Штрихи к портрету на фоне эпохи 1 страница

ПАВЛОВ Юрий Михайлович

КРИТИКА ХХ – ХХI ВЕКОВ: ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ,

СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ. – М.: Литературная Россия, 2010. – 304 с.

 

Один из самых заметных критиков нашего времени Юрий Павлов известен своим неожиданным взглядом на современную русскую литературу. Статьи его ярки, полемичны и всегда вызывают бурную дискуссию. По сути, Павлов создал южнорусскую школу критической мысли.

В книгу «Критика XX – XXI веков» вошли литературные портреты Василия Розанова, Вадима Кожинова, Михаила Лобанова, Игоря Дедкова, Игоря Золотусского, Владимира Лакшина, Юрия Селезнёва, Владимира Бондаренко, а также статьи и рецензии последних лет.

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

 

Василий Розанов: «человек–соло»

 

Вадим Кожинов: штрихи к портрету на фоне эпохи

 

Михаил Лобанов: русский критик «на передовой»

 

Бенедикт Сарнов: случай эстетствующего интеллигента

 

Игорь Золотусский: путь критика

 

Владимир Лакшин: привычный и неожиданный…

 

Игорь Дедков как русско-советско-либеральный феномен

 

Юрий Селезнёв: русский витязь на Третьей мировой

 

Необходимость Бондаренко

 

Александр Казинцев: критика – это искусство понимания

 

Единожды присягнувший,

или Штрихи к портрету Сергея Куняева

 

Есениноведение сегодня

 

Дмитрий Быков: Чичиков и Коробочка в одном флаконе

 

Словесная диарея Дмитрия Быкова

 

Дискуссия «Классика и мы»: тридцать лет спустя

 

Александр Твардовский: мифы и реальность,

или Заметки о заметках В.А. и О.А. Твардовских

 

«Русская тема» В. Пьецуха: сборник мерзких анекдотов

 

Александр Разумихин: час серости

 

Михаил Голубков: удачная неудача

 

 

ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ:

«ЧЕЛОВЕК-СОЛО»

 

В.Розанов, с юности горячий поклонник Ф.Достоевского, а с середины жизни – и К.Леонтьева, попытался в своём мировоззрении и творчестве объять, объединить два противоположных подхода к любви, личности, национальному сознанию, литературе. Уникальность В.Розанова как явления русской мысли осознавали ещё наиболее прозорливые его современники. Так, М.Гершензон в письме к В.Розанову от 12 апреля 1913 года высказал предположение: «Когда будут перечислять те 8 или 10 русских книг, в которых выразилась самая сущность русского духа, не миновать будет назвать «Опавшие листья» вместе с «Уединённым» («Новый мир», 1991, №3). Почти через пятьдесят лет в этом же ключе М.Бахтин дал совет молодым учёным ИМЛИ В.Кожинову, С.Бочарову, Г.Гачеву: «Читайте Розанова». Действительно, любой серьёзный разговор о литературе, истории, России немыслим без В.Розанова.

Общеизвестна способность Василия Васильевича, по его точному определению, «говорить слишком»: гиперболизировать явления, черты для того, чтобы наглядно показать их сущность. Не менее известно «непостоянство» В.Розанова… Учитывая эти особенности мышления критика, попытаемся найти постоянные и переменные величины в его творчестве.

В статье «Н.Н.Страхов, его личность и деятельность» В.Розанов называет религию самой важной областью в жизни человека (Розанов В. Литературные изгнанники. Воспоминания. Письма. – М., 2000). Эту мысль философ повторяет в «Уединённом»: «Знаете ли Вы, что религия есть самое важное, самое первое, самое нужное?» (Розанов В. Сочинения. – М., 1990). Если систематизировать разные высказывания В.Розанова по данному вопросу, сняв при этом некоторую терминологическую путаницу, то станет очевидным: мыслитель – пусть не всегда последовательно – различает подлинную религиозность и высокомерную «религиозность». Первая в «Опавших листьях» определяется через церковное чувство, которое «смиренно, просто, народно, общечеловечно» (Розанов В. Мысли о литературе. – М., 1989), оно не стремится «поправить» русскую Церковь. Высокомерная же «религиозность» начинается с «допросов Православия», с желания реформировать Церковь, она присуща умам «едким, подвижным, мелочным» (Розанов В. Сочинения. – М., 1990).

