Штрихи к портрету на фоне эпохи 11 страница

По поводу утверждения, что «нельзя представить написанной «в стол» критической статьи», лишь замечу: я 20 лет пишу преимущественно «в стол»…

***

В записи от 5 декабря 1971 года даётся совершенно неожиданный диагноз разгрома «Нового мира», который не встречается в статьях и мемуарах самого Лакшина, его единомышленников и противников. Главным виновником случившегося называется не власть, не Ю.Мелентьев, не «молодогвардейцы», не авторы известного письма (привожу наиболее расхожие версии), а либеральная интеллигенция, предавшая журнал. «Новый мир», по мнению Лакшина «...и в самом деле был пригашён вовремя. Либеральная интеллигенция, напуганная в 68 г., уже отшатнулась от него, с раздражением смотрела, как мы всё ещё плывём, будто в укор ей. Совершился общественный откат, «Новый мир» стал лишним не только для начальства, он и интеллигенции колол глаза и не давал заняться своими тихими гешефтами – «распивочно и навынос» («Дружба народов», 2004, № 11).

Интересны и точны индивидуальные портреты представителей этой интеллигенции, от преуспевающего Е.Евтушенко, который просит у Л.Брежнева журнал, получает дачу и рассказывает очередные байки о собственном героизме (запись от 17 июля 1971 года), до «балаболки» О.Чухонцева, упрекающего «Новый мир» Твардовского в том, что журнал занимался не литературой, а политикой (запись от 5 декабря 1971 года).

 

***

Через 18 лет после антилиберальных дневниковых выпадов В.Лакшин в самый разгар журнальных сражений времён «перестройки» выдвигает принципиально иную версию разгрома «Нового мира», совпадающую в главном с расхожей «левой» трактовкой событий. В статье «Рецидив» утверждается: «Результаты этого так называемого «обсуждения в печати» вылились в протокол № 5 от 9 февраля 1970 года заседания секретариата Союза писателей о переменах в составе редколлегии «Нового мира», вследствие которых Твардовский покинул пост главного редактора» («Советская культура», 1988, 14 мая). А в статье «Четверть века спустя» виновниками называются обиженные «Новым миром» писатели, критики и цензура. Под их давлением брежневско-сусловский аппарат «вынужден был» «решать вопрос» с журналом.

Версия эта опровергается в том числе многочисленными дневниковыми свидетельствами тех же «новомировцев», Твардовского, Лакшина, Кондратовича. Во-первых, «обиженные» писатели тут ни при чём. Предложения об уходе и реформировании журнала начали поступать Твардовскому ещё до появления «письма одиннадцати», которое имеется в виду в данном случае.

По дневниковой версии Алексея Кондратовича, мысль о разгоне возникает в феврале 1969 года, а 24 марта в разговоре с Воронковым поднимается вопрос о реформировании редколлегии, что называется «первым приступом к разгону» (Кондратович А. Новомировский дневник. 1967-1970. – М., 1991). 14 мая 1969 года Воронков предложил Твардовскому подать заявление об уходе. Авторы же письма, опубликованного 26 июля, достигли, по словам А.Твардовского, обратного результата: «таскают камни для памятника «Новому миру» (запись от 4 августа 1969 года // «Знамя», 2004, №9). А по словам В.Лакшина, «вся эта шумиха сделала только то, что сейчас уже Твардовского снять стало совсем невозможно» (запись от 4 августа 1969 года // «Дружба народов», 2003, № 5).

Во-вторых, среди цензоров были и новомировски настроенные работники. Например, цензор 4-го отдела Главлита Эмилия Проскурнина и начальник Главного Управления при Совете Министров СССР по охране государственной тайны в печати Павел Романов. Более того, Эм., или Эмилия, как называют Проскурнину Кондратович и Лакшин, информировала руководство «Нового мира» о тех или иных готовящихся акциях, публикациях и т.п. Например, в дневнике Владимира Яковлевича от 24 июля 1969 года и 18 февраля 1970 года читаем: «Эмилия звонила мне и рассказала о статье, которая готовится в «Огоньке» в воскресенье» («Дружба народов», 2003, № 6); «Света приехала специально с работы, чтобы передать информацию, полученную от Эмилии. Это результат её воскресных прогулок в пансионате с Альбертом Беляевым» («Дружба народов», 2003, № 6). Знаменательно и то, что Эмилия Алексеевна ушла с работы после разгрома «Нового мира», и ещё более знаменательно, что ушла в «Юность», в «филиал» «Нового мира».

