Елизавета Евгеньевна Аничкова 14 страница

живали Архипелаг, всеобщей амнистии боялись они, как моровой язвы.

Но мы уже поняли, что в лагеря набирались далеко не толь- ко инакомыслящие, далеко не только те, кто выбивался со стад- ной дороги, намеченной Сталиным. Набор в лагеря явно превос- ходил политические нужды, превосходил нужды террора. Не чис- ло реальных «преступников» (или даже «сомнительных лиц») определило деятельность судов, но — заявки хозяйственных управлений. При начале Беломора сразу сказалась нехватка соло- вецких зэков, и выяснилось, что три года — слишком короткий, нерентабельный срок для Пятьдесят Восьмой, что надо засуживать их на две пятилетки сразу.

В чём лагеря оказались экономически выгодными — было предсказано ещё Томасом Мором, прадедушкой социализма, в его

«Утопии». Для работ унизительных и особо тяжёлых, которых ни- кто не захочет делать при социализме, — вот для чего пришёлся труд зэков. Для работ в отдалённых диких местностях, где много лет можно будет не строить жилья, школ, больниц и магазинов. Для работ кайлом и лопатой — в расцвете Двадцатого века. Для воздвижения великих строек социализма, когда к этому нет ещё экономических средств.

На великом Беломорканале даже автомашина была в ред- кость. Всё создавалось, как в лагере говорят, «пердячим паром». На ещё более великом Волгоканале (в 7 раз большем по объёму работ, чем Беломор, и сравнимом с Панамским и Суэцким) было прорыто 128 километров длины глубиною более 5 метров с ши- риной вверху 85 метров и всё почти — киркой, лопатой и тач- кой*. Будущее дно Рыбинского моря было покрыто массивами ле- са. Весь его свалили вручную, не видавши в глаза электропил, а уж сучья и хворост жгли полные инвалиды.

Кто бы это, если не заключённые, работали б на лесоповале по 10 часов, ещё идя в предутренней темноте 7 километров до леса и столько же вечером назад, при тридцатиградусном морозе и не зная в году других выходных, кроме 1 мая и 7 ноября (Волголаг, 1937)?

Кто бы это, если не туземцы, корчевали бы пни зимой? На открытых приисках Колымы тащили бы лямками на себе короба с добытою породою?

А кого можно было в джезказганские рудники на 12-часовой

 

* Когда катаетесь на катере по каналу — помяните всякий раз лежащих там на дне.

рабочий день спускать на сухое бурение? — туманом стоит сили- катная пыль от вмещающей породы, масок нет, и через 4 меся- ца с необратимым силикозом отправляют человека умирать. Ко- го можно было в не укреплённые от завалов, в не защищённые от затопления шахты спускать на лифтах без тормозных башма- ков? Для кого одних в XX веке не надо было тратиться на разо- рительную технику безопасности?

И как же это лагеря были экономически невыгодны?..

Лагеря были неповторимо выгодны покорностью рабского труда и его дешевизной — нет, даже не дешевизной, а — бес- платностью, потому что за покупку античного раба всё же плати- ли деньги, за покупку же лагерника — никто не платил.

Или как перед войной строили другую железную дорогу, Котлас—Воркута, где под каждою шпалой по две головы осталось. Да что железную! — как прежде той железной клали рядом простую лежнёвку через непроходимый лес — тощие руки, тупые топоры да штыки-бездельники.

И кто ж бы это без заключённых делал? И как же это вдруг лагеря — да невыгодны?

Даже на послевоенных лагерных совещаниях признавали ин- дустриальные помещики: «з/к з/к сыграли большую роль в рабо- те тыла, в победе».

Но на мраморе над костями никто никогда не надпишет за- бытые их имена.

Как незаменимы были лагеря, это выяснилось в хрущёвские годы во время хлопотливых и шумных комсомольских призывов на целину и на стройки Сибири.

Другое же дело — самоокупаемость. Слюнки на это текли у государства давно. Ещё «Положение о местах заключения» 1921 года хлопотало: «содержание мест заключения должно по возмож- ности окупаться трудом заключённых». Очень, очень хотелось ла- герьки иметь — и чтобы бесплатно! С 1929 года все исправтруд- учреждения страны включены в народно-хозяйственный план. А с

1 января 1931 декретирован переход всех лагерей и колоний РСФСР и Украины на полную самоокупаемость!