В «Опавших листьях», «Уединённом» в «вершинных» своих суждениях В.Розанов в духе православной патристики определяет место Церкви в жизни личности и русского народа: «Церковь – это «все мы»; Церковь – «я со всеми» и «мы все с Богом»; «Кто любит народ русский – не может не любить Церкви. Потому что народ и его Церковь – одно. И только у русских это – одно»; «Церковь научила всех людей молиться. <…> Без духовенства – погиб народ. Духовенство блюдёт его душу».

Как видим, Розанов характеризует Церковь через соборность (хотя это понятие и не называется), а «русскость» определяет через воцерковленность личности, подходя вплотную к известному высказыванию Ф.Достоевского: русский значит православный. С таких позиций оцениваются мыслителем культуры, народы, человек, творчество писателей, литературные персонажи.

В «Опавших листьях» по отношению к смерти («культ смерти» является для В.Розанова одним из важнейших критериев оценки личности, начиная с «Сумерек просвещения») выделяются две культуры – религиозно-церковная и светски-позитивистская. Первая, национально идентифицируется как русская, вторая – как нерусская, европейская. Светски-европейское отношение к усопшему – вставание – В.Розанов называет лошадиным, а участников такого действа, в свойственной ему манере, именует ослами. В церковно-русском отношении, выраженном в погребальных обрядах, песнопениях, чтениях, сказаниях, мыслитель видит проявление любви и «безбрежного уважения к человеку». При этом констатируется наличие в России обеих культур, которые многие «правые» сегодня называют русской и русскоязычной.

 

Исходя из собственного опыта, В.Розанов в «Уединённом» говорит о том, как две культуры – церковная, русская и светская, русскоязычная – по-разному относятся и к «инакомыслящим»: «О доброте нашего духовенства: сколь я им корост засыпал за воротник. Но между тем кто знал меня, да и из незнавших многие, относились, «отвергая мои идеи», враждуя с ними в печати и устно, – не только добро ко мне, но и любяще. <…>

И везде – деликатность, везде – тонкость: после такой моей страшной вражды к ним и совершенно непереносимых обвинений. Но светские: какими они ругательствами <…> меня осыпали, едва я проводил рукою «против шерсти» их партии. Из этого я усмотрел, до чего церковь теплее светской жизни <…>: сердечнее, душевнее, примиреннее, прощающее <…>». Этот пример – лишнее и убедительное подтверждение разного отношения к человеку в данных культурах, которое В.Розановым никак не определяется. Я же в первом случае вижу проявление христианского гуманизма, во втором – гуманизма идейно, социально ограниченного.

В работах мыслителя предельно мало теоретических размышлений о личности. Преобладают «частные» характеристики себя, конкретных людей, литературных персонажей, из которых, конечно, «общие» представления, воззрения автора выстраиваются. Так, в «Уединённом» В.Розанов говорит о себе, Буслаеве, Тихонравове, Ключевском, С.М.Соловьёве следующее: «В конце концов Бог – моя жизнь. Я только живу для Него, через Него. Вне Бога – меня нет»; «Люди верующие, религиозные, люди, благочестивой жизни в самом лучшем смысле – в спокойно-русском. <…> Нет сомнения, что будь они «безверные», – они не были бы ни так благородны, ни так деятельны». Таким образом, В.Розанов определяет личность через Бога, вера в которого – обязательное условие, источник человеческих добродетелей. Перед нами не антропоцентричная, а богоцентричная модель мира, с чёткой иерархией ценностей, в которой только верующий человек наиболее приближен, соличностен Создателю. Отсюда и такая формула в «Уединённом»: «Религиозный человек выше мудрого, выше поэта, выше победителя, оратора. «Кто молится» – победит всех, и святые будут победителями мира».

Любой человек реализует себя в национально-инонациональном мире. Суть и соотношение русского и нерусского, еврейского прежде всего, – одна из центральных проблем в творчестве В.Розанова.

Критик неоднократно выражал опасение, что русские исчезнут из истории, потеряют, переменят своё лицо в результате деятельности двух сил. Первая из них – «левая опричнина», космополиты, ненавистники России.