В-третьих, в сусловско-брежневском аппарате, который называет В.Лакшин, были и сочувственники, и единомышленники журнала типа А.Яковлева, И.Черноуцана, Ю.Кузьменко. Приведу записи из рабочих тетрадей А.Твардовского от 9 марта 1967 года и 1 января 1969 года. Они свидетельствуют о разных уровнях «контактов» с названными товарищами: «Черноуцан дал мне понять, что письмо, на чьё бы имя я его ни послал, читать будет Мелентьев. И докладывать будет он» («Знамя», 2002, № 9); «Зашел к Бакланову <…>, бутылки, закуски. Это у него был Кузьменко из отдела (под Беляевым), о котором я слышал от своих, что хороший, хотя и безвластный парень» («Знамя», 2004, № 4).

Естественно, что в подобных свидетельствах многое остаётся за кадром. Но их достаточно для понимания того, что у «новомировцев» были «длинные руки». Они были отнюдь не небожителями, как часто их представляют, у них была и крепкая хватка, и связи, вплоть до выходов на Брежнева. В подтверждение приведу записи из дневника В.Лакшина от 9 января, 3, 6, 27 февраля 1970 года: «Стало известно, что два дня помощник Брежнева – известный Голиков запросил у Романова материалы о задержанных в цензуре за последний год материалах «Нового мира»; «Стало известно через знакомых людей из Иностранной комиссии и Секретариата, что есть такое указание: снимать Твардовского <…>»; «Виноградов прибежал вдруг с известием, что есть способ передать письмо в собственные руки Брежнева»; «Стало достоверно известно, что Секретариат ЦК, утвердивший Косолапова, состоялся лишь во вторник 24-го. Не было ни Брежнева, ни Суслова, ни даже Демичева» («Дружба народов», 2003, № 6).

 

***

В дневнике В.Лакшина за 1971 год не раз возникают имена Михаила Бахтина и Сергея Аверинцева – кумиров московской интеллигенции, и не только московской. Для Владимира Яковлевича неприемлемо – и это здоровая реакция – наукоблудие, возросшее на почве увлечения Бахтиным и Аверинцевым, все эти «полифонии», «открытые структуры», «структуры мысли» и т.д. Данный феномен в записи от 31 октября объясняется так: «Бахтин для них бог, потому что идея «полифонии», многоголосия Достоевского ведёт к той же неопределённости. Добро и зло – равнозначны <…>, цели и смысла нет. И пусть Достоевский бьётся головой о стену и сгорает от внутреннего ужаса и тоски – они видят лишь многоголосие» («Дружба народов», 2004, № 11).

Конечно, следует отличать М.Бахтина и С.Аверинцева от их последователей и якобы последователей, от всех тех, кто, как омёла, паразитирует на их творчестве, выдавая на-гора многочисленные публикации, не имеющие никакого отношения к нему. В.Лакшин о подобной градации не говорит. Его же замечания в адрес Бахтина по смыслу совпадают с тем, что позже говорилось Владимиром Гусевым, Михаилом Лобановым, Сергеем Небольсиным.

 

***

Естественно, что в размышлениях Владимира Яковлевича о Бахтине, Аверинцеве, Достоевском, современных либералах и т.д. встречаются мысли ошибочные, утверждения, требующие коррекции разной степени. Например, Ирина Роднянская, слушательница лекции Лакшина о Достоевском, почему-то попала в разряд либеральной интеллигенции. Если и «выходила из себя от злобы» Роднянская, как утверждается в дневнике от 27 октября 1971 года (правда, интуиция подсказывает мне, человеку, знающему Ирину Бенционовну только по работам, что слово «злоба» к ней неприменимо), то, предполагаю, от суждений Владимира Яковлевича о «Вехах», Боге, Достоевском… Так, привязка либерализма, неверия к «Вехам» – подтверждение точности свидетельства Александра Солженицына о том, что «Вехи» Лакшин изучал по Ленину, то есть долгое время не читал их вообще, доверясь Ульянову. Или как без возмущения воспринимать мысли Лакшина о Достоевском из работы «Солженицын, Твардовский и «Новый мир»? Не исключаю, что нечто подобное звучало и на лекции: Достоевский – эгоцентрик, он «бранил евреев, грубо льстил Победоносцеву…»

 

***

Немало места в дневнике Лакшина 1969-1971 годов отводится медленной агонии «Нового мира», тому, как сдавали позиции, предавали, приспосабливались многие сотрудники, авторы, соратники журнала: Ю.Буртин, Е.Дорош, А.Марьямов, И.Борисова, Н.Бианки, С.Залыгин, В.Жданов и т.д. Владимир Яковлевич сознательно фиксирует различные мелочи, ибо они-то, с его точки зрения, и проясняют ситуацию. Два свидетельства в данном контексте, думаю, заслуживают особого внимания.

Во-первых, в происходящем для Лакшина нет ничего неожиданного: ситуацию, от которой ему противно и стыдно, «следовало ожидать».

Во-вторых, по мнению некоторых сотрудников «Нового мира», всему виной – сам Лакшин, который хотел печатать только свои статьи и не думал о журнале. 4 апреля 1970 года Владимир Яковлевич так реагирует на данную версию: «Я всегда им был чужой, и даже когда они меня ласкали и хвалили, знали в тайне души, что я презираю их московский либеральный кружок, всех этих благодушных Цезарей Марковичей <…>, и что мы из разного леплены теста» («Дружба народов», 2003, № 9). Об этом журнальном резус-конфликте в статьях и воспоминаниях Владимира Лакшина, и не только его, – ни слова…

В связи с действительно бесславным поведением многих в узком и широком смыслах «новомировцев», «шестидесятников» вспоминается прогноз спецкора «Правды» Н.Печерского, зафиксированный в рабочих тетрадях Твардовского. На предположение Александра Трифоновича, что соредакторы «Нового мира» уйдут вместе с ним, спецкор ответил: «Никуда они не уйдут, покамест их не погонят, и то не всех, лишь тех, которые не сумели приспособиться…» Твардовский Печерскому не поверил, объяснив диагноз спецкора его принадлежностью к иному миру.

Если в комментариях В.Твардовской к рабочим тетрадям отца и в её большой статье «А.Г. Дементьев против «Молодой гвардии» (Эпизод из идейной борьбы 60-х годов)» нет и намёка на недостойное поведение «новомировцев», то в дневнике В.Лакшина им достаётся «по полной программе». Вот только несколько примеров.

Публикацию в девятом номере «Нового мира» за 1970 год «Деревенского дневника» Дороша Лакшин оценивает как «поступок, равноценный предательству», и характеризует Ефима Яковлевича с позиций верности «старому» «Новому миру», соответствия слова и дела: «И ведь как красно говорил об «исторической роли журнала» – в феврале витийствовал и резонёрствовал пышнее, торжественнее всех, даже неловко становилось от его «высоких» слов. А сейчас, когда А.Т. погибает, Дорош украшает своим именем журнал Косолапова…» (запись от 2 ноября 1970 года // «Дружба народов», 2004, № 10).

Через год после увольнения Твардовского, Лакшина Л.Озеровой и А.Берзер предложили подать заявление об уходе. 16 февраля 1971 года Лакшин записывает в дневнике следующее: «И жалко, и противно. Всё сбылось, как по нотам. Из них выжали всё, что хотели, и теперь выбрасывают вон – достойная сожаления участь» («Дружба народов», 2004, № 10). Неожиданной для Владимира Яковлевича является занятая по отношению к «Новому миру» Косолапова позиция В.Тендрякова, В.Некрасова, Ю.Трифонова, В.Жданова, В.Огнева, многих других. В.Огнев, например, к которому Лакшин всегда относился с симпатией, высказывается за сотрудничество с новым главным редактором, даёт ему согласие стать членом редколлегии журнала и обвиняет Владимира Яковлевича в максимализме.

В мемуарах Огнева «Амнистия таланту. Блики памяти» (М., 2001) эта ситуация выглядит так: узнав об отрицательной реакции Твардовского и Лакшина на предложение Косолапова, Огнев отказывает ему. На самом деле, как уточняет в «Попутном» к дневнику Владимира Яковлевича его супруга («Дружба народов», 2004, № 9), Владимир Огнев не отказался, а его не утвердили в Союзе писателей…

 

***

В непростой ситуации, когда Лакшин лишился трибуны в «Новом мире», Владимира Яковлевича огорчала реакция коллег из дружественных журналов на его статьи. Те, кто помогал, например, Ст. Рассадину в «Юности» и «Вопросах литературы», В.Лакшина встречали, мягко говоря, прохладно. Из записи, сделанной 25 июля 1971 года, следует, что работа о Достоевском, предложенная в «Вопросы литературы», вызвала у главного редактора Лазаря Шинделя глубоко спрятанное недоброжелательство («Дружба народов», 2004, № 11).

Из замечаний Шинделя приведу лишь то, которое является иллюстрацией либерального высокомерия, пустопорожней претензии на ум, научность и т.п.: «Но 1-я часть слишком популярна для такого высоколобого журнала, как наш». Вывод же, к которому в результате общения с главным редактором журнала пришёл В.Лакшин: «Как будто приличные люди, но я не «свой» для них», – перекликается с мыслями Алексея Маркова о кастовости уже «Нового мира» Твардовского-Лакшина: «Как правило, приди ты окровавленный, упади на лестницу «Нового мира», – но ты чужой, не свой – тебя и не заметят!» («Москва», 1992, № 5-6).

***

О «пьянстве» патриотов – реальном и мнимом – ходят легенды, с которых часто начинается и заканчивается разговор о них. Что, дескать, с этих алкоголиков взять. «Левые» же – это якобы совсем другое дело: и пьют красиво, и пьют, задавленные «тоталитаризмом» или в творческом порыве… Так, 10 июля 1969 года В.Лакшин фиксирует в дневнике: «Позвал меня к себе домой Любимов – говорить о будущем спектакле к юбилею Ленина. Я отказывался, ссылаясь на слабое знание предмета, но всё же пошёл. Там – «младомарксисты», Можаев, Карякин и много водки. Словом, пьянка под кодовым названием «Ленин» («Дружба народов», 2003, № 4). Или, как свидетельствует тот же Лакшин 21 июля 1970 года, «дым коромыслом» закончился тем, что «несчастная» Белла Ахмадулина «обнимала меня, а потом легла на пол: «Никуда не уйду» («Дружба народов», 2004, № 9).

«Новомировцы» пили, мягко говоря, много. Александр Твардовский в рабочих тетрадях и Алексей Кондратович в дневнике предельно редко говорят об увлечении «зелёным змием», Владимир Лакшин в дневнике – очень часто, как будто составляет досье на Твардовского, Дементьева, Кондратовича, Саца, Закса и т.д. или является представителем натурализма в литературе. Что стоит за таким пристрастием к фиксированию нередко неприятных подробностей, которые опускаю?

Владимир Лакшин как умный человек понимает: данный вопрос возникнет неизбежно у читателей его дневника, поэтому он сам его задаёт и сам отвечает 29 мая 1969 года: «Иногда думаю: хорошо ли, что я пишу обо всём этом, ничего не скрывая о бедственном положении Александра Трифоновича, его несчастной слабости? Вдруг эта тетрадь попадёт когда-нибудь в руки чужого, равнодушного человека, и он использует во зло откровенность этих записей. Но нет, Трифоныча ничего не может уронить и унизить. Разве он пил бы так сейчас, если бы видел для себя хоть лучик надежды? Он уже трижды, четырежды вышел бы из запоя, если бы хоть что-то светило ему. А сейчас он боится возвращаться в реальность, нарочно замучивает себя, почти сознательно добивает» («Дружба народов», 2003, №4). Подобную аргументацию использует Лакшин, когда 18 ноября 1971 года фиксирует в дневнике, что Кондратович допился до белой горячки («Дружба народов», 2004, № 11).

