Штрихи к портрету на фоне эпохи 7 страница

Во-первых, почему именно с Прокушевым? Он – знаковый «правый» есениновед? Отнюдь. Юрий Прокушев в своих работах о поэте выше советского патриотизма, советского отношения к творчеству Есенина не поднялся. Поэтому они во многом смыкаются с исследованиями тех авторов, кто ненавидел и ненавидит поэта и Россию. В этих работах содержится большое количество общих и частных суждений о личности и творчестве Сергея Есенина, которые принять невозможно. Показательно, что комиссия, возглавляемая Ю.Прокушевым, уже в 90-е годы поддержала советско-либеральную версию о самоубийстве поэта. Советского патриота Ю.Прокушева и, например, либерала-русофоба К.Азадовского роднит главное: нежелание признать советскую власть антирусской властью и как следствие – наличие у неё мотивов для уничтожения С.Есенина.

Во-вторых, С.Чупринин сознательно искажает смысл «Злых заметок» Н.Бухарина, пронизанных зоологически-патологической ненавистью к Есенину и России.

В-третьих, «берёзки» Осипу Мандельштаму в вину никто не ставит: его критикуют и «правые», и «левые» за другое, разное. Но никто из «правых», насколько мне известно, до базарно-пошло-местечкового уровня «левого» Аркадия Львова, автора «Жёлтого и чёрного» («Наш современник», 1994, №2), не опустился. Если же вернуться к «берёзкам», понятым не буквально, а как один из устойчивых символов России (что, вероятнее всего, имеет в виду С.Чупринин), то проблему, которая не раз поднимается в статьях Михаила Лобанова, кратко-схематично можно обозначить так.

Вопрос национального, духовно-культурного самоопределения возникает перед многими писателями ХХ века как русскими, так и не русскими по рождению. В данном случае, с подачи С.Чупринина, речь идёт о вторых.

Обретение евреями русского «звукоряда» часто происходит на внешнем уровне, уровне «мук рта», как в стихотворении Семёна Кирсанова «Буква Р». И преодоление «картавости» в таком случае – не гарантия того, что слова «О, Русь, о Русь» найдут отклик не только у соседского гуся. Национальная принадлежность писателя определяется не языком, на котором он пишет, на чём настаивают русскоязычные авторы, а его духовно-культурной пропиской, как утверждают М.Лобанов, «правые».

Процесс же национального самоопределения О.Мандельштама растянулся на десятилетия и протекал он в плоскости, находящейся между двумя полюсами – большевистско-космополитическим и еврейским. И «берёзок» как символа духовной соприродности поэта с тысячелетней Россией на этом пути действительно не было.

В разговоре о Михаиле Лобанове трудно обойти его постоянного оппонента Анатолия Бочарова. Он – один из лидеров «левых» в 60-80-е годы, типичный русскоязычный представляет интерес во многих отношениях. Однокурсник Лобанова по МГУ, комсорг в студенческие годы, вечный критик «правых»: в советское время – под знаком верности марксизму-ленинизму, в перестроечное и постперестроечное – под флагом демократии, свободы личности, гуманизма и т.д. Во все времена – учёный муж, доктор филологических наук, профессор МГУ.

 

Почти через сорок лет после окончания университета, после многочисленных «боёв на расстоянии», в 1989 году на страницах «Литературной газеты» в рубрике «Диалоги недели» состоялся «контактный поединок» М.Лобанова и А.Бочарова. Из признания профессора МГУ следовало, что соборность для него «новое словцо» («Литературная газета», 1989, № 37). Здесь всё показательно – и «новое», и «словцо».

Естественно, что соборность – слово не новое для тех, кто знаком с православной традицией, которая в советский период была выброшена «левыми» за борт современности. На уровне лексическом «словцо» есть открыто выраженное А.Бочаровым неприятие этой традиции.