В «Опавших листьях» В.Розанов рассказывает о впечатлении, которое на него, провинциала, произвело знакомство с Петербургом. Провинциала, находящегося в плену «левых» представлений о либеральной и социал-демократической оппозиции, о «несчастных» щедриных, михайловских и т.д. Мыслитель с удивлением увидел: цензура, «как кислотой, выедавшая» из книг «православие, самодержавие, народность» (то, что, добавим, являло и являет концентрат «русскости»), не пропустившая его статью «О монархии», покровительствовала оппозиционным изданиям.

В.Розанов пришёл к выводу, что либеральные «Русские ведомости» есть реальная сила, неофициальная власть, служебный департамент, повышающий в чинах, а «левая опричнина» завладела всей Россией и плещет «купоросом в лицо каждому, кто не примкнёт «к оппозиции с сёмгой», к «оппозиции с Кутлером на 6-тысячной пенсии».

Непримкнувшими, как известно, были славянофилы, почвенники – магистральное, собственно русское направление отечественной литературы и национальной мысли, оказавшееся на обочине российской жизни. Вот только некоторые факты, взятые из работ В.Розанова, которые свидетельствуют об этом и о соотношении русских и русскоязычных сил.

В статье «Один из «стаи славной» мыслитель говорит, что книги К.Аксакова отсутствуют в библиотеках и читальнях, а сроки между изданием трудов славянофилов – двадцать пять, пятьдесят лет (Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. – М., 1995). В работе «К 50-летию кончины Ап.А.Григорьева» В.Розанов называет его самым глубокомысленным критиком и констатирует: блестящий автор «выброшен» из русской литературы и поставлен «вне чтения» Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым и другими «господствующими корифеями» – «нашим кабачком» (Там же).

В.Розанов не раз упоминает о том, что Н.Страхову, кроме «Русского вестника» и «Нового времени», печататься было негде из-за его любви к России («Вопросы литературы», 1989, № 10). Ещё более печальна судьба К.Леонтьева, о которой Василий Васильевич в статьях («Неузнанный феномен», «Памяти усопших», «О Константине Леонтьеве») и письмах говорит, в частности, так: Леонтьева «казнила и погребала» журналистика потому, что он не отрёкся от России и не побежал за немецко-еврейской социал-демократией» (Там же). В одной из последних, во многом итоговой, публикаций «С вершины тысячелетней пирамиды» автор называет писателей данного направления «праведниками земли русской», «растоптанным алтарём» (Розанов В. Сочинения. – М., 1990).

Русскоязычные силы, по Розанову, есть порождение интеллигенции. Она, создающая общественное мнение, обвиняется им в том, что переменился образ русского человека: «профессоришки» воспитывают ненависть к России и русским, воспитывают нигилистов, революционеров и прочих обезбоженных личностей.

Как последнюю, крайнюю меру спасения России В.Розанов предлагает следующую: «Пока не передавят интеллигенцию – России нельзя жить. Её надо просто передавить. Убить» (Розанов В. Собрание сочинений. Мимолётное. – М., 1994). Когда же двухэтапная катастрофа произошла, Василий Васильевич в 1918 году в статье «С вершины тысячелетней пирамиды» назвал интеллигенцию главным виновником гибели русского царства. В конце концов интеллигенция выполнила ту роль, которая ей отводилась по сценарию «исторического еврейства», определённому мыслителем ещё в «Мимолётном»: «Передушить русских русскими же «руками».

Долгое время В.Розанов не мог преодолеть комплекс Белинского, одного из главных идеологов и идолов русскоязычной интеллигенции. Он создал свой миф о «первом русском критике», наделил его такими качествами, каких не было, или, если и были, то не в такой степени и концентрации. Например, в статье «Три момента в развитии русской критики» первый момент определяется как эстетический и целиком связывается с именем Белинского, деятельность которого оценивается преимущественно положительно, в сущности, так: «С величайшей чуткостью к красоте, какой обладал Белинский, с чуткостью к ней именно в единичном, индивидуальном, быть может, нераздельна некоторая слабость в теоретических обобщениях – и это было причиной, почему до конца жизни он не установил никакого общего мерила для прекрасного <...>» (Розанов В. Сочинения. – М., 1990).

