Но как же писать в Особом лагере? Память — это единствен- ная заначка, где можно держать написанное, где можно проно- сить его сквозь обыски и этапы. Поначалу я мало верил в воз- можности памяти и потому решил писать стихами. Это было, ко- нечно, насилие над жанром. Позже я обнаружил, что и проза не- плохо утолакивается в тайные глубины того, что мы носим в го- лове. Освобождённая от тяжести суетливых ненужных знаний, па- мять арестанта поражает ёмкостью и может всё расширяться. Мы мало верим в нашу память!
Каждую пятидесятую и сотую строку я запоминал особо — как контрольные. Раз в месяц я повторял всё написанное. Если при этом на пятидесятое или сотое место выходила не та строка,
я повторял снова и снова, пока не улавливал ускользнувших беглянок.
Но прежде чем что-то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге. Я решил писать маленькими кусочками по 12—20 строк, отделав — заучивать и сжигать. Я твёрдо положил не до- верять простому разрыву бумаги. А с клочками несожжёнными медлить было нельзя. Три раза я крупно с ними попадался, и только то меня спасало, что самые опасные слова я никогда не вписывал на бумагу, а заменял прочерками.
Один раз я изменил своему обычаю, написал на работе сразу строк шестьдесят из пьесы («Пир победителей»), и листика этого не смог уберечь при входе в лагерь. Правда, и там были прочёрк- нуты места многих слов. Надзиратель, простодушный широко- носый парень, с удивлением рассматривал добычу:
— Письмо? — спросил он.
(Письмо, которое носилось на объект, пахло только карцером. Но странное оказалось бы «письмо», если бы его передали оперу!)
— Это — к самодеятельности, — обнаглел я. — Пьеску вспо- минаю. Вот постановка будет — приходите.
Посмотрел-посмотрел парень на ту бумажку, на меня, сказал:
— Здоровый, а ду-урак!
И порвал мой листик надвое, начетверо, навосьмеро. Я испу- гался, что он бросит наземь, — ведь обрывки были ещё крупны, здесь, перед вахтой, они могли попасться и более бдительному начальнику, вон и сам начальник режима в нескольких шагах от нас наблюдает за обыском. Но порванные клочки надзиратель по- ложил мне же в руку, как в урну. Я прошёл сквозь ворота и поспешил бросить их в печку.
А в другой раз, работая на постройке БУРа, я написал «Ка- менщика». За зону мы тогда не выходили, и значит, не было над нами ежедневных личных обысков. Уже был «Каменщику» день третий, я в темноте перед самой проверкой вышел повторить его в последний раз, чтобы потом сразу сжечь. Я искал тишины и одиночества, поэтому ближе к окраине зоны, и думать забыл, что это — недалеко от того места, где недавно ушёл под проволоку Тэнно. А надзиратель, видимо, таился в засаде, он сразу взял ме- ня за шиворот и в темноте повёл в БУР. Пользуясь темнотой, я в кармане осторожно скомкал своего «Каменщика» и за спиной наугад бросил его. Задувал ветерок, и надзиратель не услышал комканья и шелеста бумаги. В БУРе меня обыскали и отобрали у меня оружие — половину бритвенного лезвия, и я бы ещё сбегал
найти «Каменщика». Но за это время проверка уже прошла, и нельзя было ходить по зоне, — надзиратель сам отвёл меня в барак и запер там.
Плохо я спал эту ночь. Снаружи разыгрался ураганный ветер. Куда могло отнести теперь комочек моего «Каменщика»? Не- смотря на все прочерки, смысл стихотворения оставался явным. И по тексту ясно было, что автор — в бригаде, кладущей БУР.
И так всё моё многолетнее писанье — уже сделанное, а пу- ще задуманное, — всё металось где-то по зоне или по степи бес- помощным бумажным комочком. А я — молился. Когда нам пло- хо — мы ведь не стыдимся Бога. Мы стыдимся Его, когда нам хорошо.