В том, что Владимир Яковлевич, как и все «новомировцы», прилежный ученик В.Белинского и Н.Добролюбова, последователь «реальной критики», духовного спида XIX-XX веков, руководствовался логикой «среда заела», нет ничего удивительного. Также естественно, что логика эта не срабатывает, о чём свидетельствует прежде всего признание самого Александра Твардовского. 16 декабря 1968 года он приводит запись 25-летней давности: «Третьего дня в результате глупейшей и пошлейшей попойки в беспамятстве разбил лицо, нос, лоб – так что невозможно показаться на люди. Кажется, что это недвусмысленный подсказ: кончай. Всё дурное, пошлое, вредное, нечистое, что бывало со мной, всё, что мешает мне жить достойно, – от пьянства, распущенности, если не алкоголизма» («Знамя», 2003, № 10).

Понимаю, что пьяный Твардовский был «приятнее» и умнее многих в трезвом состоянии. Однако «максималисты» В.Лакшин и А.Солженицын правы: эта «слабость» Твардовского губила «их» дело. Эта «слабость», добавлю от себя, губит и «наше» дело: большая часть русских писателей, критиков и т.д. пропила Россию…

 

***

В рассказе Юрия Казакова «Старый дом» авторское «я» выражается через мысли героя – композитора, живущего в России XIX века: «Если что-нибудь на свете стоит преклонения, стоит великой, вечной, до слёз горькой и сладкой любви, так только это – только эти луга, только эти деревни, пашни, леса, овраги, только эти люди, всю жизнь тяжко работающие и умирающие такой прекрасной, спокойной смертью, какой он не видел нигде больше».

Подобное видение крайне чуждо «левым». И всё же некоторые из них периодически прозревают, в первую очередь, сердцем. Так, 4 мая 1969 года В.Лакшин записывает в дневнике: «Я впервые испытал такое резкое, подлинное чувство любви к нашей природе, к полям этим и берёзовым рощицам, к каждому сарайчику, крытому почерневшей от дождей щепой» («Дружба народов», 2003, № 4).

И вполне возможно, что именно это проснувшееся чувство любви к русской природе, помноженное на страшные реалии либеральной современности, незадолго до смерти проросло во взглядах Владимира Лакшина неожиданными всходами. Так, в своём заключительном слове В.Лакшин, как главный редактор «Иностранной литературы» и ведущий беседы на тему «Эротика и литература», высказывается о проблеме в духе «правых» авторов: «Я не согласен с тем, чтобы представлять старую русскую деревню, как сверх меры склонную к грубым формам проявления эротической темы. Слов нет, это было. <…> Но в русской деревне были и есть и застенчиво-скромные формы любовного чувства <…>.

Мне довелось ещё видеть остатки этого русского крестьянского типа. Одна деревенская старуха сказала при мне о муже, с которым прожила лет сорок, слова, которые я навсегда запомнил: «Да за что ты его любишь?» – спросили её немного бесцеремонно. «Удивляет он меня!» – ответила она с восхищением. Какие это замечательные формы чувства!» («Иностранная литература», 1991, № 9).

В статье «Россия и русские на своих похоронах» (1993) Лакшин выступает против несправедливой критики всего «русского», против того, что «понятие «русский» мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл. Исчезает само это слово. Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский» (Лакшин В. Литературно-критические статьи. – М., 2004).

Юрий Селезнёв ещё в 70-е годы в статье «Подвижники народной культуры» обратил внимание на то, что в кратком этимологическом словаре русского языка отсутствуют слова «родина», «Россия», «Русь», «русский». Владимир Лакшин в 1993 году говорит о сходном явлении: в библиографических списках «Книжного обозрения» раздел «Русская художественная литература» заменён на «Общенациональная художественная литература». Критик не только ставит справедливые, естественно возникающие в этой связи вопросы, но и в духе Ю.Селезнёва – М.Лобанова – В.Кожинова отвечает на них.

Один из ответов, если бы он был озвучен названными авторами, точно квалифицировался бы «левыми» как антисемитский: «И пока мы стесняемся слова «русский», американцы спокойно употребляют его для обозначения поселенцев из России на Брайтон-бич».