Но как ни рвались, как ногти все о скалы ни изломали, как ведомости выполнений по двадцать раз ни исправляли и до дыр тёрли — а не было самоокупаемости на Архипелаге — и никогда её не будет.

И вот причины. Первая и главная — несознательность заклю- чённых, нерадивость этих тупых рабов. Не только не дождёшься

от них социалистической самоотверженности, но даже не выка- зывают они простого капиталистического прилежания. Только и смотрят, как развалить обувь — и не идти на работу; как испор- тить лебёдку, свернуть колесо, сломать лопату, утопить ведро, — чтоб только повод был посидеть-покурить. Везде — недосмотры и ошибки. Сделанные ими кирпичи можно ломать руками, краска с панелей облезает, штукатурка отваливается, столбы падают, сто- лы качаются, ножки отскакивают, ручки отрываются. — В 50-е годы привезли в Степлаг новенькую шведскую турбину. Она при- шла в срубе из брёвен, как бы избушка. Зима была, холодно, так влезли проклятые зэки в этот сруб между брёвнами и турбиной и развели костёр погреться. Отпаялась серебряная пайка лопас- тей — и турбину выбросили. Стоила она три миллиона семьсот тысяч. Вот тебе и хозрасчёт.

А при зэках — и это вторая причина — вольным тоже как бы ничего не надо, будто строят не своё, а на чужого дядю, ещё и воруют крепко, очень крепко воруют. (Строили жилой дом, и разокрали вольняшки несколько ванн — а их отпущено по чис- лу квартир. Как же дом сдавать? Прорабу, конечно, признаться нельзя, он торжественно показывает приёмочной комиссии 1-ю лестничную клетку, да в каждую ванную не преминет зайти, каж- дую ванну покажет. Потом ведёт комиссию во 2-ю клетку, в 3-ю, и не торопясь, и всё в ванные заходит, — а проворные обучен- ные зэки под руководством опытного сантехнического десятника тем временем выламывают ванны из квартир 1-й клетки, черда- ком на цыпочках волокут их в 4-ю и там срочно устанавливают и вмазывают до подхода комиссии. Это бы в кинокомедии пока- зать, так не пропустят.)

Третья причина — несамостоятельность заключённых, их не- способность жить без надзирателей, без лагерной администрации, без охраны, без зоны с вышками, без Планово-Производственной, Учётно-Распределительной, Оперативно-Чекистской и Культурно- Воспитательной Части, без высших лагерных управлений вплоть до самого ГУЛАГа; без цензуры, без ШИЗО, без БУРа, без придур- ков, без каптёрок и складов; неспособность передвигаться без конвоя и без собак. И так приходится государству на каждого ра- ботающего туземца содержать хоть по одному надсмотрщику (а у надсмотрщика — семья).

А ещё сверх этих причин бывают естественные и вполне простительные недосмотры самого Руководства. Как говорил то- варищ Ленин, не ошибается тот, кто ничего не делает.

Например, как ни планируй земляные работы — редко они в лето приходятся, а всегда почему-то на осень да на зиму, на грязь да на мороз.

Вот на реке Сухоне около посёлка Опоки — навозили, насы- пали заключённые плотину. А паводок тут же её и сбил. Всё, пропало.

Или вот талажскому лесоповалу Архангельского управления запланировали выпускать мебель, но упустили запланировать им поставки древесины, из которой эту мебель делать. План есть план, надо выполнять! Пришлось Талаге специальные бригады расконвоированных бытовиков держать на выловке из реки ава- рийной древесины — то есть отставшей от основного сплава. Не хватало. Тогда стали наскоками целые плоты себе отбивать у сплавщиков и растаскивать. Но ведь плоты эти у кого-то другого в плане, теперь их не хватит. Вот такой хозрасчёт…

Или как-то в УстьВымлаге (1943) хотели перевыполнить план молевого (отдельными брёвнами) сплава, нажали на лесоповал, выгнали всех могущих и немогущих, и собралось в генеральной запони слишком много древесины — 200 000 кубометров. Выло- вить её до зимы не успели, она вмёрзла в лёд. А ниже запони — железнодорожный мост. Если весной лес не распадётся на брёв- на, а пойдёт целиком — сшибёт мост, лёгкое дело, начальника — под суд. И пришлось: выписывать динамит вагонами; опускать его зимой на дно; рвать замёрзшую сплотку и потом побыстрей выкатывать эти брёвна на берег — и сжигать (весной они уже не будут годны для пиломатериалов). Этой работой занят был це- лый лагпункт, двести человек, им за работу в ледяной воде вы- писывали сало, — но ни одной операции нельзя было оправдать нарядом, потому что всё это было лишнее. И сожжённый лес — тоже пропал. Вот тебе и самоокупаемость.

