие от поэтессы, у критика были точки опоры: старые – семья, провинция (смотрите характерное свидетельство И.Дедкова от 9 июня 1992 года) и новая – Бог.

 

***

В 12-летнем возрасте И.Дедков перенёс потрясение: под аккомпанемент симфонической музыки в больничной палате он горько плакал, осознавая неизбежность своей будущей смерти. Рассказ об этом событии в дневнике от 22 сентября 1978 года заканчивается многозначительно: «Так я привыкал…».

Но, как свидетельствует дневник, – не привык…

Ощущение краткости жизни, которое приходит, по признанию критика, особенно с годами, пронизывает немало его записей. Они – самые простые, глубокие, поэтичные, печально-трагичные.

Печаль настигает Дедкова и в самые счастливые минуты жизни (например, 24 августа 1978 года, когда прилетел старший сын Владимир и вся семья собралась вновь), и в самые обыденные (как 19 октября этого же года после беседы с сыном-учеником о первопечатнике Иване Фёдорове). И в том и в другом случае горечь-печаль возникает из-за того, что всё проходит безвозвратно и что так не ценится время, «общее с дорогими и любимыми людьми». Как следствие, у Дедкова рождается образ «пролетающие над бездной», где он имеет в виду прежде всего себя, возникает желание зацепиться, найти точку опоры.

Примерно через полгода после этих эпизодов 45-летний Дедков, человек с преимущественно советско-либеральными взглядами, впервые с азов начинает читать Библию. Он стыдится и жалеет, что это произошло так поздно (запись от 29 марта 1979 года).

Путь к Богу был трудным и долгим… Имя Господа начинает появляться в дневнике критика с конца 80-х годов. Его употребление, видимо, ещё формально-случайно и, конечно, внутренне закономерно. Последнее осознаётся И.Дедковым чуть позже. Критик, говоря об удерживающем идеализме, который противопоставляет новым ценностям, уточняет: то, что он называет идеализмом, «равняется вере, сходной с религиозной или же таковой, т.е. ею и является» (06.04.1992). И далее уже, в 1993-1994 годах, обращения к Богу осознанные, обращения как к помощнику и судье.

 

***

Игорь Дедков ушёл из жизни в расцвете творческих сил. Одна из лучших его статей «Объявление вины и назначение казни» («Дружба народов», 1993, № 10) о романе В.Астафьева «Прокляты и убиты» написана с «правых» позиций. В ней предъявляется суровый убедительно-доказательный счёт писателю за неправду в изображении Великой Отечественной войны и человека, за эстетику «естественных потребностей» и «всячески нагнетаемое, концентрированное непотребство», за «подлый мат», за то, что В.Астафьев «по всем правилам новейшего времени <…> ставит в вину человеку его сословную, национальную и физическую природу и готов унизить весь его род», и за многое, многое другое. И защитнику романа А.Ревякиной («День литературы», 2006, № 7) нужно спорить не с репликой Е.Гапон («Литературная Россия», 2006, № 24), а с убивающей наповал блистательной статьёй И.Дедкова или работами К.Мяло, А.Ланщикова, В.Бондаренко, проникнутыми схожим пафосом.

 

***

19 февраля 1994 года умер отец Игоря Александровича. Помимо просьбы простить, слов любви и благодарности, обращённых к отцу, в этой записи есть и такие слова: «Я бы не хотел спешить за тобой. Может быть, Господь Бог мне поможет. Это же не война, чтобы косить всех подряд. Это же жизнь, и она должна продолжаться».

6 ноября 1994 года неизлечимо больной И.Дедков так передаёт своё состояние христианина: «Я шёл и говорил: благодари за счастье идти рядом с родным человеком и видеть над собой это ясное голубое небо и слепящие полотнища снега, за каждый миг жизни благодари».

Последняя запись в дневнике критика двучастна. Первая – это слова, обращённые к Богу через цитату из К.Леонтьева. Вторая часть – пронзительно-трогательные воспоминания, связанные с женой, и слова, обращённые к ней. Они заканчиваются так: «Не знаю, принёс ли я тебе счастье, ты мне – да! Другого не хотел, не воображу, не искал. Без тебя моя жизнь, всё лучшее и достойное в ней не состоялось бы. Ты всегда была моей единственной».

У Анатолия Жигулина, который ни разу не упоминается в дневнике Игоря Дедкова, есть такие строки:

О жизнь моя! Не уходи,

Как ветер в поле.

Ещё достаточно в груди

Любви и боли.

Любви и боли было с переизбытком у Игоря Александровича Дедкова, но 27 декабря 1994 года жизнь ушла…

P.S. В дневнике И.Дедкова от 23 июля 1986 года: «В литературе считается только то, что ты написал. Всё остальное – суета, речи, заседания, борьба за должности – в счёт не идёт». В жизни критика и творческого человека вообще, продолжу я, «считается» не только то, что написал, но и что сделал, как проявил себя по отношению к близким, людям, Родине. И И.Дедков как отец и муж мне видится гораздо значительней как личность, чем И.Дедков-критик. В первом качестве он до конца «провинциал», «моральный консерватор», русский человек.

 

2006, 2007

 

ЮРИЙ СЕЛЕЗНЁВ: