Штрихи к портрету на фоне эпохи 2 страница

А.Пешков, начинающий писатель, характеризуется в данной работе как человек скромный, «с душою и некоторым талантом». Однако его «пером» вскоре воспользовались «лысые радикалы и полупараличные революционеры», поэтому М.Горький вскоре умер. Умер, если исходить из контекста, как русский человек и русский художник. В результате возникает версия о двух Горьких: Горький лица и Горький личины, маски.

Выступление писателя против инсценировки «Бесов», оценка мировой войны – это проявление «второго» Горького. Его В.Розанов характеризует, в частности, так: «Не русская душа говорит. В сущности говорит вовсе не Максим Горький. Последний – подменился, заменился. Гениальная нация в создании подделок – одна. Это говорит «местечко» Париж, где проживают «русские Моисеева закона». Их гортанный, самоуверенный, наглый «на оба полушария» говор, тон <…> Бедный Максим Горький. Где ты, бесхарактерный русский человек? <…> Лёг на чужой воз, – и везут тебя, переодетого в чужое платье, по чужим местам, по чужим дорожкам» (Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. – М., 1995).

Мысль о подобном захвате транслировалась В.Розановым и ранее: «Максим Горький – по-моему – прекрасный человек, но «захваченный» социалистишками и жидишками» (Письма В.Розанова к М.Горькому // «Вопросы литературы», 1989, № 10).

Правда, если следовать логике статьи «Возле «русской идеи»…», то такой захват русской «женственной души» в принципе невозможен. Думаю, в случае с М.Горьким, и не только с ним, речь должна идти не о захвате, подмене, использовании и т.д., а о полюбовном, добровольном союзе. Ведь ещё до встречи с «социалистишками и жидишками» в понимании таких определяющих русское сознание вопросов, как отношение к Богу, крестьянству, России, он был их единомышленником, был духовно нерусским. Розанов же, беря во внимание фактор крови, предполагает какую-то изначальную человеческую и писательскую «русскость» М.Горького. Это принципиальное заблуждение делает невозможным продуктивный разговор о личности, творчестве писателя, о русской и русскоязычной литературе вообще.

Довольно частое желание «пощупать шкуру» М.Горького вызвано разными причинами, в том числе и определённым духовным созвучием, которое наиболее чётко проявилось у Розанова в последнее десятилетие жизни. Оно было ознаменовано непоследовательным юдофильством-русофобством. Вот только некоторые юдофильские высказывания В.Розанова из писем к М.Гершензону 1912-1913 годов: «Конечно, евреи умнее (ибо исторически старее) русских и имеют великое воспитание деликатных чувств, деликатных методов жизни – от Талмуда, от законов Моисея, да и оттого, что всё дурное и слабое там выбито погромами, начатыми в Испании, где не было Суворина, и в Запорожской Сечи, где не читали «Новое время»; «… Я знаю это еврейское, что они культурнее и во многих отношениях исторически-аристократичнее русских и вообще европейцев»; «Вообще в юдаизме, в его гордом и не колеблющемся «Я», есть общечеловеческое достоинство, общечеловеческая истина, не истина «2+2=4», а какого-то невыразимого величия и достоинства духа, кроткого в унижении, вдруг ласкового в победе…»; «… Я люблю «гетто жидовское», их вечный гам, сутолоку, руготню <…> и очень не уважаю тех строк Пушкина, которые он наврал в «Скупом рыцаре» <…>, «добрее и яснее» жидёнка нет никого на свете, что это – самая на свете человечная нация, с сердцем, открытым всякому добру, с сердцем, «запрещённым» ко всякому злу. И ещё верно, что они спасут и Россию <…>» («Новый мир», 1991, № 3).

