Они и на воле росли не в охлопочках, не в бархате: не дети властных и обеспеченных родителей стригли колосья, набивали карманы картошкой, опаздывали к заводской проходной и бежа- ли из ФЗО. Малолетки — это дети трудящихся. Они и на воле хо- рошо понимали, что жизнь строится на несправедливости. Но не всё там было обнажено до последней крайности, иное в благо- пристойных одеждах, иное смягчено добрым словом матери. На Архипелаге же малолетки увидели мир, каким представляется он глазам четвероногих: только сила есть правота! только хищник имеет право жить! И в несколько дней дети становятся тут зверь- ми! — да зверьми худшими, не имеющими этических представ- лений (глядя в покойные огромные глаза лошади или лаская при- жатые уши виноватой собаки, как откажешь им в этике?). Мало- летка усваивает: если есть зубы слабей твоих — вырывай из них кусок, он — твой!
Есть два основных вида содержания малолеток на Архипела- ге: отдельными детскими колониями (главным образом младших малолеток, кому ещё не исполнилось пятнадцати лет) и (старших малолеток) — на смешанных лагпунктах, чаще с инвалидами и женщинами.
Оба эти способа равно достигают развития животной злобно- сти. И ни один из них не освобождает малолеток от воспитания в духе воровских правил.
Вот Юра Ермолов. Он рассказывает, что ещё в 12 лет (в 1942 году) видел вокруг себя много мошенничества, воровства, спеку- ляции, и сам для себя так рассудил жизнь: не крадёт и не обма- нывает только тот, кто боится. А я — не хочу ничего бояться! И значит, буду красть и обманывать и жить хорошо. Впрочем, на время его жизнь пошла всё-таки иначе. Его увлекло школьное воспитание в духе светлых примеров. Однако, раскусив Любимо- го Отца (лауреаты и министры говорят, что это было непосиль- но), он в 14 лет написал листовку: «Долой Сталина! Да здравству- ет Ленин!» Тут-то его и схватили, били, дали 58-10 и посадили
с малолетками-урками. И Юра Ермолов быстро усвоил воровской закон.
И что ж увидел он в детской колонии? «Ещё больше неспра- ведливостей, чем на воле. Часть пайка малолеток уходит с кухни в утробы воспитателей. Малолеток бьют сапогами, держат в стра- хе, чтобы были молчаливыми и послушными». (Тут надо пояс- нить, что паёк младших малолеток — это не обычный лагерный паёк. Осудив малолеток на долгие годы, правительство не пере- стало быть гуманным, оно не забыло, что эти самые дети — бу- дущие хозяева коммунизма. Поэтому им добавлено в паёк и мо- локо, и сливочное масло, и настоящее мясо. Как же воспитате- лям удержаться от соблазна запустить черпак в котёл малолеток? И как заставить малолеток молчать, если не сапогами? Может быть, из выросших этих малолеток кто-нибудь расскажет нам ещё историю помрачнее «Оливера Твиста»?)
Самый простой ответ на одолевающие несправедливости — твори несправедливости и сам! Это — самый лёгкий вывод, и он теперь надолго (а то и навсегда) станет жизненным правилом малолеток.
Но вот интересно! — вступая в борьбу жестокого мира, мало- летки не борются друг против друга. Друг во друге — не видят они врагов! Они вступают в эту борьбу — коллективом, дружи- ной! Ростки социализма? внушение воспитателей? — ах, не бор- мочите, лепетуны! Это снисходит на них закон воровского мира. Ведь воры — дружны, ведь у воров — дисциплина и паханы. А малолетки — это воровские пионеры, они усваивают заветы старших.
В детских колониях — кто враг малолеток? Надзиратели и воспитатели. С ними и борьба!
Вот ведут под строгим конвоем колонну малолеток по городу, кажется — даже стыдно так серьёзно охранять малышей. А не тут- то было! Они сговорились — свист!! — и, кто хочет, бегут в раз- ные стороны! Что делать конвою? Стрелять? В кого именно? Да можно ли в детей?.. На том и кончились их тюремные сроки! Сразу лет сто пятьдесят убежало от государства. Не нравится быть смешным? — не арестовывай детей!