Михаил Лобанов, говоря об истоках и развитии данной традиции, указывает и на «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, и на русских мыслителей в лице так не любимых А.Бочаровым славянофилов, и даёт «обиходного уровня» определение соборности, с христианских позиций характеризует «личность», «свободу», «ленинскую гвардию» и т.д. И это не дань наступившей моде на церковность, это глубокое убеждение Лобанова, православное, духовное формирование которого началось ещё в 40-50-е годы.

Духовное образование определи

ло жизненные взгляды и жизненный путь критика, позволило избежать ему многих искушений. Например, в отличие от известных будущих «правых», Лобанов в 50-е годы не переболел либерализмом – «великой ложью нашего времени» (К.Победоносцев). Так, по свидетельству Феликса Кузнецова, со знакомства с Вадимом Кожиновым начался его «путь возвращения в Россию, к русской, патриотической идее». До этого он был, «так сказать, более либерал…». Показательна и реакция Станислава Куняева на это признание: «Да, все мы были либералами. Но Вадим в себе этот либерализм изживал и одновременно с этим изгонял его и из нас, потихоньку, не специально – как-то всё получилось само собой».

Итак, когда многие будущие «правые» изживали в себе либерализм, Михаил Петрович становился человеком православным, верующим.

И закономерно, что в статьях, книгах Лобанова не раз поднимается вопрос смысла жизни. Итоговым видится размышление критика в статье «Милосердие» (2002). И вновь, как в начале пути, в период духовного самоопределения, Михаил Петрович сравнивает две версии смысла жизни – писательскую и «простой» верующей женщины. И вновь отдаёт предпочтение второй, воспринимая долголетие как время, отпущенное на земле для избавления от грехов и возможности прийти к покаянию.

Молитва, завершающая статью, не только очередное свидетельство глубинной русскости, православности Михаила Лобанова, но и одно из самых сокровенных, поэтичных, совершенных его творений: «Господи, нет предела милосердию Твоему! Ты сохранил мне жизнь на войне, в болезни, дал мне долголетие, и чем я ответил тебе? Ты знаешь все мои грехи и сохраняешь милость Твою ко мне. Прости мне слабость мою и греховность. Ты же знаешь, как я верую, что если есть во мне что-то доброе, способное к добру, то это не моё, а Ты дал мне, как и те неиссякаемые дары Благодати, которые по великому милосердию Твоему проливаются на нас, на Твои, Господи, творения» (Лобанов М. Милосердие // Лобанов М. В сражении и любви. – М., 2003).

Естественно, что Михаил Лобанов – один из самых последовательных и стойких бойцов за Православие, за «твердыню духа», без каких-либо католических, экуменистических и прочих новаций. В статьях и интервью последних 20-ти лет он неоднократно негативно-точно характеризует и отца современных ересей, революционера от религии Вл.Соловьёва, и его многочисленных последователей. В этой связи критик замечает о Солженицыне (которому «не нравится «окаменелое ортодоксальное, «без «поиска», Православие») и о проблеме вообще: «Как будто может быть какое-то не «ортодоксальное», не «догматическое» Православие. Расшатывающий догматы «поиск» и означает конец Православия!» («Наш современник», 2005, № 5).

Определяя русскость, православность, М.Лобанов не сбивается на фактографически-формальное понимание вопроса, чем грешат авторы разных направлений, взявшие на вооружение схоластическую методу К.Леонтьева. И там, где того требует «материал», критик тонко и точно проводит грань между мировоззрением и творчеством, публицистикой и «художеством».

В интервью «Светоносец или лжепророк?» («Советская Россия», 1998, 24 декабря), говоря о гордыне Александра Солженицына и Льва Толстого, проявленной по отношению к Церкви, Михаил Петрович справедливо утверждает, что у «безблагодатного моралиста Толстого» благодатное слово художника. У Солженицына подобное превращение обличителя в художника Лобанов не представляет, и с этим трудно не согласиться.