Сложной, многогранной, неисчерпаемой еврейско-иудейской темы коснёмся лишь настолько, насколько этого требует сам материал, сошлёмся при этом на мнение не менее авторитетных знатоков вопроса, чем В.Розанов. Думается, мыслитель явно идеализирует евреев, их историю, их священные книги. Вот что, например, пишет о русско-еврейских отношениях Ф.Достоевский в статье «Еврейский вопрос»: «… Нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: «Иуда, дескать, Христа продал». Если и услышишь это от ребятишек или пьяных, то весь народ смотрит на еврея <…> без всякой предвзятой ненависти. Я пятьдесят лет видел это. Мне даже случалось жить с народом, в массе народа, в одних казармах, спать на одних нарах. Там было несколько евреев – и никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их. Когда они молились (а евреи молятся с криком, надевая особое платье), то никто не находил этого странным, не мешал им и не смеялся над ними <…> И что же, вот эти-то евреи чуждались во многом русских, не хотели есть с ними, смотрели чуть не свысока (и это где же? в остроге!) и вообще выражали гадливость и брезгливость к русскому, к «коренному» народу. То же самое и в солдатских казармах, и везде по всей России <…>» (Достоевский Ф. Собр. соч.: В 30 т. – Т.25. – Л., 1983).

Показательно предположение, которое высказывает Ф.Достоевский: что могло быть, если бы, выражаясь современным языком, евреи были «титульной» нацией, а русские – национальным меньшинством. Это предположение также вступает в «конфликт» с розановским мифом о самой человечной нации на свете: «… Во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?»

Примеры из древней истории Ф.Достоевский не приводит, это делает В.Шульгин в известной книге «Что Нам в Них не нравится…» (СПб., 1993). Он, рассуждая о русском погроме в ХХ веке и о погроме вообще, утверждает, что первый известный в истории погром устроили евреи, и он отмечается ими до сих пор как национальный праздник. Ссылаясь на Библию, цитируя 9-ую главу из «Книги Эсфирь», В.Шульгин оценивает и сами события, и многовековое празднование их с позиций христианского гуманизма: «Евреи, как известно, свято чтут поведение кровожадной Эсфири и мстительного Мардохея, который только «покушение амановцев» <…> покарал казнью 75 тысяч человек <…> И это массовое уничтожение людей, этот настоящий погром персов, а также других народностей <…> считается деянием героическим и священным.

Пусть религиозные евреи, празднующие Пурим, не представляют себе реально, что они празднуют; не сознают, что их ежегодный пир происходит на столах, кои подпирают человеческие кости, на скатертях, залитых человеческой кровью».

Понятно, что любить тот или иной народ никому не запрещается. Трудно в связи с В.Розановым определить другое: как его восторг от священных иудейских книг совмещается с их человеконенавистническим духом?..

Многие авторы склонны рассматривать предсмертное обращение В. Розанова «К евреям» как итог его размышлений на данную тему, как признание собственной «антисемитской» неправоты. И к такому выводу данное письмо, казалось бы, подталкивает: «Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у неё прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю <…>» («Литературная учёба», 1990, № 1).

Сей документ – это прежде и больше всего тактический ход бессильного умирающего человека, заботящегося о собственной семье. Письмо, продиктованное В. Розановым неделей раньше, нашу версию подтверждает. В «Моей предсмертной воле» мысль о торжестве Израиля соседствует с просьбой к еврейской общине обеспечить благополучное существование семье за счёт издания его – Розанова – сочинений.

Конечно, письмо пронизывает и раскаяние, самосуд, то русское начало, которое так точно не раз характеризовал В. Кожинов, в первую очередь, в статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11). У евреев, по В. Розанову, эта черта отсутствует, о чём мыслитель говорил неоднократно: «Мне печально, что столько умных евреев, столько гениальных евреев, наконец, скептических евреев, усомнившихся и в Христе и в Талмуде, ни однажды не заподозрили: «да уж нет ли огня возле дыма? Нет ли в самом деле чего-то мучительного от нас для народов, начиная от Египта <…>. И вот, что они никогда даже не подняли этого вопроса, кажется мне, простите, бесчестным» (Письмо В.Розанова Г.Рочко без даты // «Новый мир», 1996, № 3); «Навязчивость евреев и вечное их самовосхваление и вседовольство – отвратительны» (Розанов В. Собрание сочинений. Мимолётное. – М., 1994); «Вот этой оглядки на себя, этих скорбных путей покаяния, которые проходили все европейские народы, у евреев никогда не было. Никогда» (Там же).