Утром по подъёму, в пять часов, захлёбываясь от ветра, я по- шёл на то место. Даже мелкие камешки взметал ветер и бросал в лицо. Впустую было и искать! От того места ветер дул в сторо- ну штабного барака, потом режимки (где тоже часто снуют над- зиратели и много переплетенной проволоки), потом за зону — на улицу посёлка. Час до рассвета я бродил нагнувшись, всё зря. И уже исчаялся. А когда рассвело — комочек забелел мне в трёх шагах от того места, где я его бросил! — ветром покатило его вбок и застромило между лежащими досками.
Я до сих пор считаю это чудом.
Так я писал. Зимой — в обогревалке, весной и летом — на лесах, на само´й каменной кладке: в промежутке между тем, как я исчерпал одни носилки раствора и мне ещё не поднесли дру- гих: клал бумажку на кирпичи и огрызком карандаша (таясь от соседей) записывал строчки, набежавшие, пока я вышлёпывал прошлые носилки. Я жил как во сне, в столовой сидел над свя- щенной баландой и не всегда чувствовал её вкус, не слышал окру- жающих — всё лазил по своим строкам и подгонял их, как кир- пичи на стене. Меня обыскивали, считали, гнали в колонне по степи, — а я видел сцену моей пьесы, цвет занавесов, располо- жение мебели, световые пятна софитов, каждый переход актёра. Ребята рвали колючку автомашиной, подлезали под неё, в бу- ран переходили по сугробу, — а для меня проволоки как не бы- ло, я всё время был в своём долгом далёком побеге, но надзор
не мог этого обнаружить, пересчитывая головы.
Я понимал, что не единственный я такой, что я прикасаюсь к большой Тайне, эта тайна в таких же одиноких грудных клет- ках скрыто зреет на разбросанных островах Архипелага, чтобы в какие-то будущие годы, может быть уже после нашей смерти, об- наружиться и слиться в будущую русскую литературу.
В 1956 году в Самиздате, уже тогда существовавшем, я про- чёл первый сборничек стихов Варлама Шаламова и задрожал, как от встречи с братом:
Я знаю сам, что это — не игра,
Что это — смерть. Но даже жизни ради, Как Архимед, не выроню пера,
Не скомкаю развёрнутой тетради.
Он тоже писал в лагере! — ото всех таясь, с тем же одино- ким безответным кликом в темноту:
Ведь только длинный ряд могил — Моё воспоминанье,
Куда и я бы лёг нагим, Когда б не обещанье Допеть, доплакать до конца Во что бы то ни стало,
Как будто в жизни мертвеца Бывало и начало…
Сколько было нас таких на Архипелаге? Я уверен: гораздо больше, чем выплыло за эти перемежные годы. Не всем было да- но дожить, так и погибло в памяти. А кто-то записал и спрятал бутылку с бумагой в землю, но никому не назвал места. Кто-то отдал хранить, но в небрежные или, напротив, слишком осторожные руки.
* * *
В лагере — не как на воле. На воле каждый старается под- черкнуть и выразить себя внешне. Легче видно, кто на что пре- тендует. В заключении, наоборот, все обезличены — одинаковой стрижкой, одинаковой небритостью, одинаковыми шапками, оди- наковыми бушлатами. Духовное выражение искажено ветрами, загаром, грязью, тяжёлой работой. Чтобы сквозь обезличенную приниженную наружность различить свет души — надо при- обрести навык.
Но огоньки духа невольно бредут, пробиваются один к друго- му. Происходит безотчётное сознакомление и собирание подобных.
Быстрее и лучше всего узнать человека, если узнаёшь хоть осколочек его биографии. Вот работают рядом землекопы. Пошёл густой мягкий снег. Потому ли, что скоро перерыв, — бригада
вся ушла в землянку. А один — остался стоять. На краю траншеи он оперся о заступ и стоит совсем неподвижно, как будто ему так удобно, как статуя. И, как статуе, снег засыпает ему голову, пле- чи, руки. Он смотрит сквозь эту кишь снежинок — на зону, на белую степь. У него широкая кость, широкие плечи, широкое ли- цо, обросшее светлой жёсткой щетиной. Стоять он остался — смотреть на мир и думать. Здесь его нет.