Естественно, возникает вопрос: что делать русскому писателю в сегодняшней ситуации «еврейского ига», возможен ли диалог с русскоязычными авторами? Этот вопрос М.Лобанов неоднократно рассматривает в своих статьях. В «Российско-кёльнских абсурдах» («Наш современник», 1997, № 3) критик приводит собственное высказывание из беседы с немецким литературоведом В.Казаком: «Писателей навсегда разделило 4 октября 1993 года, когда «апрельевцы-демократы» подтолкнули Ельцина к решительным действиям». Эта верная по сути и по факту мысль требует дополнительных комментариев.

Главное, думается, не в том, подтолкнули или нет (Б.Ельцин и его окружение спасали свои шкуры, и президент – мерзкая и преступная «прореха на человечестве» – всё равно пошёл бы на крайние меры), а в том, что, подписав известное письмо, разрешили «кровь по совести». Если бы и не было расстрела, вина и грех подонков-подписантов были бы не меньше.

Во-вторых, только ли события октября 1993 года разделили писателей, не произошло ли это раньше? Главная линия водораздела – отношение к России – проходит через сердца и души. И без пролитой крови не может быть общности с теми, для кого Россия – «сука», «раба», «тысячелетний рейх», «материал для творчества» и т.д.

Статья «Моя позиция» («Завтра», 2000, № 16) вызвана награждением Валентина Распутина Солженицынской премией. В статье на разном материале рассматривается вопрос о возможности объединения в рамках одной культуры разных сил – именно такую цель поставили перед собой организаторы премии. Михаил Лобанов сомневается в том, что данное мероприятие, на котором символично обнялись В.Распутин и Б.Ахмадулина, может стать началом сближения русских и русскоязычных сил. Он, как и Вадим Кожинов в случае с Андреем Нуйкиным, руководствуется логикой: фамилия поэтессы стоит под письмом 42-х, призывавших Ельцина к кровавой расправе в октябре 1993 года.

С таких же позиций Лобанов оценивает пафос «Двести лет вместе» А.Солженицына. Призыв к сближению в настоящих условиях означает подавление воли к национальному сопротивлению. Следующие слова из статьи «И вздрогнут наши недруги!» – лейтмотив публикаций последнего десятилетия, лобановский вариант спасения русского народа, логически вытекающий из всей героической жизни Михаила Петровича – русского критика «на передовой»: «Национальная идея – это не академическая болтовня о «соборности», «общечеловеческой отзывчивости» (довольно с нас этих «общечеловеческих ценностей»), национальная идея – это борьба не на жизнь, а на смерть с нашими врагами, уничтожающими нас как нацию. Вот тогда-то и вздрогнут наши недруги, когда не только услышат, но и уверятся, что это не шутки, а настоящая война» («Молодая гвардия», 1997, № 9).

 

БЕНЕДИКТ САРНОВ:

СЛУЧАЙ ЭСТЕТСТВУЮЩЕГО

ИНТЕЛЛИГЕНТА

 

В 1988 году появилась статья Бенедикта Сарнова «Какого роста был Маяковский» («Огонёк», №19). В 2006 году вышли две книги этого критика «Маяковский. Самоубийство», «Случай Мандельштама». Во время их чтения я не раз задавался вопросом о росте самого Бенедикта Михайловича и вспоминал название другой его статьи «...И где опустишь ты копыта?» («Вопросы литературы», 1994, №4).

Авторская концепция в объёмном сочинении Сарнова о В.Маяковском вырастает из свидетельств Лили Брик, её единомышленников, людей, идейно близких самому критику. В этом нет ничего особенного, такой путь избрали многие исследователи В.Маяковского – от отца и сына Катанянов до Бенгта Янгфельдта. Правда, все, идущие вослед за Л.Брик и «компанией», транслируют накопившиеся фактические ошибки и мифы разного толка. Книга Б.Сарнова в этом смысле не исключение.