Будущий романист (тот, кто детство провёл среди малолеток) опишет нам множество затей малолеток, как они озоровали в ко- лониях, мстили и гадили воспитателям. При кажущейся строгости их сроков и внутреннего режима у малолеток из безнаказанности развивается большая дерзость.
Интерес к женскому телу развивается у мальчиков вообще ра-
но, а в камерах малолеток он ещё сильно раскаляется красочны- ми рассказами и похвальбою. И они не упускают случая разря- диться. Это уже — малолетки лет по шестнадцати, это — зона взрослая, смешанная. (Это — в ней тот самый барак на 500 жен- щин, где все соединения происходят без завешиваний и куда малолетки с важностью ходят как мужчины.)
В детских колониях малолетки трудятся четыре часа, а четы- ре должны учиться (впрочем, вся эта учёба — тухта). С перево- дом во взрослый лагерь они получают 10-часовой рабочий день, только уменьшенные трудовые нормы.
После детской колонии обстановка сильно изменилась. Уже нет детского пайка, на который зарился надзор, — и поэтому над- зор перестаёт быть главным врагом. Появились какие-то старики, на которых можно испробовать свою силу. Появились женщины, на которых можно проверить свою взрослость. Появились и на- стоящие живые воры, мордатые лагерные штурмовики, которые охотно руководят и мировоззрением малолеток, и их тренировка- ми в воровстве. Учиться у них — заманчиво, не учиться — невозможно.
Для вольного читателя слово «воры», может быть, звучит уко- ризненно? Тогда он ничего не понял. Это слово произносится в блатном мире, как в дворянской среде «рыцарь», и даже ещё ува- жительнее, не в полный голос, как слово священное. Стать до- стойным вором когда-нибудь — это мечта малолетки.
И во взрослых лагерях малолетки сохраняют главную черту своего поведения — дружность нападения и дружность отпора. Это делает их сильными и освобождает от ограничений. В их со- знании нет никакого контрольного флажка между дозволенным и недозволенным, и уж вовсе никакого представления о добре и зле. Для них то всё хорошо, чего они хотят, и то всё плохо, что им мешает. Наглую нахальную манеру держаться они усваивают по- тому, что это — самая выгодная в лагере форма поведения.
Вот несут из хлеборезки под конвоем своих бригадников хлеб- ный ящик. Перед самым ящиком малолетки затевают мнимую драку, толкают друг друга и опрокидывают ящик. Бригадники бросаются поднимать пайки с земли. Из двадцати они успевают подхватить только четырнадцать. «Дравшихся» малолеток уже и помина нет.
Чем слабей жертва — тем беспощаднее малолетки. Вот у со- всем слабого старика отнимают пайку в открытую, рвут из паль- цев. Старик плачет, умоляет отдать. «Я с голоду умру!» — «А те- бе и всё равно скоро подыхать, какая разница!»
Довольно неосторожному вольняшке зайти в зону с собакой и на миг отвернуться — шкуру своей собаки к вечеру он может ку- пить за зоной: собака вмиг отманена, зарезана, ободрана и испечена.
Краше нет воровства и разбоя! — они и кормят, они и весе- лы. Но и простая разминка, бескорыстная забава и беготня нуж- ны молодому телу. Нужды нет, что они бегут по ногам, по ве- щам, что-то опрокинули, что-то испачкали, кого-то разбудили, кого-то сшибли, — они играют!
В чём не находят малолетки забавы! — схватить у инвалида гимнастёрку и играть в перекидашки — заставить его бегать, как ровесника. Он обиделся, ушёл? — так он её и не увидит! прода- ли за зону и прокурили. (Теперь к нему же и подойдут невинно:
«Папаша, дай закурить! Да ладно, не сердись. Чего ж ты ушёл, не ловил?»)