Я незнаком с ним, но его друг Редькин рассказывал мне о нём. Этот человек — толстовец. Он вырос в отсталом представле- нии, что нельзя убивать и потому нельзя брать в руки оружия. В 1941 его мобилизовали. Он кинул оружие и близ Кушки, куда был прислан, перешёл афганскую границу. Никаких немцев тут не было и не ожидалось, и спокойно бы он прослужил всю вой- ну, ни разу не выстрелив по живому, — но даже за спиной тас- кать это железо было противно его убеждениям. Он рассчитывал, что афганцы уважат его право не убивать людей и пропустят в веротерпимую Индию. Но афганское правительство оказалось шкурой, как и все правительства. Оно опасалось гнева всесильно- го соседа и заковало беглеца в колодки. И именно так, в колод- ках, продержало его три года в тюрьме, ожидая, чья возьмёт. Верх взяли Советы — и афганцы услужливо вернули им дезертира. От- сюда только и пошёл считаться его нынешний срок.
Иметь своим соотечественником Льва Толстого мы не возра- жаем, это — марка. И почтовую можно выпустить. И иностран- цев можно свозить в Ясную Поляну. И мы охотно обсосём, как он был против царизма и как он был предан анафеме (у дикто- ра даже дрогнет голос). Но если кто-нибудь, землячки´, принял Толстого всерьёз, если вырос у нас живой толстовец, — эй, побе- регись! — не попадайся под наши гусеницы!
…Иногда на стройке побежишь попросить у заключённого де- сятника складной метр — замерить надо, сколько выложили. Ме- тром этим он очень дорожит, а тебя в лицо не знает — тут мно- го бригад, но почему-то сразу безоружно протянет тебе свою дра- гоценность (в лагерном понимании это просто глупость). А ког- да ты ему этот метр ещё и вернёшь, — он же тебя будет очень благодарить. Как может быть такой чудак в лагере десятником? Акцент у него. Ах, он, оказывается, поляк, зовут его Юрий Венгерский. Ты ещё о нём услышишь.
…Иногда идёшь в колонне, и надо бы чётки в рукавице пе- ребирать или думать над следующими строфами, — но уж очень занятный окажется с тобой в пятёрке сосед — новое лицо, бри- гаду новую послали на ваш объект. Пожилой интеллигентный
симпатичный еврей с выражением умно-насмешливым. Его фами- лия Масамед, он кончил университет… какой, какой? Бухарест- ский, по кафедре биопсихологии. Такие есть у него между про- чим специальности — физиономист, графолог. А сверх того он — йог и готов хоть завтра начать с тобой курс хатха-йоги.
Потом я ещё присмотрюсь к нему в зоне рабочей и жилой. Соотечественники предлагали ему устроиться в контору, он не по- шёл: ему важно показать, что и еврей может отлично работать на общих. И в пятьдесят лет он бесстрашно бьёт киркой. Но, правда, как истый йог, владеет своим телом: при десяти градусах Цельсия он раздевается и просит товарищей облить его из брандс- пойта. Он ест не как все мы — поскорее затолкнуть эту кашу в рот, а — отвернувшись, сосредоточенно, медленно, маленькими глоточками, специальной крохотной ложечкой. (А впрочем — ско- ро умрёт как простой смертный от простого разрыва сердца.)
Сколько же среди людей поэтов! — так много, что поверить нельзя. (Меня это иногда даже в тупик ставит.) Вот эти два мо- лодых ждут только конца срока и будущей литературной извест- ности. Они поэты — открытые, они не таятся. Общее у них то, что они оба какие-то светленькие, чистые. Оба — недоучившие- ся студенты. Коля Боровиков — поклонник Писарева (и значит, враг Пушкина), работает фельдшером санчасти. Тверичанин Юрочка Киреев — поклонник Блока и сам пишущий под Блока — ходит за зону и работает в конторе мехмастерских. Его друзья (а какие друзья, — на двадцать лет старше и отцы семейств) сме- ются над ним, что в ИТЛовском лагере на Севере какая-то всем доступная румынка предлагала ему себя, а он не понял и писал ей сонеты. Когда смотришь на его чистую мордочку — очень ве- ришь этому. Проклятье юношеской девственности, которую теперь надо тащить через лагеря.