Её автор даже не заметил фактическую, элементарную арифметическую ошибку, допущенную Лилей Брик в письме к Иосифу Сталину, которое полностью приводится в начале первой главы. Через три страницы Сарнов повторяет эту неточность, вновь цитируя Лилю Юрьевну: «Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского <…>». Прошло, конечно, не почти шесть, а почти пять лет... Или в самой первой цитате книги, в воспоминаниях Галины Катанян, говорится о Виталии Марковиче Примакове следующее: «Он командовал тогда Ленинградским военным округом и был непосредственно связан с секретариатом Сталина». Во-первых, Примаков был не командующим, а заместителем командующего. Во-вторых, письмо к Сталину попало не через Примакова, а через Агранова, что убедительно доказал В.Дядичев в статье «Прошлых дней изучая потёмки» («Москва», 1991, № 4).

Естественно, могут возразить: всё это мелочи... Но из подобных мелочей складывается у читателя общее представление о времени, Маяковском, о многом и многих. К тому же собственные оценки и характеристики Б.Сарнова вызывают не меньше возражений и вопросов. Приведу два характерных примера.

Уже во втором абзаце книги читаем: «Страна ещё не очнулась от раскулачивания и жуткого голодомора на Украине». В последние 20 лет многократно доказывалось, что голодомор был не только на Украине (так представляют эту трагедию в Сенате США и украинской Раде), но и в России: в Поволжье, на Кубани, Дону, Ставрополье. А ещё раньше исторических публикаций появилось первое художественно-документальное свидетельство о голодоморе в Поволжье – роман М.Алексеева «Драчуны».

Думаю, что Б.Сарнов всё это знает, но никогда по идейным соображениям данную версию событий не примет. Поэтому голодомор у него всегда – лишь на Украине, а улица, идущая к храму (перифраз названия статьи И.Клямкина), будет пролегать где угодно, но только не в России.

Во времена перестройки, когда начали искать иные пути и ориентиры развития страны, Б.Сарнов в лучших «левых» традициях забраковал наш исторический опыт и как положительную альтернативу ему нарисовал такую благостную картину: «Вот, например, в Париже, говорят... есть памятник Людовику, и памятник Робеспьеру, и памятник Наполеону... Улица Коммунаров – улица генерала Галифе...» («Огонёк», 1988, №19).

Историк Ю.Поляков сразу так отреагировал на этот пассаж поклонника и «знатока» цивилизованного мира: «Уж лучше бы Сарнова не заносило к Эйфелевой башне. Ведь в благополучном Париже однажды, во времена Коммуны, граждане низвергли Вандомскую колонну (памятник Наполеону). …А улицы Коммунаров в Париже нет <…> И памятника Робеспьеру в Париже тоже нет. Что касается памятника Людовику, то ответить трудно, поскольку Людовиков было... надцать, а который из них интересует Сарнова, в его статье не обозначено. Учась объективности, добавлю, что улицы генерала Галифе в Париже тоже нет» («Литературная газета», 1988, №20).

Подобная «объективность» характерна и для книги Б.Сарнова «Маяковский. Самоубийство». Непонятно, в частности, какими критериями руководствуется её автор, когда оценивает тех или иных исторических деятелей: их военные успехи в Гражданской войне, достижения в мирное время, служебное положение, восприятие окружающих и т.д. Например, почему В.Примаков именуется «одним из крупнейших советских военачальников», а В.Антонов-Овсеенко и Н.Муралов – «фигурами второго и даже третьего ряда» (видимо, поэтому Б.Сарнов даже не удосужился назвать их имена).

Показательно, что в справочно-биографическом словаре 1926 года «Гранат» в числе 27 «выдающихся партийных и государственных деятелей революции и гражданской войны» наряду с Л.Троцким, М.Тухачевским, М.Фрунзе, С.Будённым и другими названы Н.Муралов и В.Антонов-Овсеенко. В.Примаков же в данном списке отсутствует. Если Б.Сарнов берёт во внимание вершинные достижения по службе, то у Н.Муралова – это командующий Московским военным округом, а у В.Примакова, как говорилось, заместитель командующего Ленинградским округом.