Самосуд у русских, о чём также справедливо писал В. Кожинов, нередко переходит в сверхсамосуд, в то, что Ф. Достоевский называл самооплёвыванием. Данное качество довольно часто проявляется в работах В.Розанова. В таких случаях он в оценке русских и евреев применяет методу двойных стандартов, и стороной «потерпевшей», самооплёванной оказываются русские. Например, свою начинающуюся ненависть к соплеменникам автор «Уединённого» мотивирует, в частности, так: «Эти заспанные лица, неметёные комнаты, немощённые улицы» (Розанов В. Сочинения. – М., 1990).

Если согласимся с В. Розановым и примем «заспанность» как данность, опустив при этом вопросы и возражения, то логически естественно будет переадресовать мыслителю его же в данном случае уместные слова, с поправкой, конечно, на предмет изображения: «Мёртвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мёртвые души увидал он в ней». Допустим, прав Василий Васильевич и в отношении неметённых комнат, тогда где последовательность: почему неопрятность евреев, на что указывают авторы разных национальностей, вызывает у мыслителя иную реакцию – симпатию, как в случае с женой М. Гершензона.

А.Блок, которого В.Розанов беспощадно и чаще несправедливо критиковал, в этом отношении был более свободен от стереотипов в суждениях о «грязи» разных народов. Приведу высказывание поэта из писем к матери от 25 июня 1909 года, 2 августа 1911 года и дневниковую запись от 19 октября 1911 года: «Общий тип итальянца – бессмысленное и добродушное лицо обезьянки, пронзительно свистящие губы, руки, засунутые в карманы всегда расстёгнутых штанов. Итальянский город почти всегда есть неопрятный ватер-клозет <…>»; «… И неотъемлемое качество французов <…> – невыносимая грязь, прежде всего – физическая, а потом и душевная»; «И потому – у кого смеет повернуться язык, чтобы сказать хулу на Гесю или подобную ей несчастную жидовку, которая, сидя в грязной комнате <…>, живя с грязным жидом <…>».

Общеизвестно, что сложные отношения с Православием, Церковью и любовь к Ветхому Завету замешаны во многом на личной трагедии В.Розанова, на истории с Варварой Бутягиной. История эта, помноженная на амбивалентность личности мыслителя, дала соответствующий результат: боязнь прививки обрезания сменяется жаждой духовного обрезания, русскоязычной парадигмой мысли. Показательна сравнительная характеристика иудаизма и христианства, содержащаяся в комментарии В.Розанова 1913 года: «Самая суть семитизма, юдаизма – есть жизнелюбие, есть вечная «земля» и «земное». И только оттого, что семитизм вечно с «молитвами», ежедневно «с молитвами», – а у нас христиан, молитва всегда удаляет от земного, ну, согласимся, – возвышает над земным, от этого все вообще христианские богословы, все христианские толкователи Библии приписали и ей это коренное христианское устремление «от земли к небу», «разрыв с землёю» и т.д. И через это, можно сказать, «провалили» (богословы) на всё время своего бытия и на всё время своего торжества настоящий, правильный и прямой взгляд на Библию, т.е. на фундамент собственных религиозных воззрений» (Розанов В. Литературные изгнанники. Воспоминания. Письма. – М., 2000). Явно не с православных, русских позиций выступает В.Розанов в своих печально известных попытках, начатых с «Людей лунного света» (М., 1990), нравственно легализовать, оправдать содомистские грехи и их носителей. И в этих попытках мыслитель не случайно опирается на Талмуд и «избранный» народ.

Языческо-ветхозаветное помрачение ума В.Розанова особо наглядно проявилось в его восторженном отношении к К.Леонтьеву. Так, комментируя слова Н.Страхова из его письма от 22 апреля 1892 года о гомосексуализме как о нравственном уродстве, он встаёт на защиту «людей лунного света», К.Леонтьева в частности, видя в его мужеложестве «великий принцип», эстетическую правоту, не доступную правильному Н.Страхову (Розанов В. Литературные изгнанники. Воспоминания. Письма. – М., 2000).

