В 1951 в том же Краслаге около десяти большесрочников кон- воировались четырьмя стрелками охраны. Внезапно зэки напали на конвой, отняли автоматы, переоделись в их форму (но стрел- ков пощадили! — угнетённые чаще великодушны, чем угнетате- ли) и четверо, с понтом конвоируя, повели своих товарищей к узкоколейке. Там стоял порожняк, приготовленный под лес. Мни- мый конвой поравнялся с паровозом, ссадил паровозную бригаду и (кто-то из бегущих был машинист) — полным ходом повёл со- став к станции Решёты, к главной сибирской магистрали. Но им предстояло проехать около семидесяти километров. За это время о них уже дали знать (начиная с пощажённых стрелков), несколь- ко раз им пришлось отстреливаться на ходу от групп охраны, а в нескольких километрах от Решёт перед ними успели заминиро- вать путь и расположился батальон охраны. Все беглецы в нерав- ном бою погибли.
Более счастливыми складывались обычно побеги тихие. Из них были удивительно удачные, но эти счастливые рассказы мы редко слышим: оторвавшиеся не дают интервью, они перемени- ли фамилии, прячутся. Кузиков-Скачинский, удачно бежавший в 1942, лишь потому сейчас об этом рассказывает, что в 1959 был разоблачён — через 17 лет!
И об успешном побеге Зинаиды Яковлевны Поваляевой мы потому узнали, что в конце-то концов она провалилась. Она по- лучила срок за то, что оставалась при немцах учительницей в сво- ей школе. Но не тотчас по приходу советских войск её арестова- ли, и до ареста она ещё вышла замуж за лётчика. Тут её посади- ли и послали на 8-ю шахту Воркуты. Через кухонных китайцев она связалась с волей и с мужем. Он служил в гражданской авиа- ции и устроил себе рейс на Воркуту. В условленный день Зина вышла в баню в рабочую зону, там сбросила лагерное платье, рас- пустила из-под косынки закрученные с ночи волосы. В рабочей зоне ждал её муж. У речного перевоза дежурили оперативники, но не обратили внимания на завитую девушку под руку с лётчи- ком. Улетели на самолёте. Год пробыла Зина под чужим докумен- том. Но не выдержала, захотела повидаться с матерью — а за той следили. На новом следствии сумела сплести, что бежала в уголь- ном вагоне. Об участии мужа так и не узналось.
————————
Мы почти не рассказали о групповых побегах, а и таких бы- ло много. Из Усть-Сысольска был массовый побег (через восста-
ние) в 1943. Ушли по тундре, ели морошку с черникой. Их про- следили с аэропланов и с них же расстреляли. Говорят, в 1956 це- лый лагерёк бежал, под Мончегорском.
История всех побегов с Архипелага была бы перечнем невпро- чёт и невперелист. И даже тот, кто писал бы книгу только о по- бегах, поберёг бы читателя и себя, стал бы опускать их сотнями.
Г л а в а 1 5
ШИЗО, БУРЫ, ЗУРЫ
Среди многих радостных отказов, которые нёс нам с собой новый мир, — отказа от эксплуатации, отказа от колоний, отказа от обя- зательной воинской повинности, отказа от тайной полиции, отка- за от «закона божьего» и ещё многих других феерических от- казов, — не было, правда, отказа от тюрем, но был безусловный отказ от карцеров — этого безжалостного мучительства, которое могло родиться только в извращённых злобой умах буржуазных тюремщиков. ИТК-1924 (Исправительно-трудовой кодекс 1924 го- да) допускал, правда, изоляцию особо провинившихся заключён- ных в отдельную камеру, но предупреждал: эта отдельная камера ничем не должна напоминать карцера — она должна быть сухой, светлой и снабжённой принадлежностями для спанья.
ИТК-1933, который «действовал» (бездействовал) до начала 60-х годов, оказался ещё гуманнее: он запрещал даже изоляцию в отдельную камеру!
Но это не потому, что времена стали покладистей, а потому, что к этой поре были опытным путём уже освоены другие града- ции внутрилагерных наказаний, когда тошно не от одиночества, а от «коллектива», да ещё наказанные должны и горбить:
РУРы — Роты Усиленного Режима, заменённые потом на БУРы — Бараки Усиленного Режима, штрафные бригады, и ЗУРы — Зоны Усиленного Режима, штрафные командировки.