Среди лагерников движешься, как среди расставленных мин, лучами интуиции делаешь с каждого снимок, чтобы не взорвать- ся. И даже при этой всеобщей осторожности — сколько поэтич- ных людей открылось мне в бритой головной коробке, под чёр- ной курточкой зэка!
А сколько — удержались, чтобы не открыться?
А скольких, тысячекратно! — я вообще не встретил?
А скольких удушил ты за эти десятилетия, проклятый Левиафан?!?
Г л а в а 6
УБЕЖДЁННЫЙ БЕГЛЕЦ
Когда Георгий Павлович Тэнно рассказывает теперь о прошлых побегах, своих, и товарищей, и о которых только знает понаслыш- ке, то о самых непримиримых и настойчивых — об Иване Во- робьёве, Михаиле Хайдарове, Григории Кудле, Хафизе Хафизо- ве — он с похвалой говорит: «Это был убеждённый беглец!»
Убеждённый беглец! — это тот, кто ни минуты не сомневает- ся, что человеку жить за решёткой нельзя! — ни даже самым обеспеченным придурком, ни в бухгалтерии, ни в КВЧ, ни в хле- борезке! Тот, кто, попав в заключение, всё дневное время дума- ет о побеге, и ночью во сне видит побег. Тот, кто подписался быть непримиримым, и все свои действия подчиняет только од- ному — побегу! Кто ни единого дня не сидит в лагере просто так: всякий день он или готовится к побегу, или как раз в побеге, или пойман, избит и в наказание сидит в лагерной тюрьме.
Убеждённый беглец! — это тот, кто знает, на что идёт. Кто видел и трупы застреленных беглецов, для показа разложенные у развода. Кто видел и привезенных живыми — синекожего, каш- ляющего кровью, которого водят по баракам и заставляют кри- чать: «Заключённые! Смотрите, что´ со мной! Это же будет и с ва- ми!» Кто знает, что чаще всего труп беглеца слишком тяжёл, что- бы его доставлять в лагерь. А поэтому приносят в вещмешке толь- ко голову или (по уставу так верней) — ещё правую руку, отруб- ленную по локоть, чтобы спецчасть могла проверить отпечаток пальцев и списать человека.
Убеждённый беглец! — это тот, против которого и вмуровы- вают решётки в окна; против которого и обносят зону десятками нитей колючей проволоки, воздвигают вышки, заборы, заплоты, расставляют секреты, засады, кормят серых собак багровым мясом. Убеждённый беглец — это ещё и тот, кто отклоняет расслаб- ляющие упрёки лагерных обывателей: из-за беглецов другим бу- дет хуже! режим усилят! по десять раз на проверку! баланда жид- кая! Кто отгоняет от себя шёпот других заключённых не только о смирении («и в лагере можно жить, особенно с посылками»), но даже о протестах, о голодовках, ибо это не борьба, а само- обман. Изо всех средств борьбы он видит один, он верит одному,
он служит одному — побегу!
Он — просто не может иначе! Он так создан. Как птица не вольна отказаться от сезонного перелёта, так убеждённый беглец не может не бежать.
В промежутках между двумя неудавшимися побегами Георгия Тэнно спрашивали мирные лагерники: «И что тебе не сидится? Что ты бегаешь? Что ты можешь найти на воле, особенно на те- перешней?» — «Как — что? — удивлялся Тэнно. — Свободу! Сутки побыть в тайге не в кандалах — вот и свобода!»
Таких, как он, как Воробьёв, ГУЛАГ и Органы не знали в своё среднее время — время кроликов. Такие арестанты встречались только в самое первое советское время, а потом уж только после войны.