В письме от 11 мая 1892 года Страхов высказывает мысль, которая требует уточнения: «Грехи К.Н. Леонтьева его личное дело и не в них важность <…>Но важно развращение мысли, грех против Духа Святого». Со Страховым можно согласиться лишь в том случае, когда личность, явление, время оцениваются не с позиций собственного греха, когда авторский грех остаётся в стороне, преодолевается через народные, православные идеалы. В случае же с К.Леонтьевым довольно часто происходит обратное: сквозь призму личного греха он – чаще всего неосознанно – оценивает самые разные проблемы, явления, произведения и т.д. Отсюда столь, мягко говоря, поверхностные суждения К.Леонтьева о любви в «Анализе, стиле и веянии», «О всемирной любви», неуклюже-уязвимые характеристики Наташи Ростовой, Пьера Безухова, Кутузова, Вронского и других героев Л.Толстого, героев Ф.Достоевского, полное непонимание отцовства-материнства, атрофия чувства ребёнка, восхищение внешностью, преимущественно мужчин и т.д. В.Розанов в статье «Неузнанный феномен» признаётся, что не согласился с К.Леонтьевым, «встал на дыбы» лишь один раз: в случае с Вронским. Однако и в данном случае В.Розанов мыслит в рамках телесно-эстетской, гомосексуальной по сути парадигмы: мыслителя возмущают «мясистость», «толстые ляжки» героя (Розанов В. Сочинения. – М., 1990).

Конечно, несмотря на всё сказанное, в личности и творчестве В.Розанова русское начало преобладало над русскоязычным. Подтверждением тому, в частности, является судьба наследия мыслителя, которое было воспринято как враждебное антирусской, сатанинской советской властью, и знаково-печальная история с могилой философа.

 

 

 

ВАДИМ КОЖИНОВ:

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ НА ФОНЕ ЭПОХИ

 

Игорь Шафаревич в статье «Штрихи к творческому портрету Вадима Валериановича Кожинова» («Наш современник», 1993, № 9) говорит, что был удивлен отсутствию статей, посвящённых 60-летию Вадима Кожинова, «так много сделавшего для русской культуры».

Факт действительно достойный удивления, а объяснения ему могут быть разные. Одно из них приведу исходя из своего опыта. В 1987 году я написал обзорную положительно-восторженную статью о творчестве Кожинова и отослал её в «Наш современник». В августе 1988 года пришел ответ за подписью редактора отдела критики А.Трапезникова. В нём, в том числе, говорилось: «Вашу статью прочитали, но, к сожалению, опубликовать её не представляется возможным, поскольку (несмотря на её достаточно высокий профессиональный уровень) В.Кожинов является одним из основных авторов журнала, и давать его творческий портрет было бы не этично. Может быть, Вам стоит обратиться в другой журнал, например, «Вопросы литературы».

Итак, не этично… И такой подход на самом деле преобладал в деятельности большинства журналов. Правда, вскоре нравы изменились: стало обычным явлением публиковать статьи о «себе» в изданиях разной направленности. Работа И.Шафаревича уже вполне вписывалась в новый контекст.

Что же касается совета А.Трапезникова обратиться в «Вопросы литературы», то я был не столь тёмен и наивен, чтобы данному совету последовать. Я понимал: статья с такой направленностью в этом журнале никогда не появится. Я же хотел опубликовать её только в «Нашем современнике».

Предлагаемая статья – это «лоскутное» одеяло, состоящее из большей части той работы двадцатилетней давности и фрагментов, написанных в 2002, 2003 и 2007 годах.

 

***

В советский период нашей истории (примерно до 60-х годов ХХ века) русская мысль находится в подполье или полуподполье (М.Бахтин, А.Лосев, М.Пришвин и т.д.) либо в изгнании (И.Ильин, Л.Карсавин, И.Солоневич и т.д.). В критике и литературоведении на протяжении 20-50-х годов доминирует «левый» подход в «советском исполнении». Лишь на рубеже 50-60-х годов начинается процесс, с одной стороны, «обрусения», с другой – явления русской мысли с элементами «советскости», «левизны», «русскоязычности». Мы рассмотрим этот процесс на примере личности и творчества В.Кожинова, чью судьбу во многом определили М.Бахтин и В.Розанов.