Ну да эти небольшие ошибки во всякой работе неизбежны.

Никакой Руководитель от них не застрахован.

А вся эта дорога Салехард—Игарка? Насыпа´ли сотни киломе- тров дамб через болота, к смерти Сталина оставалось 300 кило- метров до соединения двух концов. И — тоже бросили (фото 12). Так ведь это ошибка — страшно сказать ч ь я. Ведь — Самого… До того иногда доведут этим хозрасчётом, что начальник ла- геря не знает, куда от него деваться, как концы сводить. Инва- лидному лагерю Кача под Красноярском (полторы тысячи инва- лидов) после войны тоже велели быть всем на хозрасчёте: делать мебель. Так лес эти инвалиды валили лучковыми пилами (не ле- соповальный лагерь — и не положена им механизация), до лаге-

ря везли лес на коровах (транспорт им тоже не положен, а мо- лочная ферма есть). Себестоимость дивана оказывалась 800 руб- лей, а продажная цена — 600… Так уж само лагерное начальст- во заинтересовано было как можно больше инвалидов перевести в 1-ю группу или признать больными и не вывести за зону: тог- да сразу с убыточного хозрасчёта они переводились на надёжный госбюджет.

От всех этих причин не только не самоокупается Архипелаг, но приходится стране ещё дорого доплачивать за удовольствие его иметь.

Когда в Москве на улице Огарёва для расчистки под новые здания ломали старые, простоявшие более века, то балки из междуэтажных перекрытий не только не выбрасывались, не толь- ко не шли на дрова — но на столярные изделия! Это было зве- нящее чистое дерево. Такова была у наших прадедов просушка. Мы же всё спешим, нам всё некогда. Неужели ещё ждать, по-

ка балки высохнут? На Калужской заставе мы мазали балки но- вейшими антисептиками — и всё равно балки загнивали, в них появлялись грибки, да так проворно, что ещё до сдачи здания приходилось взламывать полы и на ходу менять эти балки.

Поэтому через сто лет всё, что строили мы, зэки, да и вся страна, наверняка не будет так звенеть, как те старые балки с улицы Огарёва.

 

* * *

Уместно было бы закончить эту главу долгим списком работ, выполненных заключёнными хотя бы с первой сталинской пяти- летки и до хрущёвских времён. Но я, конечно, не в состоянии его написать. Я могу только начать его, чтобы желающие вставляли и продолжали.

 

— Беломорканал (1932), Волгоканал (1936), Волгодон (1952);

— ж-д Котлас—Воркута, ветка на Салехард;

— ж-д Салехард—Игарка (брошена);

— ж-д Караганда—Моинты—Балхаш (1936);

— ж-д вторые пути Сибирской магистрали (1933—35 годы, около 4000 км);

— ж-д Тайшет—Лена (начало БАМа);

— автотрасса Москва—Минск (1937—38);

— постройка Куйбышевской ГЭС;

— постройка Усть-Каменогорской ГЭС;

— постройка Балхашского медеплавильного комбината (1934 —35);

— постройка Соликамского бумкомбината;

— постройка Березниковского химкомбината;

— постройка Магнитогорского комбината (частично);

— постройка Кузнецкого комбината (частично);

— постройка Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова (1950—53, частично);

— строительство города Комсомольска-на-Амуре;

— строительство города Совгавани;

— строительство города Магадана;

— строительство города Норильска;

— строительство города Дудинки;

— строительство города Воркуты;

— строительство города Молотовска (Северодвинска, с 1935);

— строительство порта Находки;

— нефтепровод Сахалин—материк;

— рудодобыча в Джезказгане, Южной Сибири, Бурят-Монго- лии, Шории, Хакасии, на Кольском полуострове;

— золотодобыча на Колыме, Чукотке, в Якутии, на острове Вайгач;

— добыча апатитов на Кольском полуострове (с 1930);

— лесозаготовки для экспорта и внутренних нужд страны.

Весь европейский русский Север и Сибирь. Бесчислен- ных лесоповальных лагпунктов мы перечислить не в силах, это половина Архипелага.