Вот таков Тэнно. Во всяком новом лагере (а его этапировали частенько) он был вначале подавлен, грустен, — пока не созре- вал у него план побега. Когда же план появлялся, — Тэнно весь просветлялся и улыбка торжествовала на его губах.
* * *
Сложная жизнь его не помещается в эту книгу. Но жилка бег- леца у него от рождения. Ребёнком он из брянского интерната бежал «в Америку», то есть на лодке по Десне; из пятигорского детдома зимой — в нижнем белье перелез через железные воро- та — и к бабушке. И вот что самобытно: в его жизни переплета- ются мореходная линия и цирковая. Он кончил мореходное учи- лище, ходил матросом на ледоколе, боцманом на тральщике, штурманом в торговом флоте. Кончил военный институт ино- странных языков, войну провёл в Северном флоте, офицером свя- зи на английских конвойных судах ходил в Исландию и в Анг- лию. Но и он же с детства занимался акробатикой, выступал в цирках при НЭПе и позже в промежутках между плаваниями; был тренером по штанге; выступал с номерами «мнемотехники», «за- поминанием» множества чисел и слов, «угадыванием» мыслей на расстоянии. А цирк и портовая жизнь привели его и к небольшо- му касанию с блатным миром: что-то от их языка, авантюризма, хватки, отчаянности. Сидя потом с блатарями в многочисленных режимках — он ещё и ещё черпает что-то от них. Это тоже всё пригодится для убеждённого беглеца.
Весь опыт человека складывается в человеке — так получаем- ся мы (фото 14).
В 1948 году его внезапно демобилизовали. Это был уже сиг- нал с того света (знает языки, плавал на английском судне, к то-
му же эстонец, правда петербургский), — но ведь нас питают на- дежды на лучшее. В рождественский канун того же года в Риге, где Рождество ещё так чувствуется, так празднично, — его арес- товали и привели в подвал на улице Амату, рядом с консерва- торией.
Тюрьма? — за что? — не может быть! Разберутся! Перед эта- пом в Москву его ещё даже нарочно успокоили (это делается для безопасности перевозки), начальник контрразведки полковник Морщинин даже приехал проводить на вокзал, пожал руку:
«Поезжайте спокойно!» Со спецконвоем их получилось четверо, и они ехали в отдельном купе мягкого вагона.
Роскошь спецконвоя закончилась в Москве на вокзале. Дожда- лись, когда из вагона вышли все пассажиры, и в вагон вошёл старшина с голубыми погонами, из воронка: «Где он?»
Тюремный приём, бессонница, боксы, боксы.
Вот и следователь. «Ну, рассказывай о своей преступной дея- тельности». — «Я ни в чём не виноват!» — «Только папа Пий ни в чём не виноват».
В камере — вдвоём с наседкой. Так и подгораживается: а что было на самом деле? Несколько допросов — и всё понятно: раз- бираться не будут, на волю не выпустят. И значит — бежать!
Всемирная слава Лефортовской тюрьмы не удручает Тэнно. План побега подсказывает следователь — Анатолий Левшин. Он подсказывает его тем, что становится злобен, ненавистлив.
Разные мерки у людей, у народов. Сколько миллионов пере- носило битьё в этих стенах, даже не называя это пытками. Но для Тэнно сознание, что его могут безнаказанно бить, — невыно- симо. Это — надругательство, и лучше тогда не жить. И когда Левшин после словесных угроз в первый раз подступает, замахи- вается, — Тэнно вскакивает и отвечает с яростной дрожью: «Смо- три, мне всё равно не жить! А вот глаз один или два я тебе сей- час вытащу! Это я смогу!»
И следователь отступает. Такая мена своего хорошего глаза за гиблую жизнь арестанта не подходит ему. Теперь он изматывает Тэнно карцерами, чтоб обессилить. Потом инсценирует, что жен- щина, кричащая от боли в соседнем кабинете, — жена Тэнно и, если он не признается, — её будут мучить ещё больше.