Малолетки безумышленны, они вовсе не думают оскорбить, они не притворяются: они действительно никого за людей не счи- тают, кроме себя и старших воров! Они так ухватили мир! — Во время долгих проверок в зоне малолетки гоняются друг за дру- гом, торпедируя толпу, валя одних людей на других («Что, мужик, на дороге стал?»), или бегают друг за другом вокруг человека, как вокруг дерева, тем удобнее дерева, что ещё можно им заслонять- ся, дёргать, шатать, рвать в разные стороны.
Это и в весёлую-то минуту оскорбительно, но когда перелом- лена вся жизнь, человек заброшен в далёкую лагерную яму, что- бы погибнуть, уже голодная смерть распространяется в нём, мрак стоит в его глазах… — пожилых измученных людей охватывает злоба, они кричат им: «Чтоб вас чума взяла, змеёныши!», «Пад- люки! Бешеные собаки!», «Хуже фашистов зверьё!», «Вот напусти- ли нам на погибель!». (И столько вложено в эти крики инвали- дов, что если бы слова убивали — они бы убили.) Да! Так и ка- жется, что их напустили нарочно — потому что и долго думая, лагерные распорядители не изобрели бы бича тяжелей.
Так готовились маленькие упрямые звери совместным действием сталинского законодательства, гулаговского воспитания и воровской закваски. Нельзя было изобрести лучшего способа оскотинения ребёнка! Нельзя было плотней и быстрей вогнать все лагерные пороки в неокрепшую узкую грудь!
Витя Коптяев с 12-летнего возраста сидит непрерывно. Осуж- дён четырнадцать раз, из них 9 раз — за побеги. «На свободе в законном порядке я ещё не был». Юра Ермолов после освобожде- ния устроился работать, но его уволили: важнее было принять де-
мобилизованного солдата. Пришлось «идти на гастроли». И на новый срок.
Сталинские бессмертные законы о малолетках просуществова- ли 20 лет (до Указа от 24.4.1954, чуть послабившего: освободив- шего тех малолеток, кто отбыл больше одной трети, — да ведь это из первого срока! а если их четырнадцать?). Двадцать жатв они собрали. Двадцать возрастов они свихнули в преступление и разврат.
Кто смеет наводить тень на память нашего Великого Корифея?
* * *
Есть такие проворные дети, которые успевают схватить 58-ю очень рано. Например, Гелий Павлов получил её в 12 лет (с 1943 по 1949 сидел в колонии в Заковске). По 58-й вообще никакого возрастного минимума не существовало! Даже в популярных юри- дических лекциях — Таллин, 1945 год, — говорили так. Доктор Усма знал 6-летнего мальчика, сидевшего в колонии по 58-й статье, — уж это, очевидно, рекорд!
Где, как не в этой главе, помянуть и тех детей, кто осиротел от ареста своих родителей?
Ещё счастливы были дети женщин из религиозной общины под Хостой. Когда в 1929 матерей отправили на Соловки, то де- тей по мягкости оставили при домах и хозяйствах. Дети сами оби- хаживали сады, огороды, доили коз, прилежно учились в школе, а родителям на Соловки посылали отметки и заверения, что го- товы пострадать за Бога, как и матери их. (Разумеется, Партия скоро дала им эту возможность.)
По инструкции «разъединять» сосланных детей и родителей — сколько этих малолеток было ещё в 20-е годы? И кто нам расска- жет их судьбу?..