 

 

Легче перечислить, чем заключённые никогда не занимались: изготовлением колбасы и кондитерских изделий.

 

 

 

 

Г л а в а 1

 

ВОСХОЖДЕНИЕ

 

А годы идут...

Не частоговоркой, как шутят в лагере, — «зима-лето, зима- лето», а — протяжная осень, нескончаемая зима, неохотливая весна, и только лето короткое. На Архипелаге — короткое лето. Даже один год — у-у-у, как это долго! Даже в одном году сколько ж времени тебе оставлено думать. Уж триста тридцать-то раз в году ты потолчёшься на разводе и в моросящий слякотный дождичек, и в острую вьюгу, и в ядрёный неподвижный мороз. Уж триста тридцать-то дней ты поворочаешь постылую чужую ра- боту с незанятой головой. Да проходка туда. Да проходка назад.

Да на вагонке твоей, просыпаясь и засыпая.

И это — только один год. А их — десять. Их — двадцать пять…

А ещё когда в больничку сляжешь дистрофиком, — вот там тоже хорошее время — подумать.

Думай. Выводи что-то и из беды.

Считалось веками: для того и дан преступнику срок, чтобы весь этот срок он думал над своим преступлением, терзался, рас- каивался и постепенно бы исправлялся.

Но угрызений совести не знает Архипелаг ГУЛАГ! Из ста ту- земцев — пятеро блатных, их преступления для них не укор, а доблесть, они мечтают впредь совершать их ещё ловчей и нахаль- ней. Ещё пятеро — брали крупно, но не у людей: в наше время крупно взять можно только у государства, которое само-то мота- ет народные деньги без жалости и без разумения, — так в чём такому типу раскаиваться? Разве в том, что возьми больше и по- делись — и остался бы на свободе? А ещё у восьмидесяти пяти туземцев — и вовсе никакого преступления не было. В чём рас- каиваться? В том, что думал то´, что думал? Или в безвыходном положении сдался в плен? В том, что при немцах поступил на ра- боту вместо того, чтобы подохнуть от голода? (Впрочем, так пе- репутают дозволенное и запрещённое, что иные терзаются: луч- ше б я умер, чем зарабатывал этот хлеб.) В том, что, бесплатно работая в колхозе, взял с поля накормить детей? Или с завода вынес для того же?

Нет, ты не только не раскаиваешься, но чистая совесть как горное озеро светит из твоих глаз.

В нашем почти поголовном сознании невиновности росло главное отличие нас — от каторжников Достоевского. Там — со- знание заклятого отщепенства, у нас — уверенное понимание, что любого вольного вот так же могут загрести, как и меня; что ко- лючая проволока разделила нас условно. Там у большинства — безусловное сознание личной вины, у нас — сознание какой-то многомиллионной напасти.

А от напасти — не пропа´сти. Надо её пережить.

Не в этом ли причина и удивительной редкости лагерных са- моубийств? Да, редкости, хотя каждый отсидевший, вероятно, вспомнит случай самоубийства. Но ещё больше он вспомнит по- бегов. Побегов-то было наверняка больше, чем самоубийств.

Люди умирали сотнями тысяч и миллионами, доведенные уж кажется до крайней крайности, — а самоубийств почему-то не было. Обречённые на уродливое существование, на голодное ис- тощение, на чрезмерный труд — не кончали с собой!

Самоубийца — всегда банкрот, это всегда — человек в тупи- ке, человек, проигравший жизнь и не имеющий воли для продол- жения её. Если же эти миллионы беспомощных жалких тварей всё же не кончали с собой — значит, жило в них какое-то непобеди- мое чувство. Какая-то сильная мысль.

Это было чувство всеобщей правоты. Это было ощущение народного испытания — подобного татарскому игу.

 

————————

 

Но если не в чем раскаиваться — о чём, о чём всё время ду- мает арестант? «Сума да тюрьма — дадут ума». Дадут. Только — куда его направят?

Так было у многих, не у одного меня. Наше первое тюрем- ное небо — были чёрные клубящиеся тучи и чёрные столбы из- вержений, это было небо Помпеи, небо Судного дня, потому что арестован был не кто-нибудь, а Я — средоточие этого мира.

Наше последнее тюремное небо было бездонно-высокое, без- донно-ясное, даже к белому от голубого.