Трудно согласиться с такой оценкой Белинского, ибо его вклад – отнюдь не положительный – в развитие русской критики состоял в том, что он заложил основы вульгарно-социологического подхода к личности и литературе вообще. Напомню, что Белинский в своей «главной» работе «Сочинения Александра Пушкина» оценивает человека, образы «Евгения Онегина» и любые персонажи, исходя из следующего теоретического постулата: «Зло скрывается не в человеке, но в обществе...» (Белинский В. Собр. соч.: В 9 т. – Т.9. – М., 1981). Отсюда и то, что критик лишает личность качеств субъекта – творца себя, общества, истории. Отсюда и те многочисленные нелепости, мимо которых проходит В.Розанов. Поясню сказанное на примере. В работе «Сочинения Александра Пушкина» В.Белинский называет Татьяну Ларину «нравственным эмбрионом» за её женскую добродетель, за её верность мужу. Возмущение и точная оценка Достоевского в «Пушкине» – это русский ответ западнику Белинскому: «Это она-то эмбрион, это после письма-то её к Онегину! <... > Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он её муж, и измена её покроет его позором, стыдом и убьёт его. А разве может человек основать своё счастье на несчастье другого?» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Т.26. – М., 1984).

В суждениях Белинского о Татьяне Лариной нет ничего случайно-наносного, они – проекция вполне общих представлений о прекрасном – женском и человеческом. «Мерило» этих представлений, вопреки утверждению В.Розанова, у Белинского, конечно, было. В подтверждение и в продолжение темы «нравственного эмбриона» приведём ряд высказываний из писем критика, содержащихся в девятом томе собрания сочинений. Эти высказывания не требуют комментариев: «Лучшее, что есть в жизни – это пир во время чумы и террор, ибо в них есть упоение, и самоё отчаяние, самая скорбь похожи на оргию, где гроб и обезглавленный труп – не более, как орнаменты торжественной залы»; «А брак – что это такое? Это установление антропофагов, людоедов, патагонов и готтентотов, оправданное религиею и гегелевскою философиею. Я должен всю жизнь любить одну женщину, тогда как я не могу любить её больше году». Свой идеал В.Белинский находит во Франции, где «брак есть договор, скреплённый судебным местом, а не церковью; там с любовницами живут как с жёнами, и общество уважает любовницу наравне с жёнами. Великий народ!».

В.Розанов не раз характеризовал семью, брак как духовное, религиозное единение, растворение, самопожертвование мужчины и женщины. Одним же из главных критериев состоятельности человека являются дети. Через семью и детей В.Розанов пытался понять жизнь – и свою, и Пушкина, и литературных персонажей. Так, в статье «Ещё о смерти Пушкина», отталкиваясь от известной сцены из «Евгения Онегина», он заявляет: «...Когда идёт жена, – и я спрашиваю: а где же дети?» (Розанов В. Мысли о литературе. – М., 1989). При верном – общетеоретическом – посыле В.Розанов явно не понял замысла А.Пушкина: бездетная Татьяна, не изменяющая мужу, это вдвойне порядочная женщина, жена.

Когда Василий Васильевич оценивает Белинского на фоне Добролюбова, Писарева, Чернышевского, Герцена (которых он не жалует и называет преимущественно «негодяями», «палачами», «мазуриками», «политическими пустозвонами» и т.д.), мыслитель отмечает и невыдуманные достоинства и заслуги критика. Когда Розанов сравнивает Белинского с серьёзными авторами, то картина меняется, и критик занимает подобающее ему – скромное – место: «...В сравнении с этой всеобщей мыслью (мыслью Н.Страхова. – Ю.П.) всё, написанное Белинским, мне показалось незначительным, бледным» (Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. – М., 1995).

К тому же высокие оценки Белинскому, которые давал неоднократно «ранний» и «срединный» В.Розанов, в статье 1914 года «Белинский и Достоевский» перечёркивается одной фразой: «При необыкновенной живости, при кажущейся (курсив мой – Ю.П.) почти гениальности Белинский был несколько туп...» (Там же). Далее следует исключительно точная характеристика «неистового Виссариона». Сравнивая критика с Достоевским, В.Розанов называет его неполно-природным человеком и поясняет, ссылаясь на Дарвина, «ублюдок», «неправильно рождённый человек». И как одно из следствий – отсутствие у Белинского способности созидать, строить из себя, «нищенство» духа, придающее русским идейным скитаниям «что-то дьявольское».