Он опять не рассчитал, на кого напал. Как удара кулаком, так и допроса жены Тэнно вынести не мог. Всё ясней становилось арестанту, что этого следователя придётся убить. Это соединилось и с планом побега! — майор Левшин носил тоже морскую фор- му, тоже был высокого роста, тоже блондин. Для вахтёра
следственного корпуса Тэнно вполне мог сойти за Левшина. Прав- да, у него было лицо полное, лощёное, а Тэнно выхудал.
Тем временем из камеры убрали бесполезного стукача. Тэнно исследует его оставшуюся кровать. Поперечный металлический стержень в месте крепления с ножкой койки — проржавлен, ржавчина выела часть толщины, заклёпка держится плохо. Длина стержня — сантиметров семьдесят. Как его выломать?
Сперва надо… отработать в себе мерный счёт секунд. Потом подсчитать по каждому надзирателю, каков промежуток между двумя его заглядываниями в глазок. Промежуток — от сорока пяти секунд до шестидесяти пяти.
В один такой промежуток — усилие, и стержень хрустнул с проржавленного конца. Второй — целый, ломать его трудней. На- до встать на него двумя ногами, — но он загремит о пол. Зна- чит, в промежутке успеть: на цементный пол подложить подуш- ку, стать, сломить, подушку на место, и стержень — пока хотя бы в свою кровать. И всё время считать секунды.
Сломано. Сделано!
Но это не выход: войдут, найдут, погибнешь в карцерах. Двадцать суток карцера — потеря сил не только для побега, но даже от следователя не отобьёшься. А вот что: надпороть ногтя- ми матрас. Оттуда вынуть немного ваты. Ватой обернуть концы стержня и вставить его на прежнее место. Считать секунды. Есть, поставлен!
Но и это — не надолго. Раз в 10 дней — баня, а за время ба- ни — обыск в камере. Поломку могут обнаружить. Значит, дейст- вовать быстрей. Как вынести стержень на допрос?.. При выпуске из тюремного корпуса не обыскивают. Прохлопывают лишь по возвращению с допроса, и то — бока и грудь, где карманы. Ищут лезвия, боятся самоубийств.
На Тэнно под морским кителем — традиционная тельняшка, она греет тело и дух. «Дальше в море — меньше горя!» Попро- сил у надзирателя иголку (в определённое время её дают), яко- бы — пришить пуговицы, сделанные из хлеба. Расстегнул китель, расстегнул брюки, вытащил край тельняшки и на ней внизу из- нутри зашил рубец, — получился как карманчик (для нижнего края стержня). Ещё загодя оторвал кусочек тесёмки от кальсон. Теперь, делая вид, что пришивает пуговицу к кителю, пришил эту тесёмку с изнанки тельняшки на груди — это будет петля, направляющая для прута.
Теперь тельняшка оборачивается задом наперёд, и день за днём начинаются тренировки. Прут устанавливается на спину,
под тельняшку: продевается через верхнюю петлю и упирается в нижний карманчик. Верхний конец прута оказывается на уровне шеи, под воротником кителя. Тренировка в том, чтобы от загля- дывания до заглядывания: забросить руку к затылку — взять прут за конец, туловище отогнуть назад — выпрямиться с наклоном вперёд, как тетива лука, одновременно вытягивая прут, — и рез- ким махом ударить по голове следователя. И снова всё на место! Заглядывание. Арестант перелистывает книгу.
Движение получалось всё быстрей и быстрей, прут уже свис- тел в воздухе. Если удар и не будет насмерть, — следователь сва- лится без сознания. Если и жену посадили, — никого вас не жаль! Ещё заготовляются два ватных валика — всё из того же мат- раса. Их можно заложить в рот за зубы и создать полноту лица. Ещё, конечно, надо быть побритым к этому дню, — а об- дирают тупыми бритвами раз в неделю. Значит, день не без-
различен.