Начинаем мы все (кроме верующих) с одного: хватаемся рвать волосы с головы — да она острижена наголо!.. Как мы мог- ли?! Как не видели наших доносчиков? И какая неосторожность! слепость! сколько ошибок! Как исправить? Скорей исправлять! Надо написать... надо сказать... надо передать...

Но — ничего не надо. И ничто не спасёт. В положенный срок мы выслушиваем очный приговор трибунала или заочный — ОСО.

Начинается полоса пересылок. Вперемежку с мыслями о буду- щем лагере мы любим теперь вспоминать наше прошлое: как хо- рошо мы жили! (Даже если плохо.) И сколько неиспользованных возможностей! Сколько неизмятых цветов!.. Когда теперь это на- верстать?.. Если я доживу только — о, как по-новому, как умно я буду жить! День будущего освобождения? — он лучится как восходящее солнце!

И вывод: дожить до него! дожить! любой ценой!

Это просто словесный оборот, это привычка такая: «любой ценой».

А слова наливаются своим полным смыслом, и страшный по- лучается зарок: выжить любой ценой!

И тот, кто даст этот зарок, кто не моргнёт перед его багро- вой вспышкой, — для того своё несчастье заслонило и всё общее, и весь мир.

Это — великий развилок лагерной жизни. Отсюда — вправо и влево пойдут дороги, одна будет набирать высоту, другая ни- зеть. Пойдёшь направо — может, жизнь потеряешь, пойдёшь на- лево — потеряешь совесть.

Самоприказ «дожить!» — естественный всплеск живого. Кому не хочется дожить? Кто не имеет права дожить? Напряженье всех сил нашего тела! Приказ всем клеточкам: дожить! Заполярною гладью в мятель за пять километров в баню ведут тридцать ис- тощённых, но жилистых зэков. Банька — не сто´ит тёплого слова, в ней моются по шесть человек в пять смен, дверь открывается прямо на мороз, и четыре смены выстаивают там до или после мытья — потому что нельзя отпускать без конвоя. И не только воспаления лёгких, но насморка нет ни у кого. (И десять лет так моется один старик, отбывая срок с пятидесяти до шестидесяти. Но вот он свободен, он — дома. В тепле и холе он сгорает в ме- сяц. Не стало приказа — дожить...)

Но просто «дожить» ещё не значит — любой ценой. «Любая цена» — это значит: ценой другого.

Признаем истину: на этом великом лагерном развилке, на этом разделителе душ — не бо´льшая часть сворачивает направо. Увы — не бо´льшая. Но, к счастью, — и не одиночки. Их много, людей — кто так избрал. Но они о себе не кричат, к ним при- сматриваться надо. Десятки раз поднимался и перед ними выбор, а они знали да знали своё.

Что тюрьма глубоко перерождает человека, известно уже много столетий. Бесчисленны здесь примеры. Ибсен писал: «От недостатка кислорода и совесть чахнет»*. Э, нет! Совсем не так просто! Наоборот даже как раз! Вот генерал Горбатов — с моло- дости воевал, в армии продвигался, задумываться ему было не- когда. Но сел в тюрьму, и как хорошо — стали в памяти поды- маться разные случаи: то как он заподозрил невиновного в шпи- онстве; то как он по ошибке велел расстрелять совсем невинов- ного поляка**. (Ну когда б это ещё вспомнил!)

И пословица говорит: «Воля портит, неволя учит». Но неволя учит — какая?

Лагерь ли?..

Тут задумаешься.

Но всё-таки: неужели же в лагере безнадёжно устоять?

И больше того: неужели в лагере нельзя возвыситься душой?

Там, где нет борьбы с судьбой, Там воскреснешь ты душой...?

Ни черта вы не поняли. Там-то ты и размякнешь.

 

У дороги нашей, выбранной, — виражи и виражи. В гору?

Или в небо? Пойдёмте, поспотыкаемся.

День освобождения? Что´ он нам может дать через столько лет? Изменимся неузнаваемо мы, и изменятся наши близкие — и места, когда-то родные, покажутся нам чужее чужих.

День «освобождения»! Как будто можно освободить того, кто прежде сам не освободился душой.

Сыпятся камни из-под наших ног. Вниз, в прошлое. Это прах прошлого.

Мы подымаемся.

 

————————

Хорошо в тюрьме думать, но и в лагере тоже неплохо. Самый ничтожный повод даёт тебе толчок к длительным и важным раз- мышлениям. За кои веки, один раз в три года, привезли в лагерь

 

 

* Ибсен Генрик. Враг народа. Комедия в 5 д. // Полн. собр. соч. [В 4 т.]. — СПб.: Т-во А. Ф. Маркс, 1909. — Т. 3. — С. 214.