Василий Васильевич, определявший культуру и личность через «культы»: семьи, дома, народа, Родины, Бога, с таких позиций оценивает и Белинского в этой статье. Он – один из родоначальников интеллигентской семьи-содружества без традиционного быта, семьи, дома. Отсюда «полное непонимание Белинским народной, простонародной жизни, деревенской жизни, сельской жизни». К сожалению, эти и подобные им оценки В.Розанов не иллюстрирует высказываниями критика. Когда такая работа будет проделана, тогда мы получим реальное представление об уровне и качестве «классических творений» Белинского.

Василий Васильевич, лишь в конце жизни освободившийся из-под «гнёта» «неистового Виссариона», говорит в данной статье то, о чём откровенно признавался сам критик в письмах к друзьям-западникам и что наглядно проявилось в его работах. Через социализм Белинского транслируются его антинародные, антинациональные, космополитические чувства и представления. Наиболее же жёстко «существо» Белинского определяется в следующих словах: «Совершенное отсутствие в нём чувства России, отсутствие чувства русской истории». И как своеобразный итог размышлений Розанова о Белинском – фраза из статьи 1918 года «С вершины тысячелетней пирамиды»: «Прополз как клоп по литературе, кого-то покусал обличительно <...>» (Розанов В. Сочинения. – М., 1990).

В статьях «Три момента в развитии русской критики», «В.Г. Белинский (К 100-летию со дня рождения)», «Белинский и Достоевский», «О Достоевском», «И.В. Киреевский и Герцен», «Поминки по славянофильстве и славянофилам», «Возврат к Пушкину», а также в вышеназванных и не названных публикациях В.Розанов часто точно, порой исчерпывающе точно, характеризует отдельных представителей западников и славянофилов и оба направления в целом.

Вторая сила, которая, по мнению мыслителя, угрожает существованию русских и русской литературы – это евреи. Их неистовую и масштабную революционность В.Розанов оценивает и как измену своему еврейскому «я», и как деятельность антирусскую. Ещё больше автора беспокоит возможность и последствия прививки еврейского «черенка» к стволу русской культуры и литературы.

Например, несмотря на то, что В.Розанов в своей «Записке» называет М.Гершензона «лучшим историком литературы за 1903-1916 гг.» («Новый мир», 1991, № 3), он в то же время боится, что критик своими писаниями привнесёт в русскую душу неуничтожимую «закваску обрезания», в результате чего русские через пятьдесят лет «пожидовеют» (письмо М.Гершензону от «середины августа» 1909 года // «Новый мир», 1991, № 3). Это предположение – своеобразная иллюстрация опасения, высказанного В.Розановым ранее: «Боюсь, что евреи заберут историю русской литературы и русскую критику ещё прочнее, чем банки» (письмо М.Гершензону от «середины августа» 1909 года // «Новый мир», 1991, № 3).

М.Гершензон, представитель во многом иного подхода к проблеме, в письме от 18 января 1912 года, по сути, признаёт правоту розановской версии о «закваске обрезания»: «Я не скрываю от себя, что мой еврейский дух вносит через моё писательство инородный элемент в русское сознание» (Там же). Более того, М.Гершензон считает, что его случай – не частность, а общая закономерность: «иначе не может быть». Однако, в отличие от В.Розанова, он утверждает: участие евреев в литературной жизни не представляет для русских опасности. И вот почему.

Во-первых, на существование больших и сильных народов не способны повлиять даже крупные исторические события, типа войны 1812 года, не говоря уже о вмешательстве евреев, немцев и т.д. Не способны повлиять, ибо существование это глубоко самобытно и неотвратимо.

Во-вторых, сама модель соотношения русского и нерусского начал не даёт поводов для опасений, подобных розановским. Русский народный организм – доменная печь, в которой всё инородное сгорает полностью, либо ускоряя выплавку металла, либо улучшая его. Поэтому и в русской литературе инородная примесь положительно влияет на её качество, ибо «еврей или латыш позволяют увидеть явление с неожиданной для общества стороны».

Укажу на одно явное противоречие в красивой версии М.Гершензона. Если инородный элемент сгорает полностью, то откуда в таком случае берётся взгляд с нерусской «неожиданной» стороны?

Несмотря на всё сказанное, перспективу исчезновения любого народа вообще М.Гершензон не отрицает. Это может произойти в двух случаях. Первый – в результате величайших завоеваний, вроде древних. Второй – «посторонняя примесь может стать опасной для народа, только если она количественно подавляет его, как это случилось по завоевании Англии норманнами».