Итак, названные и неназванные факты не дают оснований для столь высокой оценки Примакова. Быть может, и в этом случае Б.Сарнов смотрит на Виталия Марковича глазами Лили Брик? Не исключаю, что главным достоинством Примакова является то, что он любил именно её...

Там, где Б.Сарнов делает выходы на историю литературы, на творчество разных авторов XIX–XX веков, то, как правило, возникают проблемы фактического и концептуального планов. Например, о С.Есенине применительно к судьбе главного героя книги сообщается: «Его кляли за богохульство (как будто не богохульствовал Есенин!)».

Богохульство Есенина – это временное явление 1917-1918 годов, это помрачение ума, не затронувшее сути личности и творчества поэта, помрачение, которое уже в 1919 году было преодолено. У Маяковского же богохульство – постоянная величина личности и творчества, величина, их суть определяющая.

Тема Есенина возникает и в книге «Случай Мандельштама»: «Вот, например, Сергей Есенин, этот «последний поэт деревни», готовый «отдать всю душу Октябрю и Маю», но с одним только единственным условием, чтобы не отобрали у него, сохранили ему его «милую лиру». Стал бы разве он называть себя социалистом? Коммунистом? Марксистом? <…> А большевиком – пожалуйста! С дорогой душой!». Во-первых, никаких условий в стихотворении «Русь советская» не ставится, более того, строфа, откуда приводится Б.Сарновым усечённая строка, начинается словами: «Приемлю всё, // Как есть всё принимаю». Во-вторых, в этом стихотворении нет и намёка, что кто-то может отобрать у поэта лиру. В-третьих, сама композиция и логика данного высказывания Б.Сарнова вызывает возражения. Идеи стихотворения 1924 года продолжаются и иллюстрируются стихотворением 1918 года «Иорданская голубица». Хронологическая и смысловая инверсия здесь не уместна.

Подобная картина наблюдается и там, где речь у Сарнова идёт о Пушкине, Цветаевой, Мандельштаме, Блоке, Пастернаке (о двух последних скажу далее) и других.

Естественно, что Б.Сарнов благосклонно относится к тем авторам, которые, подобно ему, по-хлестаковски подходят к оценкам русской литературы. Явные фавориты у критика – это Виктор Шкловский и Дмитрий Быков.

Одна из главных, концептуальных идей книги Сарнова о Маяковском, идея «пробников», вырастает из размышлений Шкловского о русской литературе XIX века в книге «ZOO, или Письма не о любви».

Я по собственному желанию в 1976 году писал курсовую работу о творчестве В.Шкловского. Названную книгу, как и все остальные, прочитал трижды, и с тех пор имею устойчивое мнение об этом «популярном в определённых кругах» авторе. Так вот, тот словесный бред В.Шкловского о Печорине, Онегине, Болконском и т.д., который принимает Б.Сарнов, цитировать не буду, комментировать тоже не вижу смысла. Я лишь прибегну к помощи Бенедикта Михайловича. Оценку, данную им М.Зощенко, переадресую В.Шкловскому: «Это уже даже не «каша в голове», прямо безумие какое-то». Истинно так.

Символом же советского одиозного критика в книге Б.Сарнова является Владимир Ермилов. О фигурах более одиозных, Леопольде Авербахе и Осипе Брике, либо никак, либо принципиально иначе. Догадайтесь сами, почему...

В восприятии Осипа Брика Б.Сарнов также находится в плену своей «первой любви» Лили Брик и её последнего мужа В.А.Катаняна. Да, Лиля Юрьевна называла Осипа Максимовича гениальным, она предрекала, что его ум будет оценён будущими поколениями... И думаю я, человек наивный, было бы естественно подтвердить прозорливость Лили и ум Осипа цитатами из работ последнего. Но увы, Осипа Максимовича лучше не цитировать, ибо станет очевидным, что он – не только не гений, но и просто неумный человек. Да и к тому же подлец, примитив, кровожадный...