На схожее российское явление В.Лакшин указал ещё в 1971 году. 17 марта этого года он записал в дневнике: «Пропала, рассеяна, почти не существует русская интеллигенция – честная, совестливая, талантливая, которая принесла славу России прошлого века.

Нынешняя наша интеллигенция по преимуществу еврейская. Среди неё много отличных, даровитых людей, но в существование и образ мыслей интеллигенции незаметно внесён и стал уже неизбежным элементом дух торгашества, уклончивости, покладистости, хитроумного извлечения выгод, веками гонений воспитанный в еврейской нации. Очень больной вопрос, очень опасный, но не могу не записать того, о чём часто приходится думать в связи с житейской практикой» («Дружба народов», 2004, № 10).

Опуская спор об «исторической» интеллигенции, отмечу то, что звучит неожиданно в устах В.Лакшина и в чём он, несомненно, прав. Идея о сущностных изменениях, привнесённых евреями в образ мысли и облик русской интеллигенции, сродни многочисленным высказываниям Василия Розанова. Понимаю, что такое утверждение покоробило бы и оскорбило Владимира Яковлевича, находившегося в плену «левых» стереотипов в восприятии Розанова как якобы «антисемита».

Показательно, что еврейский вопрос В.Лакшин определяет как «очень больной, очень опасный». И невольно, а может быть, вольно (ведь сам он говорит о частых раздумьях на эту тему, которые, правда, в дневниках не запечатлены) Владимир Яковлевич приведённым высказыванием впервые даёт повод зачислить его в разряд «антисемитов», то есть беспристрастных и смелых мыслителей.

Свидетельством «поправения» взглядов Лакшина в конце жизни является его отношение к высказываниям Льва Аннинского, Александра Иванова, Михаила Берга, Дмитрия Галковского о русском народе, отечественной истории и литературе. Эти высказывания, которые убедительно оспаривает Владимир Яковлевич в указанной статье, – общее место в перестроечных «левых», русофобских изданиях, где он не только печатался, но и трудился. Значит, в той или иной степени данные взгляды разделял.

Удивительно-неудивительно, что оценки и аргументация В.Лакшина совпадают с оценками и доказательствами «правых» второй половины 80-х годов: Вадима Кожинова, Анатолия Ланщикова, Михаила Лобанова, Владимира Бондаренко и других. Так, Майя Ганина, отталкиваясь от романа В.Гроссмана «Жизнь и судьба», одна из первых указала на следующую неприемлемую закономерность: «Не слишком ли часто русскому народу с лёгкостью приписывают грехи грузинов Сталина, Берии, еврея Кагановича, русских Хрущёва, Брежнева? Перекладывают на него ошибки и преступления власти». Власти, уточню от себя, которая, начиная с февраля 1917 года, никогда не была и не является сейчас выразительницей идеалов и интересов русского народа.

Владимир Лакшин, полемизируя с Львом Аннинским, который, как и многие до и после него, видит корни большевизма в русском мире, говорит о западной интернациональной родословной большевизма, что во многом созвучно пафосу нашумевшей статьи Вадима Кожинова «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4).

Критик в отличие от «левых», которые в таких случаях говорят о чеченских, татарских, украинских и т.д. жертвах «имперской» политики, делает упор на первую и главную жертву социального эксперимента – русских. К тому же В.Лакшин, как и многие «правые», уточняет, что большевики – дети разных народов. «И хотя я не придавал бы решающего значения тому, что среди идеологов и вождей большевизма русские не оказались в большинстве, утверждать противное вряд ли было бы честно».

В своём развитии Владимир Лакшин, по сути, повторил путь основателя «ордена русской интеллигенции» В.Белинского. Если в последний год жизни «неистового Виссариона» друзья-западники упрекали своего лидера в «тайном славянофильстве», то Владимир Яковлевич Лакшин итоговой статьёй «Россия и русские на своих похоронах» дал повод «левым» для многих обвинений. Русофильство – самое мягкое из них.

Скажем спасибо критику за его прозрения на краю жизни.