Многие корреспонденты и авторы публикаций о В.Кожинове держат в уме или транслируют открыто устоявшееся мнение о его антисемитизме. Назову лишь книгу А.Каца «Евреи. Христианство. Россия» (СПб., 1997) и статью А.Герт «Нельзя молиться за царя-ирода» («Вестник», 2001, 27 февраля), опубликованную в США через месяц после смерти Вадима Валериановича. Сам же мыслитель, как следует из его интервью 1999 года, до встречи с М.Бахтиным в 1961 году, был шабесгоем.

Шабесгоями в Советском Союзе бы

ли многие критики и литературоведы и, конечно, не только они. Шабесгойство как массовое явление подтвердило справедливость уже приводимого прогноза В.Розанова. После 1917 года захват евреями всех сфер жизнедеятельности государства и «ожидовление» русских приобрели катастрофический характер. Факты, называемые В.Кожиновым в книге «Россия. Век ХХ-ый (1901-1939)» (М., 1991), не могут не впечатлять: с 1912 по 1933 годы еврейское население столицы выросло почти в 40 раз – с 6,4 тысячи до 241,7 тысячи. Но суть, конечно, не в крови, о чём неоднократно и по разным поводам писал Вадим Валерианович, а в другом: большая часть из тех, кто определял течение жизни, литературной в том числе, ненавидели историческую Россию, её традиционные ценности и делали всё необходимое для их уничтожения, для воспитания манкуртов, шабесгоев, советских людей, русскоязычных писателей, мыслителей…

Шабесгойство В.Кожинова, как следует из интервью («Русский переплёт», 1999, 5 авнуста), во многом было обусловлено его учителями: в годы обучения в МГУ В.Кожинов общался исключительно с евреями, русских же – высококультурных и высокоинтеллектуальных – почти не было. Этот факт, оставшийся без внимания собеседников, требует комментария.

В уже упомянутой книге В.Кожинов приводит данные национального состава московской делегации на первом съезде писателей СССР и делает вывод: «Евреи тогда были в десять раз более способны занять весомое положение в литературе, нежели русские, хотя ведь именно русские за предшествующие Революции сто лет создали одну из величайших и богатейших литератур мира!» Если к этим данным непропорционального представительства русских и евреев прибавить чувство «одесской» солидарности, то ситуация, с которой столкнулся В.Кожинов во время обучения и в последующий период, воспринимается как закономерная. Правда, интеллект и культура – именно на этом делает ударение Вадим Валерианович – тут ни при чём или почти ни при чём.

В характеристике еврейских наставников и еврейского окружения В.Кожинов, думается, допускает разной степени положительные преувеличения, обусловленные и теми особенностями русского национального сознания, о которых он писал в статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11).

Поставить под сомнение интеллект и культуру еврейских учителей и товарищей В.Кожинова позволяют и их работы, и свидетельства современников. М.Лобанов, например, прошедший те же университеты, так характеризует одного из учителей-интеллектуалов: «Среди профессуры были и «наставники молодых душ», вроде Леонида Ефимовича Пинского, лекции которого по западной литературе поклонники его из евреев называли «гениальными», а меня дивили разве только тем сочным, почти физиологическим удовольствием, с коим толстые губы лектора бесконечно обсасывали слово «раблезианство». Как мне стало известно позже, вне университета Пинский собирал вокруг себя «молодых мыслителей» (среди них побывал и В.Кожинов, по его свидетельству)» (Лобанов М. На передовой (Опыт духовной автобиографии) // «Наш современник», 2002, № 2).

Русским Пинским стал для В.Кожинова М.М.Бахтин. Его совет «читайте Розанова», как следует из интервью, после реализации вызвал у Вадима Валериановича шок, ибо Василий Васильевич оказался «отчаянным антисемитом» («Русский переплет», 1999, 5 августа). На недоуменный вопрос В.Кожинова, вызванный этим фактом, М.М.Бахтин ответил: «Что же поделаешь, но примерно так же думали и писали, правда, чуть меньше, чем Розанов, почти все великие писатели и мыслители России, начиная с Пушкина <…>. Например, в собрании сочинений Л.Толстого, которое называется полным, есть более пятидесяти купюр, касающихся еврейского вопроса. Так все думали, потому что это воспринималось как реальная опасность, реальная угроза» (Там же).