Чуковская приводит свидетельство Анны Ахматовой: термин «внутренние эмигранты» по отношению к ней и Мандельштаму пустили Брики. Лидия Корнеевна ссылается также на выразительные строки Осипа Максимовича: «Враги советского народа, окопавшиеся в литературных организациях, подлые наймиты капиталистических разведок – бухаринцы, троцкисты, авербаховцы – смертельно ненавидели Маяковского»; «...Кровь Маяковского, так же как и кровь великого Горького, на их грязных руках» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т.1. – СПб., 1996).

Конечно, Б.Сарнов не мог обойти стороной расхожее мнение, что Осип Брик – следователь ЧК. Комментарий критика – «низ» исследовательского мастерства – поражает убийственной «убедительной» аргументацией: «…Мне ничего не известно. Вроде – не был». К тому же утверждается, что всех многочисленных и высокопоставленных чекистов к Брикам привёл В.Маяковский. Так, с подачи В.А.Катаняна, последнего мужа Лили Брик, стрелки с Осипа Максимовича переводятся на Владимира Владимировича.

Влияние Катаняна на Сарнова сказывается и в трактовке других вопросов. Так, говоря о «приятелях-чекистах» В.Маяковского, Б.Сарнов называет их в том порядке и количестве, в котором они приводятся у Василия Абгаровича. Или понятно, почему Сарнова устраивает следующая версия Катаняна: «В 1920–1921 гг. Осип Максимович работал в Юридическом отделе МЧК»; «У Осипа Максимовича от времени его работы в МЧК не осталось никаких связей и знакомств». Конечно, хотелось бы, чтобы Сарнов как-то комментировал те работы, в которых версии, транслируемые критиком, опровергаются. Так, по свидетельству В.Дядичева, «на январь 1924 года О.М.Брик был штатным – на должности «уполномоченный 7 отделения секретного отдела» – сотрудником ОГПУ. А прямым начальником Осипа Максимовича был Яков Саулович Агранов, в 1923–1929 годах – зам. начальника секретного отдела ОГПУ» (Дядичев В. Маяковский. Жизнь после смерти: продолжение трагедии// Наш современник, 1993, № 12).

В этих случаях, когда Сарнов «экспериментирует» с историей литературы, не знаю, кого больше жалеть: автора, который так подставляется, или читателя, который сарновскую «лапшу» может проглотить. Например, на 157-ой странице книги утверждается: «Через четыре года после смерти Маяковского были упразднены все литературные группировки, школы, течения, направления. Не стало ЛЕФов, ни конструктивистов, ни РАППов, ни ваппов, ни маппов».

Во-первых, литературные группировки были упразднены не в 1934, а в 1932 году постановлением ЦК ВКП(б) от 23 апреля «О перестройке литературно-художественных организаций». Во-вторых, ЛЕФ перестал существовать ещё в 1929 году, был преобразован в РЕФ, а конструктивисты самораспустились в 1930 году. В-третьих, нужно писать: ВАПП, МАПП.

В книге «Случай Мандельштама» Б.Сарнов объясняет судьбу Осипа Эмильевича – и параллельно В.Маяковского, Б.Пастернака, С.Есенина – через феномен интеллигенции. Ключевые для всей книги размышления критика об этом феномене страдают логическими и понятийными провалами, фактическими неточностями.

Главным достоинством интеллигенции Сарнов называет стремление к истине. Однако следующим уточнением данное утверждение по сути перечёркивается: «…Всё, что лежит за пределами этого самого «своего мнения» для него (интеллигента. – Ю.П.) просто не существует». Если критик прав, а в этом случае он прав, то стоило ли тогда городить огород из истины?