Вот — Галя Венедиктова. Отец её был петроградский типо- граф, анархист, мать — белошвейка из Польши. Галя хорошо пом- нит свой шестой день рождения (1933), его весело отпразднова- ли. На другое утро она проснулась — ни отца, ни матери, в кни- гах роется чужой военный. Правда, через месяц маму ей верну- ли: женщины и дети едут в Тобольск свободно, только мужчины этапом. Там жили семьёй, но не дожили трёх лет сроку: аресто- вали снова мать, а отца расстреляли, мать через месяц умерла в тюрьме. Галю забрали в детдом. Обычай был там такой, что де- вочки жили в постоянном страхе насилия. Директор внушал ей:
«Вы дети врагов народа, а вас ещё кормят и одевают!» (Нет, до
чего гуманная эта диктатура пролетариата!) Стала Галя как вол- чонок. В 11 лет она была уже на своём первом политическом до- просе. — С тех пор она имела червонец, отбыла, впрочем, не пол- ностью. К сорока годам одинокая живёт в Заполярье и пишет:
«Моя жизнь кончилась с арестом отца. Я его так люблю до сих пор, что боюсь даже думать об этом. Это был другой мир, и ду- ша моя больна любовью к нему...»
Вспоминает и Светлана Седова: «Никогда мне не забыть тот день, когда все наши вещи вынесли на улицу, а меня посадили на них, и лил сильный дождь. С шести лет я была «дочерью из- менника родины» — страшней этого ничего в жизни быть не может».
Брали их в приёмники НКВД, в спецдома. Большинству меня- ли фамилии, особенно у кого громкая. (Юра Бухарин только в 1956 году узнал свою истинную фамилию.)
Вот восьмиклассница — Нина Перегуд. В ноябре 1941 при- шли арестовывать её отца. Обыск. Вдруг Нина вспомнила, что в печи лежит скомканная, но несожжённая её частушка. Так бы и лежать ей там, но Нина по суетливости решила тут же её изо- рвать. Она полезла в топку, дремлющий милиционер схватил её. Нина была арестована. Изъяты были для следствия её дневники с 6-го класса и контрреволюционная фотография: снимок Варва- ринской уничтоженной церкви. «О чём говорил отец?» — доби- вались рыцари с горячим сердцем и чистыми руками. Нина толь- ко ревела. Присудили ей 5 лет и 3 года поражения в правах (хо- тя поразиться в них она ещё не могла: не было у неё ещё прав). В лагере её, конечно, разлучили с отцом. Ветка белой сирени терзала её: а подруги сдают экзамены! Нина страдала так, как по замыслу и должна страдать преступница, исправляясь: что´ сдела- ла Зоя Космодемьянская, моя ровесница, и какая гадкая я! Опе- ры жали на эту педаль: «Но ты ещё можешь к ней подтянуться!
Помоги нам!»
О, растлители юных душ! Как благополучно вы окончите ва- шу жизнь! Вам нигде не придётся, краснея и коснея, встать и при- знаться, какими же вы помоями заливали души!
А Зоя Лещева сумела всю семью свою превзойти. Это вот как было. Её отца, мать, дедушку с бабушкой и старших братьев-под- ростков — всех рассеяли по дальним лагерям за веру в Бога. А Зое было всего десять лет. Взяли её в детский дом (Ивановская область). Там она объявила, что никогда не снимет с шеи крес- та, который мать надела ей при расставании. И завязала ниточ- ку узлом туже, чтобы не сняли во время сна. Борьба шла долго,
Зоя озлоблялась: вы можете меня задушить, с мёртвой снимете! Тогда, как не поддающуюся воспитанию, её отослали в детдом для дефективных! Здесь уже были подонки, стиль малолеток худший, чем описан в этой главе. Борьба за крест продолжалась. Зоя устояла: она и здесь не научилась ни воровать, ни скверносло- вить. «У такой святой женщины, как моя мать, дочь не может быть уголовницей. Лучше буду политической, как вся семья».
И она — стала политической! Чем больше воспитатели и ра- дио славили Сталина, тем верней угадала она в нём виновника всех несчастий. И, не поддавшаяся уголовникам, она теперь ув- лекла за собою их! Во дворе стояла стандартная гипсовая статуя Сталина. На ней стали появляться издевательские и неприличные надписи. (Малолетки любят спорт! — важно только правильно их направить.) Администрация подкрашивает статую, устанавливает слежку, сообщает и в МГБ. А надписи всё появляются, и ребята хохочут. Наконец в одно утро голову статуи нашли отбитой, перевёрнутой и в пустоте её — кал.