Невольно в данном случае голос М.М.Бахтина звучит в унисон с теми, кто, как и молодой В.Кожинов, считал, что любая критика евреев есть проявление антисемитизма. Впоследствии Вадим Валерианович, став также «специалистом» по запретному вопросу, в свойственной ему манере – через высказывание лидера сионизма В. Жаботинского – так характеризует данную традицию, существующую в России уже более полутора веков: «Можно попасть в антисемиты за одно слово «еврей» или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях <…>. В конце концов создаётся такое впечатление, будто и самое имя «еврей» есть непечатное слово, которое надо пореже произносить» (Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002).

В.Розанов, удививший В.Кожинова своим «антисемитизмом», не только это слово произносил, но и произносил в следующем контексте: «Каждый честный и любящий Родину русский неодолимо и истинно чувствует в евреях проклятие России»; «Евреи уже почувствовали себя в силе, всего через сорок лет крадущейся борьбы, такую силу, что вслух, громко запрещают русским в России любить своё отечество» (Розанов В. Собрание сочинений. Мимолётное. – М., 1994). У В.Кожинова мы таких оценок не найдём, хотя он косвенно, характеризуя русско-еврейские отношения, в большей или меньшей степени подтверждает справедливость многих эмоциональных высказываний В. Розанова.

Показательно, что, говоря о причинах еврейских погромов, Вадим Валерианович ссылается на свидетельство автора «Сахарны», который сообщает, что деятельность евреев воспринималась жителями Бессарабии как высасывание соков из земли и людей. В. Кожинов обращает внимание на следующие «параметры» еврейских погромов, принципиально меняющие привычное представление об этом явлении, представление, навязанное «левой» мировой печатью.

Во-первых, бессарабский погром, как и большинство других, совершался преимущественно на окраинных, «нерусских» землях Российской империи. Во-вторых, погромы эти, по сути, не отличались от погромов в Англии, Германии или Австрии: в их основе лежали экономические противоречия. В-третьих, количество жертв со стороны «нападающих» и «защищающихся» было практически одинаково. Например, во время октябрьских погромов 1905 года со стороны евреев было убито 43% от общего числа погибших и ранено – 34%.

Таким образом, В.Кожинов частично корректирует, а, по сути, подтверждает правоту следующих слов В. Розанова, которые он не приводит в своих работах: «… Не русские обижают евреев, а евреи русских. Погромы – бессильная конвульсия человека, которому «тонко и научно» подрезают жилы, – и он чувствует и не знает, как с этим справиться». Розанов, в отличие от Кожинова, писал об извечной разнонаправленности русско-еврейских интересов, в частности, так: «Мы хотим – одного, а жиды хотят – другого» (Письмо В.Розанова М.Гершензону от «около 26 декабря 1912 года» // «Новый мир», 1991, № 3).

Если не учитывать событийно-эмоциональный контекст, то во многих высказываниях можно увидеть проявление ненависти к евреям как «племени», ненависти на уровне крови. Однако, как явствует из других суждений, уточняющих позицию В. Розанова, в основе этого чувства лежит несовместимость духовная, религиозная: «Не «евреев» мы должны гнать, <…> а – еврейство, «закон Моисеев» и обрезание»; «Или Христос, или Иуда… Нет выбора, и нет сожительства».

В.Кожинов, в отличие от В.Розанова, рассматривающего евреев как монолит, вслед за Л. Карсавиным выделяет три типа евреев и отрицательно характеризует лишь тот, «который и не еврей, и не «нееврей» (то есть в условиях русской жизни чужд её основам), но в то же время самым активным образом стремится воздействовать на русскую политику, идеологию, культуру» (Кожинов В. Россия. Век ХХ-ый (1901-1939). – М., 1991). К этому типу В.Кожинов относит всех еврейских – известных и многочисленных – людоедов, разрушителей XX века.

Однако в другой главе автор книги «Россия. Век XX (1901–1939)» противоречит себе. Он, вслед за М. Альтманом, утверждает, что евреи, получившие ортодоксальное религиозное воспитание (т.е. евреи первого типа, которые согласно предыдущим высказываниям В. Кожинова – идейные и духовные антиподы «не евреев, и не «неевреев») были «изначально отчуждены от русской жизни», но в большинстве своём сыграли громадную роль в истории советского государства и его культуры.