** Генерал армии А. В. Горбатов. Годы и войны // Новый мир. — 1964. —

№ 4. — С. 109.

кино. Фильм оказывается — дешевейшая «спортивная» комедия

«Первая перчатка». Скучно. Но с экрана настойчиво вбивают зри- телям мораль:

«Важен результат, а результат не в вашу пользу».

Смеются на экране. В зале тоже смеются. Щурясь при выхо- де на освещённый солнцем лагерный двор, ты обдумываешь эту фразу. И вечером обдумываешь её на своей вагонке. И в поне- дельник утром на разводе. И ещё сколько угодно времени обду- мываешь — когда б ты мог ею так заняться? И медленная яс- ность спускается в твою голову.

Это — не шутка. Это — заразная мысль. Она давно уже при- вилась нашему отечеству, а её — ещё и ещё подпускают. Пред- ставление о том, что важен только материальный результат, на- столько у нас въелось, что когда, например, объявляют какого- нибудь Тухачевского — изменником, снюхавшимся с врагом, то народ только ахает и многоусто удивляется: «Чего ему не хвата- ло?!» Поскольку у него было жратвы от пуза, и двадцать костю- мов, и две дачи, и автомобиль, и самолёт, и известность — чего ему не хватало?!! Миллионам наших замотанных соотечественни- ков невместимо представить, чтобы человеком (я не говорю об этом именно) могло двигать что-нибудь, кроме корысти.

Настолько все впитали и усвоили: «важен результат».

Откуда это к нам пришло? Отступя лет триста назад, — раз- ве в Руси старообрядческой могло такое быть?

Это пришло к нам с Петра, в отечестве утверждалось: важен результат.

Потом от наших Демидовых, Кабаних и Цыбукиных*. Они ка-

рабкались, не оглядываясь, кому обламывают сапогами уши, и всё прочней утверждалось в когда-то богомольном прямодушном народе: важен результат.

А потом — от всех видов социалистов, и больше всего — от новейшего непогрешимого нетерпеливого Учения, которое всё только из этого и состоит: важен результат! Важно сколотить бое- вую партию! захватить власть! удержать власть! устранить про- тивников! победить в чугуне и стали! запустить ракеты!

И хотя для этой индустрии и для этих ракет пришлось по-

 

 

* Демидовы — с конца XVII века владельцы железоделательных заводов и оружейники, жестоко обходились со своими крепостными рабочими; Кабаниха (Марфа Игнатьевна Кабанова) — центральная героиня пьесы А. Н. Островского «Гроза»; Григорий Петрович Цыбукин — герой повести А. П. Чехова «В овраге». — Примеч. ред.

жертвовать и укладом жизни, и целостью семьи, и здравостью на- родного духа, и самой душою наших полей, лесов и рек, — на- плевать! важен результат!!

Но это — ложь. Вот мы годы горбим на всесоюзной каторге. Вот мы медленными годовыми кругами восходим в понимании жизни — и с высоты этой так ясно видно: не результат важен! не результат — а д у х! Не что сделано — а как. Не что достиг- нуто — а какой ценой.

Вот и для нас, арестантов, — если важен результат, то верна и истина: выжить любой ценой.

Никто не спорит: приятно овладеть результатом. Но не ценой потери человеческого образа.

Если важен результат — надо все силы и мысли потратить на то, чтоб уйти от общих. Надо гнуться, угождать, подличать — но удержаться придурком. И тем — уцелеть.

Если важна суть — то пора примириться с общими. С лох- мотьями. С изодранной кожей рук. С меньшим и худшим куском. И может быть — умереть. Но пока жив — с гордостью потяги- ваться ломящею спиной. Вот когда — перестав бояться угроз и не гонясь за наградами — стал ты самым опасным типом, на со- виный взгляд хозяев. Ибо — чем тебя взять?

Дочь анархиста Галя Венедиктова работала в санчасти мед- сестрой, но, видя, что это — не лечение, а только личное устрой- ство, — из упрямства ушла на общие, взяла кувалду, лопату. И го- ворит, что духовно это её спасло.

Доброму и сухарь на здоровье, а злому и мясное не впрок. (Так-то оно так, но — если и сухаря нет?..)