Не забыть, не упустить ни одного важного дела, и всё уло- жить в 4 —5 минут. Когда он уже будет лежать, поверженный, —
1) сбросить свой китель, надеть его, более новый, с по- гонами;
2) снять с него ботиночные шнурки и зашнуровать свои падающие ботинки, — вот на это много времени уйдёт;
3) его бритвенное лезвие заложить в специально приготов- ленное место в каблуке (если поймают и бросят в первую каме- ру, — тут перерезать себе вены);
4) просмотреть все документы, взять нужное;
...................................
11) скатать вату в валики, подложить под щёки;
12) оборвать провода у выключателя. Если кто-нибудь вскоре войдёт — темно, щёлкнет выключателем — наверно, перегорела лампочка, потому следователь и ушёл в другой кабинет. Но даже если ввернут лампочку — не сразу разберутся, в чём дело.
Вот так получилось двенадцать дел, а тринадцатое будет сам побег…
Конечно, шансов очень мало, пока видно 3—5 из сотни. Поч- ти безнадёжна, совсем неизвестна внешняя вахта. Но не умирать здесь рабом!
И на один ночной допрос, сразу после бритья, Тэнно пришёл с железным прутом за спиной. Следователь вёл допрос, бранился, угрожал, а Тэнно смотрел на него и удивлялся: как не чувствует он, что часы его сочтены?
Колотилось сердце. Был канун праздника. Или канун казни.
Но вышло всё иначе. Около двенадцати ночи быстро вошёл другой следователь и стал шептать Левшину на ухо. Никогда так не было. Левшин заторопился, надавил кнопку, вызывая надзира- теля прийти за арестованным.
И всё кончилось… Тэнно вернулся в камеру, поставил прут на место.
А другой раз следователь вызвал его заросшим (не имело смысла брать и прута).
А там — допрос дневной.
Вскоре ему сменили следователя, перевели на Лубянку. Здесь Тэнно не готовил побега (ход следствия показался ему более об- надёживающим, и не было решимости на побег), но он неотступ- но наблюдал и составлял тренировочный план.
Только в Бутырках разрешается тяжесть: с клочка ОСОвской бумажки ему объявляют 25 лет лагерей. Он подписывает — и чувствует, как ему полегчало, взыграла улыбка, как легко несут его ноги в камеру 25-летников. Этот приговор освобождает его от унижения, от сделки, от покорности, от заискивания, от обе- щанных нищенских пяти-семи лет: двадцать пять, такую вашу мать??? — так нечего от вас ждать, значит — бежим!!
Или — смерть. Но разве смерть хуже, чем четверть столетия рабства? Да одну стрижку наголо после суда — простая стрижка, кому она досаждала? — Тэнно переживает как оскорбление, как плевок в лицо.
Теперь искать союзников. И изучать истории других побегов. Тэнно в этом мире новичок. Неужели же никто никогда не бежал?
————————
Побеги узников, как и всякая человеческая деятельность, име- ют свою историю, имеют свою теорию. Неплохо знать их, прежде чем браться самому.
История — это побеги уже бывшие. Об их технологии опер- чекистская часть не издаёт популярных брошюр, она копит опыт для себя. Историю ты можешь узнать от других беглецов, пой- манных. Очень дорог их опыт — кровяной, страдательный, едва не стоивший жизни. Но подробно, шаг за шагом, расспрашивать о побегах одного беглеца, и третьего, и пятого — это не невин- ная шутка, это очень опасно. Это не намного безопаснее, чем спрашивать: кто знает, через кого вступить в подпольную организацию?
А теория побегов — она очень простая: как сумеешь. Убежал — значит, знаешь теорию. Пойман — значит, ещё не овладел. А букварные начала такие: бежать можно с объектов и бе- жать можно из жилой зоны. С объектов легче: их много, и не так устоялась там охрана, и у беглеца бывает там инструмент. Бежать можно одному — это трудней, но никто не продаст. Бежать мож- но нескольким, это легче, но всё зависит, на подбор вы друг ко другу или нет. Ещё есть положение в теории: надо географию так знать, чтобы карта горела перед глазами. А в лагере карты не увидишь. (Кстати, воры совсем не знают географии, севером счи- тают ту пересылку, где было прошлый раз холодно.) Есть ещё по- ложение: надо знать народ, среди которого ляжет побег. И такое есть методическое указание: ты должен постоянно готовить побег по плану, но в любую минуту быть готовым и бежать совсем иначе — по случаю.