Террористический акт! Приехали гебисты. Начались по всем их правилам допросы и угрозы: «Выдайте банду террористов, ина- че всех расстреляем за террор!» (А ничего дивного, подумаешь, полторы сотни детей расстрелять. Если б Сам узнал — он бы и сам распорядился.)
Неизвестно, устояли бы малолетки или дрогнули, но Зоя Ле- щева объявила:
— Это сделала всё я одна! А на что другое годится голова папаши?
И её судили. И присудили к высшей мере, безо всякого сме- ха. Но, из-за недопустимой гуманности закона о возвращённой смертной казни (1950), расстрелять 14-летнюю вроде не полага- лось. И потому дали ей десятку (удивительно, что не двадцать пять). До восемнадцати лет она была в обычных лагерях, с во- семнадцати — в Особых. За прямоту и язык был у неё и второй лагерный срок и, кажется, третий.
Освободились уже и родители Зои, и братья, а Зоя всё сидела.
Да здравствует наша веротерпимость!
Да здравствуют дети, хозяева коммунизма!
Отзовись та страна, которая так любила бы своих детей, как мы своих!
Г л а в а 1 8
МУЗЫ В ГУЛАГЕ
Принято говорить, что всё возможно в ГУЛАГе. Самая чернейшая низость, и любой оборот предательства, дико-неожиданная встре- ча, и любовь на склоне пропасти — всё возможно. Но если с си- яющими глазами станут вам рассказывать, что кто-то перевоспи- тался казёнными средствами через КВЧ (Культурно-Воспитатель- ная Часть), — уверенно отвечайте: брехня!
Перевоспитываются в ГУЛАГе все, перевоспитываются под влиянием друг друга и обстоятельств, перевоспитываются в раз- ных направлениях — но ни один ещё малолетка, а тем более взрослый не перевоспитался от средств КВЧ.
Строились они так. Начальник КВЧ был из вольных и с пра- вами помощника начальника лагеря. Он подбирал себе воспита- телей (по норме один воспитатель на 250 опекаемых) — обяза- тельно из «близких пролетариату слоёв», стало быть, интеллиген- ты (мелкая буржуазия) конечно не подходили (да и приличнее было им махать киркою). Воспитатель с утра должен проводить заключённых на работу, после этого проверить кухню (то есть его хорошо покормят), ну и можно пока идти досыпать к себе в ка- бинку. КВЧ «сама не имеет прав ареста», «но может просить ад- министрацию» (та не откажет). К тому же воспитатель «система- тически представляет отчёты о настроении заключённых». (Имею- щий ухо да слышит! Здесь культурно-воспитательная часть дели- катно переходит в оперчекистскую, но в инструкциях это не пишется.)
Однако мы должны огорчить читателя, что речь идёт о кон- це 20-х — начале 30-х годов, о лучших расцветных годах КВЧ, когда в стране достраивалось бесклассовое общество и ещё не бы- ло такой ужасной вспышки классовой борьбы, как с момента, ког- да оно достроилось.
И как были многоцветны, как разнообразны формы рабо- ты! — как сама жизнь. Организация соревнования. Борьба за тру- довую дисциплину. Культпоходы. Беседы с отказчиками. Профтех- курсы для лагерников из среды трудящихся (очень пёрли урки учиться на шоферов: свобода!). А красные уголки в каждом бара- ке! Цифры заданий! Диаграммы выполнения. А плакаты какие! Какие лозунги!
В то счастливое время над мрачными просторами и безднами Архипелага реяли Музы — и первая, высшая среди муз — Поли- гимния, муза гимнов (и лозунгов).
«Отличной бригаде — хвала и почёт! Ударно работай — получишь зачёт!»
Или:
«Включимся в ударный поход имени 17-й годовщины Октября!»
Ну, кто устоит?