У Сарнова подобные вопросы, естественно, не возникают, в книге он не раз обращается к данному феномену и в итоге выдвигает такую версию. Трагедия интеллигенции заключается в том, что она пренебрегла истиной во имя правды-справедливости. К тому же, Н.Гоголя, Ф.Достоевского, Л.Толстого Б.Сарнов не только относит к интеллигенции, с чем согласиться нельзя, но и ставит их в один ряд с В.Белинским, Н.Чернышевским, Н.Добролюбовым, что абсурдно вдвойне.

Этим произвол критика не ограничивается. Он утверждает, что Гоголь, Достоевский, Толстой в становлении психологического типа интеллигента сыграли не меньшую роль, чем Белинский и «компания». В качестве же доказательства приводится известное высказывание Достоевского о Христе и истине. Оно, с точки зрения Сарнова, «проливает больший свет на духовный облик русского интеллигента, чем все писания Чернышевского и Добролюбова, вместе взятые».

Тезисно скажу об очевидном. Сама постановка вопроса «...Если б кто мне доказал, что истина вне Христа» – это ориентация на оппонента, который представляет секулярный, в частности, интеллигентский, подход к пониманию проблемы. Для Достоевского же подобной дилеммы «истина – Христос» не существовало, ибо истина во Христе. На это он неоднократно указывал в споре со своими идейными противниками, в том числе теми, кого Сарнов ставит в один ряд с Достоевским. Критик забывает и то, что сущность русского народа Фёдор Михайлович напрямую связывает с Христом и Православием: «...Кто не понимает Православия – тот никогда и ничего не поймёт в народе»; «Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его»; «А идеал народа – Христос».

На фоне этих и им подобных многочисленных высказываний великого писателя ещё более очевидна искусственность, пустота, мертворождённость концепции Б.Сарнова, которой он стремится придать универсальный характер: «Подобно Достоевскому, она (интеллигенция. – Ю.П.) всегда, выражаясь фигурально, готова была остаться не с истиной, а – с «Христом». А Христом русской интеллигенции был народ». Последнее предложение – ещё одна лукавая формула, позволяющая подверстать под теорию Сарнова многих и многих авторов XIX–XX веков.

Для критика русский народ един, для писателей, на которых он ссылается, – нет. Ф.Достоевский, говоря о народе, имеет в виду народ, условно говоря, «с Христом», народ, ориентированный на традиционные национально-православные ценности. В.Маяковский обращается к народу «без Христа», к денационализированной, обезбоженной людской массе, к коей принадлежал сам. Поэтому только неприятие и улыбку вызывает дальнейшее оригинальниченье Б.Сарнова: «...Между тем это странное занятие («наступать на горло собственной песне») было естественным и закономерным продолжением уже знакомой нам, всё той же давней русской традиции духовного мазохизма. Ибо что ещё может означать готовность наступать на горло собственной песне, как не желание вопреки и назло всему «остаться со Христом».

Известное же выражение И.Бунина «и дубина, и икона», которым неудачно жонглирует Б.Сарнов, применимо только к третьему – амбивалентому народу. Сущность же народа «без Христа» (Н.Добролюбов, В.Маяковский, А.Вознесенский, В.Ленин, Н.Бухарин, Б.Ельцин), сколько его не «скреби», в какие условия не ставь, останется неизменной. Выражением этой сущности является, опять по Бунину, «дубина», «Емелька Пугачёв», а не «икона», «Сергий Радонежский». В одном Бенедикт Михайлович прав: случай В.Маяковского – случай интеллигента.

Сарнов любит с опорой на чужое мнение подчеркнуть неэстетичность человека, явления и сделать далеко идущие выводы. В книге «Случай Мандельштама» критик приводит свидетельство К.Чуковского (его ложкой А.Блок ел суп) и последовавшую затем мысль мемуариста: «Не написал бы «Двенадцати», если бы был брезглив». И Сарнову нет никакого дела до того, что к «Двенадцати» Блок шёл давно, что поэма – логичная точка в развитии его мировоззрения и творчества. Уже в статьях и письмах 1908–1909 годов неоднократно звучит главная мысль «Двенадцати»: «Чёрная злоба – святая злоба». Об этом я уже писал («Литературная Россия», 2007, № 16) и повторяться не буду.