Нельзя не заметить, что завоевание может быть не только вооружённым: победа «левой опричнины», о которой шла речь, и есть победа гуннов от литературы, культуры. Во-вторых, кто и как определяет неопасный процент «посторонней примеси»? Ведь если верить, а мы не можем не верить, Ф.Достоевскому, А.Чехову, В.Розанову, А.Куприну, А.Блоку и многим другим, этот процент был, мягко говоря, впечатляющий как в конце ХIХ века, так и в начале ХХ. В-третьих, «посторонняя примесь» характеризуется М.Гершензоном лишь количественно. О качестве – факторе, играющем не меньшую роль, – скажу кратко на примере статей самого М.Гершензона.

Его еврейство, его русскоязычность проявляются прежде всего в отношении к Православию и русским. В «Исторических записках», характеризуя воззрения И.Киреевского, М.Гершензон говорит об ошибке, затемняющей, искажающей основную мысль философа. Показательно и не случайно, что эта ошибка, по мнению автора, обусловлена «пристрастиями» известного славянофила к Православию и к русским как национальности (Гершензон М. Избранное. Образы прошлого. – Т.3. – Москва-Иерусалим, 2000). То есть неприятие «лучшим историком литературы» взглядов И.Киреевского происходит по главным «позициям», поэтому авторы, подобные М.Гершензону, всегда и только русскоязычные…

Духовная «посторонняя примесь» проявляется и в суждениях критика о «жизненном деле» Н.Гоголя. М.Гершензон утверждает, что разногласия В.Белинского и Н.Гоголя, вызванные «Выбранными местами из переписки с друзьями», есть миф. Эта книга проникнута «духом общественности, как никакая другая на русском языке». Религиозному, сотериологическому мышлению Н.Гоголя М.Гершензон приписывает качества противоположной, эвдемонической, культуры: «Его мышление насквозь практично и утилитарно, и именно в общественном смысле».

И как следствие – произвольные суждения о великом писателе, по иному, правда, произвольные, чем у В.Розанова. Приведём одно из них: «Итак, Гоголь во всяком случае стоит на той же почве, что Белинский: оба они исповедуют исключительный общественный идеализм, всецело поглощающий личность; оба признают единственной разумной целью всякого индивидуального бытия – не личное счастье, не наслаждение красотою, не самочинное личное развитие до высшего типа силы и святости, а выработку некоторых идеальных форм общественной жизни <…> При внимательном рассмотрении <…> конечные идеалы Гоголя и Белинского, в общем довольно смутные, несравненно больше совпадают, чем это кажется на первый взгляд».

Н.Страхов в 1890 году в письме к тому же В.Розанову куда более точно высказался о В.Белинском, его сторонниках и последователях: «Добролюбов действительно звал к общественной деятельности, но именно к революции, к разрушению, к осуществлению социализма, к тому же, к чему звали полоумный Чернышевский и совершенно зелёный Писарев. Все они исповедывали нигилизм, и начало этой проповеди непременно нужно указать в Белинском, в последнем его периоде» (Розанов В. Литературные изгнанники. Воспоминания. Письма. – М., 2000).

В статье «Возле «русской идеи»…» Розановым даётся иная трактовка этой идеи, в одном «пункте» (жизнестойкость), совпадающая с видением М.Гершензона. Автор статьи на разном материале, литературном и историческом, проверяет идею Бисмарка (и не только его) о «женственности» русских и в конце концов не соглашается с ним в оценке этого качества. В «женственности» В.Розанов видит не слабость, а силу русских, так при этом мотивируя свою точку зрения: «муж, положим, «глава»; но – на «шее», от которой и зависит «поворот головы» (Розанов В. Сочинения. – М., 1990). Поэтому даже при внешнем подчинении, «победителями» в конце концов выходят русские, внутренне овладевшие подчинителями.

Более того, В.Розанов высказывает мысль о невозможности русскому отказаться от своего «я» даже тогда, когда речь идёт о западничестве в разных вариантах: социализме или перемене веры. Останавливаясь на последнем явлении, ссылаясь на русских католиков Волконских, Гагарина, Мартынова, автор утверждает, что они сохранили свою душу, усваивая лишь форму другого. Нерусские же по происхождению (Даль, Востоков, Грот, Шейн и т.д.), «отдаваясь, отрекаются от своей сущности, происходит «перемена внутреннего идеала».