А — драмработа с политически заострённой тематикой (не- много от музы Талии)? Например: обслуживание Красного Кален- даря! Живая газета! Музыкальный скетч «Марш статей Уголовно- го кодекса» (58-я — хромая Баба-яга)! Да достаточно такой агит- бригаде приехать на штрафной участок и дать там концерт:
Слушай, Волга-река! Если рядом с зэ-ка´
Днём и ночью на стройке чекисты, — Это значит — рука
У рабочих крепка,
Значит, в ОГПУ — коммунисты! —
и сразу же все штрафники, и особенно рецидивисты, бросают карты и просто рвутся на работу!
Ну и печать, конечно, печать! — самое острое оружие нашей партии. Вот подлинное доказательство того, что в нашей стра- не — свобода печати: наличие печати в заключении! Да! А в ка- кой стране это ещё возможно? Газеты помещают и фото ударни- ков. Газеты указывают. Газеты вскрывают. Газеты освещают и вылазки классового врага. И вообще газеты отражают лагерную жизнь, как она течёт, и являются неоценимым свидетельством для потомков.
Вот, например, газета архангельского домзака в 1931 году ри- сует нам изобилие и процветание, в каком живут заключённые:
«плевательницы, пепельницы, клеёнка на столах, громкоговоря- щие радиоустановки, портреты вождей и ярко говорящие о гене- ральной линии партии лозунги на стенах — вот заслуженные плоды, которыми пользуются лишённые свободы!»
Да, дорогие плоды!
* * *
И куда, куда это кануло всё?.. О, как недолговечно на Земле всё прекрасное и совершенное! Такая напряжённая бодрая опти- мистическая система воспитания — и куда же?
Уже не стала цениться художественно-поэтическая форма ло- зунгов, и лозунги-то пошли самые простые: выполним! пере- выполним!
Или во что превратились политбеседы? Вот на 5-й ОЛП Унжлага приезжает из Сухобезводного — лектор (это уже 1952). После работы загоняют заключённых на лекцию. Товарищ, прав- да, без среднего образования, но политически вполне правильно читает нужную своевременную лекцию: «О борьбе греческих пат- риотов». Зэки сидят сонные, прячутся за спинами друг друга, ни- какого интереса. Лектор рассказывает о жутких преследованиях патриотов и о том, как греческие женщины в слезах написали письмо товарищу Сталину. Кончается лекция, встаёт Шеремета, женщина такая из Львова, простоватая, но хитрая, и спрашивает:
«Гражданин начальник! А скажить — а кому бы нам написать?..» И вот, собственно, положительное влияние лекции уже сведено на нет.
Какие формы работы по исправлению и воспитанию остались в КВЧ, так это: на заявлении заключённого начальнику сделать пометку о выполнении нормы и о его поведении, разнести по комнатам письма, выданные цензурой; подшивать газеты и пря- тать их от заключённых, чтоб не раскурили; раза три в год да- вать концерты самодеятельности. Ну, немножко помогать опер- уполномоченному, но это неофициально.
Да! Вот ещё важная работа, вот: содержать ящики! Иногда их отпирать, очищать и снова запирать — небольшие буровато-окра- шенные ящички, повешенные на видном месте зоны. А на ящи- ках надписи: «Верховному Совету СССР», «Совету министров СССР», «Министру Внутренних Дел», «Генеральному Прокурору». Пиши, пожалуйста! — у нас свобода слова. А уж мы тут раз- берёмся, что куда кому. Есть тут особые товарищи, кто это
читает.
————————
В смрадной бескислородной атмосфере лагеря то брызнет и вспыхнет, то еле светится коптящий огонёк КВЧ. Но и на такой
огонёк стягиваются из разных бараков, из разных бригад — лю- ди. Одни с прямым делом вырвать из книжки или газеты на ку- рево, достать бумаги на помиловку или написать здешними чер- нилами (в бараке нельзя их иметь, да и здесь они под замком: ведь чернилами фальшивые печати ставятся!). А кто — распус- тить цветной хвост: вот я культурный! А кто — потереться и по- трепаться меж новых людей, не надоевших своих бригадников. А кто — послушать да куму стукнуть. Но ещё и такие, кто сами не знают, зачем необъяснимо тянет их сюда, уставших, на корот- кие вечерние полчаса, вместо того чтобы полежать на нарах, дать отдых ноющему телу.