Итак, критерий «брезгливости» в случае с Блоком не срабатывает, как не срабатывает и в случае с Маяковским. Он известен нам болезненным, маниакальным «чистоплюйством», что не мешало ему на протяжении всего творчества быть «людоедом». И непонятно, зачем Сарнов приводит такое свидетельство В.Шкловского: «Л.Брик Маяковского остригла, велела ему помыться, переодела». Сама Лиля Брик, во всех отношениях нескромница, если бы были основания, не постеснялась бы рассказать о своей цивилизаторской роли в судьбе «плебея» (В.Шкловский) Маяковского. Однако она уже в самом начале своих воспоминаний, где речь идёт об их первом знакомстве, заявляет: «Маяковский в то время был франтом – визитка, цилиндр» («Дружба народов», 1989, № 3).

Или в книге «Случай Мандельштама» Б.Сарнов так комментирует желание Пастернака встретиться со Сталиным, поговорить с ним «о жизни и смерти»: «Зачем ему это понадобилось? Что нового мог сообщить питомцу Марбургского университета, ученику Когена, человек, который развлекался плясками под баян и украшал стены своего кабинета цветными фотографиями, вырезанными из «Огонька».

Питомец – это, конечно, сильно сказано. Один семестр (неполных три месяца) в Марбурге, вперемешку с любовями, поэтической лихорадкой – это «курс молодого бойца» в лучшем случае. На ученика Когена Пастернак тоже не тянет: прослушанный курс лекций, две встречи, успешно защищённые рефераты – это ещё не основание называться учеником. Да и хорошо, что Пастернак им не был.

Баян же, конечно, не интеллигентский инструмент, другое дело – скрипка, рояль... Видимо, ценителям «высокой» музыки В.Ленину или Н.Бухарину было о чём поговорить с «небожителем» Пастернаком? Не знаю. Мне вспоминается словесный «баян»: «дубиноголовые» статейки Ленина о Л.Толстом и мерзкопакостнейшая блевотина «Злых заметок» «умницы» Бухарина.

Б.Сарнов любит называть свои книги «Случай Зощенко», «Случай Мандельштама». Случай же самого Бенедикта Михайловича – это случай эстетствующего интеллигента со всеми вытекающими отсюда названными и неназванными последствиями.

 

***

Закономерно, что центральная тема в книге Б.Сарнова «Маяковский. Самоубийство» – это тема любви. Не менее закономерно и то огромное внимание, которое уделяется автором Лиле Брик. Однако сарновское видение «музы Маяковского» – это немного модернизированный старый миф о Лиле Брик. Не помогло (а может быть, только помешало) многолетнее общение Сарнова с возлюбленной Маяковского.

Начнём с самого простого – «тёмных пятен», «загадок» биографии Лили Юрьевны. На первых страницах книги сообщается, что в 1935 году, в момент отправки письма И.Сталину, В.Примаков был мужем Брик. Однако известно и другое: Лиля до конца жизни Осипа Брика оставалась его женой, то есть до 1945 года включительно.

Двоемужество Лили Юрьевны – миф это или реальность? Данный вопрос в книге Б.Сарнова остаётся открытым. Приведу наиболее вероятные варианты ответов на него.

Примаков был не мужем, а любовником Л.Брик. Сарнов же подменяет понятия, используя неуместный в данном случае эвфемизм. К этому критика мог подтолкнуть аналогичный случай с Маяковским. По свидетельству Сарнова, Лиля Юрьевна попросила убрать из его статьи слово «холостяк», употреблённое по отношению к Маяковскому. По её словам, она была поэту женой. Правда, Мария Синякова говорит об обратном: на слова Маяковского «Лиличка – моя жена», она ему ответила: «Муж у меня – только Брик, а ты, Володя, только любовник» («Вопросы литературы», 1990, № 4).