Во-первых, насколько правомочно в такой ситуации говорить о типах-антиподах, если отчуждённость от России уравнивает или сближает эти типы? Во-вторых, как можно получить конечный положительный результат от любой деятельности таких сограждан, если их воспитание, по свидетельству того же М. Альтмана, сводилось к следующему: «Вообще русские у евреев не считались «людьми». Русских мальчиков и девушек прозывали <…> «нечистью»… Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души. Душа была только у еврея…» (Там же). И, наконец, насколько возможен продуктивный диалог с такими евреями, на что, как на реальность, не раз указывал В.Кожинов, ссылаясь на свой опыт общения с сионистом М. Агурским.

Заслуживает внимания и то, как подход, аналогичный кожиновскому, прокомментировал Ф.Достоевский ещё в 1877 году в «Дневнике писателя»: «Евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших и дурных людях теперь говорим <…> Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо «неудавшегося» христианства…» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Т.25. – Л., 1983). По сути, Достоевский рассматривает данную проблему с тех же позиций, что и В. Розанов. Он различает еврея как человека, который может быть разным, и еврейский народ как постоянное и концентрированное выражение определённых национальных идей, идеи государства в государстве, прежде всего.

Эта идея, нередко именуемая Ф.Достоевским как жидовская, была в корне неприемлема для него. Суть её писатель определяет так: неуважение, безжалостное отношение ко всему, что не есть еврей. Предвидя возражения, Достоевский сразу отвечает на них: обогащение любой ценой и другие пороки были всегда, но только тогда, когда евреи стали почти полностью контролировать мировую экономику и политику, эти пороки восторжествовали окончательно и были возведены в ранг нравственных принципов. В судьбе еврея-общечеловека, отказавшегося от жидовской идеи, видится писателю путь к решению вопроса, который в более общей форме, применительно и к русскому народу, писатель определил как «братство с обеих сторон» (Там же).

Через три года, размышляя о русском идеале и предназначении, Ф.Достоевский в своей пушкинской речи развил эту мысль, определяя национальный удел через всемирность, через братское единение людей.

Тип духовнорусских евреев, о которых писал и Ф.Достоевский, вызывает уважение и любовь В.Кожинова. Ради одних, как, например, доцента Абрама Александровича Белкина, он совершает отважные поступки, доставившие ему немалые неприятности, о чём критик поведал в работе «1948-1988. Мысли и отчасти воспоминания об «изменениях» литературных позиций» (Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1990). Другие, как В.Непомнящий и В.Берковский, не раз очень высоко характеризуются им как лучшие специалисты-филологи, постигшие суть творчества А.С.Пушкина и своеобразие русской литературы.

В освещение русско-еврейских отношений В.Кожинов ввёл множество новых фактов, наметил неожиданные и продуктивные пути их рассмотрения. Это, на наш взгляд, настолько очевидно, что не требует доказательств и комментариев. Есть смысл сказать о другом. В трактовке некоторых аспектов данной проблемы Вадим Валерианович расставляет, на мой взгляд, не те акценты или не договаривает до конца.

Так, ведя речь о русско-еврейских преступлениях 10-30-х годов XX века, он утверждает: «И поскольку большевики-евреи были «чужаками» в русской жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны, безусловно, менее тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые действовали рука об руку с ними» (Кожинов В. Россия. Век ХХ-ый (1901-1939). – М., 1991). Однако русские – представители «малого» народа – были такими же чужаками, как и евреи. Поэтому речь должна идти о равной мере ответственности чужаков – русских и евреев.

Принципиально иначе, чем многие «правые», относящие интеллигенцию к таким «чужакам», «русскоязычным», характеризует интеллигенцию В. Кожинов. В статье «Между государством и народом» он утверждает, что политический подход в данном случае наиболее уместен, ибо интеллигенция являет собой средоточие, концентрированное выражение политики. Интеллигенция, по Кожинову, – «посредница» между государством и народом» (См.: Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002), и наиболее объективно о ней судили Ап.Григорьев и В.Розанов. Характеризуя взгляды последнего, Вадим Валерианович делает это неточно, по сути, приписывая свои воззрения мыслителю.