Эти посещения КВЧ незаметными, не наглядными путями вносят в душу толику освежения. Хотя и сюда приходят такие же голодные люди, как сидят на бригадных вагонках, но здесь гово- рят не о пайках, не о кашах и не о нормах. Здесь говорят не о том, из чего сплетается лагерная жизнь, и в этом-то есть протест души и отдых ума. Здесь говорят о каком-то сказочном прошлом, которого быть не могло у этих серых оголодавших затрёпанных людей. Здесь говорят и о какой-то неописуемо блаженной, по- движно-свободной жизни на воле тех счастливчиков, которым удалось как-то не попасть в тюрьму. И — об искусстве рассуж- дают здесь, да иногда как ворожебно!
Как будто среди разгула нечистой силы кто-то обвёл по зем- ле слабосветящийся мреющий круг — и он вот-вот погаснет, но пока не погас — тебе чудится, что внутри круга ты не подвластен нечисти на эти полчаса.
Да ещё ведь здесь кто-то на гитаре перебирает. Кто-то напе- вает вполголоса — совсем не то, что разрешается со сцены. И за- дрожит в тебе: жизнь — есть! она — есть! И, счастливо огляды- ваясь, ты тоже хочешь кому-то что-то выразить.
Если в лагере есть чудаки (а они всегда есть), то уж никак их путь не минует КВЧ, заглянут они сюда обязательно.
Вот профессор Аристид Иванович Доватур — чем не чудак? Петербуржец, румыно-французского происхождения, классический филолог, отроду и довеку холост и одинок. Оторвали его от Ге- родота и Цезаря и посадили в лагерь. В душе его всё ещё — не- доистолкованные тексты, и в лагере он — как во сне. Он пропал бы здесь в первую же неделю, но ему покровительствуют врачи, устроили на завидную должность медстатистика, а ещё раза два в месяц не без пользы для лагерных свеженабранных фельдшеров поручают Доватуру читать им лекции! Это в лагере-то — по ла- тыни! Аристид Иванович становится к маленькой досочке — и си-
яет, как в лучшие университетские годы. Он выписывает стран- ные столбики спряжений, никогда не маячившие перед глазами туземцев, и от звуков крошащегося мела сердце его стучит.
А вот этот чудак — всегда в КВЧ после работы, где ж ему быть ещё. У него большая голова, крупные черты, удобные для грима, хорошо видные издалека. Особенно выразительны мохна- тые брови. А вид всегда трагический. Из угла комнаты он подав- ленно смотрит за нашими скудными репетициями. Это — Камилл Леопольдович Гонтуар. В первые революционные годы он приехал из Бельгии в Петроград создавать Новый Театр, театр будущего. Кто ж тогда мог предвидеть и как пойдёт это будущее, и как бу- дут сажать режиссёров? Обе Мировые войны Гонтуар провоевал против немцев: Первую — на Западе, Вторую — на Востоке. И те- перь влепили ему десятку за измену родине... Какой?.. Когда?..
Но уж конечно самые заметные люди при КВЧ — художники. Они тут хозяева. Если есть отдельная комната — это для них. Ес- ли кого освободят от общих напостоянку — то только их. Изо всех служителей муз одни они создают настоящие ценности — те, что можно руками пощупать, в квартире повесить, за деньги про- дать. Картину пишут они, конечно, не из головы — да это с них и не спрашивают. А просто пишут большие копии с открыток — кто по клеточкам, а кто и без клеточек справляется. И лучшего эстетического товара в таёжной и тундреной глуши не найдёшь. Малюют художники и ковры с красавицами, плавающими в гон- долах, с лебедями, закатами и замками — всё это очень хорошо потребляется товарищами офицерами. Не будь дураки, художни- ки тайком пишут такие коврики и для себя, и надзиратели испо- лу продают их на внешнем рынке. Спрос большой. Вообще, художникам жить в лагере можно.