 

————————

 

И если только ты однажды отказался от этой цели — «выжить любой ценой», и пошёл, куда идут спокойные и простые, — уди- вительно начинает преображать неволя твой прежний характер.

Ты был резко-нетерпелив когда-то, ты постоянно спешил, и постоянно не хватало тебе времени. Теперь тебе отпущено его с лихвой, ты напитался им, его месяцами и годами, позади и впе- реди, — и благодатной успокаивающей жидкостью разливается по твоим сосудам — терпение.

Ты подымаешься...

Ты никому ничего не прощал прежде, ты беспощадно осуж- дал и так же невоздержанно превозносил — теперь всепонимаю- щая мягкость стала основой твоих некатегорических суждений.

Ты слабым узнал себя — можешь понять чужую слабость. И по- разиться силе другого. И пожелать перенять.

Камни шуршат из-под ног. Мы подымаемся...

Бронированная выдержка облегает с годами сердце твоё и всю твою кожу.

Твои глаза не вспыхнут радостью при доброй вести и не потемнеют от горя.

Ибо надо ещё проверить, так ли это будет. И ещё разобрать- ся надо — что´ радость, а что´ горе.

Правило жизни твоё теперь такое: не радуйся нашедши, не плачь потеряв.

 

 

Душа твоя, сухая прежде, от страдания сочает. Хотя бы не ближних, по-христиански, но близких ты теперь научаешься любить.

Тех близких по духу, кто окружает тебя в неволе. Сколькие из нас призна´ют: именно в неволе в первый раз мы узнали под- линную дружбу!

И ещё тех близких по крови, кто окружал тебя в прежней жизни, кто любил тебя, а ты их — тиранил...

Да, ты посажен в тюрьму зряшно, перед государством и его законами тебе раскаиваться не в чем.

Но — перед совестью своей? Но — перед отдельными другими людьми?..

…После операции я лежу в хирургической палате лагерной больницы. Я не могу пошевелиться, мне жарко и знобко, но мысль не сбивается в бред — и я благодарен доктору Борису Корнфельду, сидящему около моей койки и говорящему целый ве- чер. Свет выключен, чтоб не резал глаза. Он и я — никого больше нет в палате.

Он долго и с жаром рассказывает мне историю своего обра- щения из иудейской религии в христианскую. Обращение это со- вершил над ним, образованным человеком, какой-то однокамер- ник, беззлобный старичок вроде Платона Каратаева. Я дивлюсь его убеждённости новообращённого, горячности его слов.

Мы мало знаем друг друга, не он — мой хирург, и не он ле- чит меня, но просто не с кем ему поделиться здесь. Он — мяг- кий обходительный человек, ничего дурного я не вижу в нём и не знаю о нём. Однако настораживает то, что Корнфельд уже ме- сяца два живёт безвыходно в больничном бараке, заточил себя здесь, при работе, и избегает ходить по лагерю.

Это значит — он боится, чтоб его не зарезали. У нас в лаге- ре недавно пошла такая мода — резать стукачей. Очень внуши- тельно отзывается. Но кто может поручиться, что режут только стукачей? Одного зарезали явно в сведении низких личных счё- тов. И поэтому — самозаточение Корнфельда в больнице ещё нисколько не доказывает, что он — стукач.

Уже поздно. Вся больница спит. Корнфельд заканчивает свой рассказ так:

— И вообще, вы знаете, я убедился, что никакая кара в этой земной жизни не приходит к нам незаслуженно. По видимости, она может прийти не за то, в чём мы на самом деле виноваты. Но если перебрать жизнь и вдуматься глубоко — мы всегда отыщем то наше преступление, за которое теперь нас настиг удар. Я не вижу его лица. Через окно входят лишь рассеянные от- светы зоны, да жёлтым электрическим пятном светится дверь из коридора. Но такое мистическое знание в его голосе, что я

вздрагиваю.

Это — последние слова Бориса Корнфельда. Он бесшумно ухо- дит ночным коридором в одну из соседних палат и ложится там спать. Все спят, ему уже не с кем сказать ни слова. Засыпаю и я. А просыпаюсь утром от беготни и тяжёлого переступа по ко- ридору: это санитары несут тело Корнфельда на операционный стол. Восемь ударов штукатурным молотком нанесены ему, спя- щему, в череп (у нас принято убивать тотчас же после подъёма, когда уже отперты бараки, но никто ещё не встал, не движется).