Первый лагерь Тэнно был — Новорудное, близ Джезказгана. Вот — то главное место, где обрекают тебя погибнуть. Именно отсюда ты должен и бежать! Вокруг — пустыня, где в солончаках и барханах, где — скреплённая дёрном или верблюжьей колюч- кой. Местами кочуют по этой степи казахи со стадами, местами нет никого. Рек нет, набрести на колодец почти невозможно. Луч- шее время для побегов — апрель и май, кое-где ещё держатся озерки от таяния. Но это отлично знают и охранники. В это вре- мя устрожается обыск выходящих на работу и не дают с собой вынести ни лишнего куска, ни лишней тряпицы.
Той осенью, 1949 года, три беглеца — Слободянюк, Базичен- ко и Кожин — рискнули рвануть на юг: они думали пойти там вдоль реки Сары-Су и на Кзыл-Орду. Но река пересохла вся. Их поймали при смерти от жажды.
На опыте их Тэнно решил, что осенью не побежит. Он акку- ратно ходит в КВЧ — ведь он не беглец, не бунтарь, он из тех рассудительных заключённых, которые надеются исправиться к концу своего двадцатипятилетнего срока. Он помогает, чем мо- жет, он обещает самодеятельность, акробатику, мнемотехнику, а пока, перелистав всё, что в КВЧ есть, находит плохонькую карту Казахстана, не обережённую кумом. Так. Есть старая караванная дорога на Джусалы, триста пятьдесят километров, по ней может попасться и колодец. И на север к Ишиму четыреста, здесь воз- можны луга. А к озеру Балхаш — пятьсот километров чистой пус- тыни Бет-Пак-Дала. Но в этом направлении вряд ли погонятся.
Таковы расстояния. Таков выбор…
За эту зиму Тэнно составляет и план и подбирает себе четы-
рёх товарищей. Но пока согласно теории идёт терпеливая подго- товка по плану, его один раз нечаянно выводят на только что от- крытый объект — каменный карьер. Карьер — в холмистой мест- ности, из лагеря не виден. Там ещё нет ни вышек, ни зоны: за- биты колья, несколько рядков проволоки. В одном месте в проволоке — перерыв, это «ворота».
А дальше за ними — апрельская степь в ещё свежей зелёной траве, и горят тюльпаны, тюльпаны! Не может сердце беглеца вы- нести этих тюльпанов и апрельского воздуха! Может быть, это и есть Случай?.. Пока ты не на подозрении, пока ты ещё не в режимке — теперь-то и бежать!
За это время Тэнно уже многих узнал в лагере и сейчас быстро сбивает звено из четверых: Миша Хайдаров (был в совет- ской морской пехоте в Северной Корее, от военного трибунала бежал через 38-ю параллель; не желая портить хороших прочных отношений в Корее, американцы выдали его назад, четвертная); Ядзик, шофёр-поляк из армии Андерса (свою биографию вырази- тельно излагает по двум своим непарным сапогам: «сапо´ги — о´дин от Гитлe´ра, о´дин — от Стали´на»); и ещё железнодорожник из Куйбышева Сергей.
Тут пришёл грузовик с настоящими столбами для будущей зо- ны и мотками колючей проволоки — как раз к началу обеденно- го перерыва. Звено Тэнно, любя каторжный труд, а особенно лю- бя укреплять зону, взялось добровольно разгружать машину и в перерыв. Залезли в кузов. Но так как время всё-таки было обе- денное — шевелились еле-еле и соображали. Шофёр отошёл в сто- ронку. Все заключённые лежали кто где, грелись на солнышке. Бежим или нет? С собой — ничего: ни ножа, ни снаряжения,