Скульпторам — хуже. Скульптура для кадров МВД — не та- кая красивая, не привычная, чтобы поставить, да и место зани- мает мебели, а толкнёшь — разобьётся. Редко работают в лагере скульпторы, и уж обычно по совместительству с живописью.
Если объявится в лагере поэт, — разрешается ему под кари- катурами на заключённых делать подписи и сочинять частушки — тоже про нарушителей дисциплины.
А прозаиков и вовсе в лагере не бывает.
Когда русская проза ушла в лагеря, —
догадался советский поэт. Ушла — да назад не пришла. Ушла — да не выплыла...
Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскур-
сию: на увечья, на смерть и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей развитых, зрелых, богатых куль- турой оказалось без придумки и навсегда в шкуре раба, неволь- ника, лесоруба и шахтёра.
Обо всём объёме происшедшего, о числе погибших и об уров- не, которого они могли достичь, — нам никогда уже не вынести суждения. Никто не расскажет нам о тетрадках, поспешно сожжённых перед этапом, о готовых отрывках и о больших за- мыслах, носимых в головах и вместе с головами сброшенных в мёрзлый общий могильник. Ещё стихи читаются губами к уху, ещё запоминаются и передаются они или память о них — но про- зу не рассказывают прежде времени, ей выжить трудней, она слишком крупна, негибка, слишком связана с бумагой, чтобы пройти ей превратности Архипелага.
А между тем именно Архипелаг давал единственную, исклю- чительную возможность для нашей литературы, а может быть — и для мировой. Небывалое крепостное право в расцвете XX века в этом одном, ничего не искупающем смысле открывало для пи- сателей плодотворный, хотя и гибельный путь.
Так ушли в землю прозаики-философы. Прозаики-историки. Прозаики-лирики. Прозаики-импрессионисты. Прозаики-юмо- ристы.
Так невиданная философия и литература ещё при рождении погреблись под чугунной коркой Архипелага.
————————
А гуще всего среди посетителей КВЧ — участников художест- венной самодеятельности. Это отправление — руководить самоде- ятельностью — осталось и за одряхлевшим КВЧ, как было за молодым.
На глухих лагпунктах это делается так. Начальник КВЧ вызы- вает аккордеониста и говорит ему:
— Вот что. Обеспечь хор! И чтоб через месяц выступать.
— Так я ж нот не знаю, гражданин начальник!
— А на черта тебе ноты? Ты играй песню, какую все знают, а остальные пусть подпевают.
И объявляется набор, иногда вместе с драмкружком.
Чем же заманить в самодеятельность зэков? Ну, на полтыся- чи человек в зоне, может быть, есть три-четыре настоящих люби- теля пения, — но из кого же хор? А встреча на хоре и есть глав- ная заманка для смешанных зон. Валят всё новые и новые участ-
ники, голосов никаких, никогда не пели, но все просятся! Однако на самих репетициях хористов оказывалось гораздо меньше. (А дело было в том, что разрешалось участникам самодеятельно- сти два часа после отбоя передвигаться по зоне — на репетицию и с репетиции, и вот в эти-то два часа они своё добирали.)
А для кого-то хор и драмкружок были не просто местом встре- чи, но опять-таки подделкой под жизнь, напоминанием, что жизнь всё-таки бывает, вообще — бывает... Вот приносится со склада грубая бурая бумага от мешка с крупой — и раздаётся для переписки ролей. Заветная театральная процедура! А само распре- деление ролей! А соображение, кто с кем будет по спектаклю це- ловаться! Кто что наденет! Как загримируется! В вечер спектакля можно будет взять в руки настоящее зеркало и увидеть себя в на- стоящем вольном платье и с румянцем на щеках.