В.Розанов, идя своим путём в рассуждениях о «русской идее», по сути, приходит к выводам М.Гершензона. Правда, судьба «инородцев» видится ими по-разному. Если М.Гершензон говорит о сохранении своего еврейского «я» и явление добровольной «отдачи» не рассматривает вообще, то для В.Розанова этот вариант отношений русского и нерусского начал является определяющим. В результате выигрывают обе стороны: «Почему Даль, чиновник в петербургском департаменте и лютеранин, стал собирать пословицы, поговорки и, наконец, весь «живой говор» Руси? Почему Шейн всю жизнь пробродил по сёлам и деревням, собирая самые напевы, самые мотивы бытовых, свадебных, похоронных песен? Он, талмудист-еврей?! Отчего Гершензон в Москве с такой любовью реставрирует всю старую литературную Русь? «Женская душа» и немножко «туфля» (должно быть, тоже не мужского покроя) везде прососались, отнюдь не разрушая мужских ихних «форм», мужского «тела», но паче его укрепляя и расцвечивая. Решительно, они работают по формам, по приёмам лучше русских <…> Но работают в русском духе, для русских целей. Работают в точности и полно русскую работу».

В размышлениях В.Розанова и М.Гершензона о русском и нерусском началах имеются, на мой взгляд, уязвимые места, которые «затемняют» предмет исследования. Во-первых, у В.Розанова недостаточно чётко прописан культурный статус Шейна, Даля, Гершензона и других «инородцев». Они, с точки зрения мыслителя, русские по духу и нерусские по форме.

Формула настолько уязвима с точки зрения «теории», что и говорить об этом нет смысла. Формула уязвима и с точки зрения «практики»: как, например, быть с М.Гершензоном, к какой литературе его относить? Если идти вслед за статьёй В.Розанова, то к русской по духу и еврейской по форме; если следовать за высказываниями В.Розанова и М.Гершензона из их переписки, то – к еврейской.

Во-вторых, В.Даль, который по мысли, языку, духу называл себя русским, и М.Гершензон, который говорил о своём еврействе, стоят в одном ряду у В.Розанова как равнодуховные, единокультурные личности, что свидетельствует о несовершенстве «системы».

В-третьих, М.Гершензон даже не рассматривает феномен «второго рождения», как, например, в случае с В.Далем, а В.Розанов останавливается на полпути, выдвигая неудачную идею синтеза «женской» души и «мужской» формы. Странно, что в «мужские» народы у Розанова попали и евреи. Их, как и русских, традиционно относят к народам с преобладающим женским началом.

В-четвёртых, у В.Розанова и М.Гершензона нет чётко прописанных критериев «русскости». Чаще всего культурно-литературная принадлежность определяется по крови, что, естественно, не выдерживает никакой критики и о чём есть смысл сказать подробнее.

Показательно следующее признание В.Розанова из статьи «Среди иноязычных (Д.С.Мережковский)»: первое впечатление о Мережковском как об иностранце возникает от его внешнего вида. Характерен для логики автора и дальнейший ход мысли: «Я, хотя и ничего не знал о его роде-племени – но не усомнился заключить, что, так или иначе, в его жилах течёт не ч и с т о р у с с к а я к р о в ь (разрядка моя. – Ю.П.) <…> И здесь лежит большая доля причины, почему он так туго прививается на родине, и так ходко, легко прививается на Западе» (Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. – М., 1995).

«Иноязычность», «иностранство» Д.Мережковского подтверждается Розановым и по другим параметрам: незнание русской жизни, отсутствие национальных тем и национального склада души, связи с Россией. В результате писатель получает следующую прописку: «международный воляпюк». То есть через уязвимый фактор крови и через продуктивные вышеназванные критерии В.Розанов определяет Д.Мережковского, если использовать современную терминологию, как русскоязычного автора.

Данный случай – счастливое исключение, ибо фактор крови не повлиял на точность диагноза. Чаще всего у В.Розанова (как и всех, кто пользуется подобной «методологией») наблюдается иная картина, как, например, в статье «М.Горький и о чём у него «есть сомнения», а в чём он «глубоко убеждён…».