А уж там позже, как-то незаметно, пристроились к ним и — не карцеры, нет! а —
ШИЗО — Штрафные Изоляторы.
Да ведь если заключённого не пугать, если над ним уже нет ни- какой дальше кары — как же заставить его подчиняться режиму?
А беглецов пойманных — куда ж тогда сажать?
За что даётся ШИЗО? Да за что хочешь: не угодил начальни- ку, не так поздоровался, не вовремя встал, не вовремя лёг, опоз- дал на проверку, не по той дорожке прошёл, не так был одет, не там курил, лишние вещи держал в бараке — вот тебе сутки, трое, пятеро. Не выполнил нормы, с бабой застали — вот тебе пять, семь и десять. А для отказчиков есть и пятнадцать суток.
Что требуется от ШИЗО? Он должен быть: а) холодным; б) сы- рым; в) тёмным; г) голодным. Кормят сталинской пайкой —
300 граммов в день, а «горячее», то есть пустую баланду, дают лишь на третий, шестой и девятый дни твоего заключения туда. Но на Воркуте-Вом давали хлеба только двести, а вместо горяче- го на третий день — кусок сырой рыбы. Вот в этом промежутке надо и вообразить все карцеры.
Наивное представление таково, что карцер должен быть обя- зательно вроде камеры — с крышей, дверью и замком. Ничего подобного. На Куранах-Сала карцер в мороз 50 градусов был ра- зомшённый сруб. (Вольный врач Андреев: «Я как врач заявляю, что в таком карцере можно сидеть!») Перескочим весь Архипе- лаг: на той же Воркуте-Вом в 1937 карцер для отказчиков был — сруб без крыши, и ещё была простая яма.
В Мариинском лагере (как и во многих других, разумеется) на стенах карцера был снег — и в такой-то карцер не пускали в лагерной одежонке, а раздевали до белья.
————————
БУР — это содержание подольше. Туда заключают на месяц, три месяца, полгода, год, а часто — бессрочно, просто потому, что арестант считается опасным. Один раз попавши в чёрный список, ты потом уже закатываешься в БУР на всякий случай: на каждые первомайские и ноябрьские праздники, при каждом по- беге или чрезвычайном происшествии в лагере.
БУР — это может быть и самый обычный барак, отдельно ого- роженный колючей проволокой, с выводом сидящих в нём на са- мую тяжёлую в этом лагере работу. А может быть — каменная тюрьма в лагере, со всеми тюремными порядками: избиениями в надзирательской вызванных поодиночке (чтоб следов не остава- лось, хорошо бить валенком, внутрь которого заложен кирпич); с засовами, замками и глазками на каждой двери; с бетонным по- лом камер и ещё с отдельным карцером для сидящих в БУРе.
Именно таков был наш экибастузский БУР (впрочем, и пер- вого типа там был). Посаженных содержали там в камерах без нар (спали на полу на бушлатах и телогрейках). Никакого про- ветривания не бывало никогда. Полгода (в 1950 году) не было и ни одной прогулки. Так что тянул наш БУР на свирепую тюрьму, неизвестно, что´ тут оставалось от лагеря. Вся оправка — в каме- ре. Вынос большой параши был счастьем дневальных по камере: глотнуть воздуха.
Глава 15 — ШИЗО, БУРЫ, ЗУРЫ 271
В этой духоте и неподвижности арестанты изводились, и при- блатнённые — нервные, напористые — чаще других. (Попавшие в Экибастуз блатари тоже считались за Пятьдесят Восьмую, и им не было поблажек.) Самое популярное среди арестантов БУРа бы- ло — глотать алюминиевые столовые ложки, когда их давали к обеду. Каждого проглотившего брали на рентген и, убедившись, что не врёт, что действительно ложка в нём, — клали в больни- цу и вскрывали желудок. Лёшка Карноухий глотал трижды, у не- го и от желудка ничего не осталось. Колька Салопаев закосил на чокнутого: повесился ночью, но ребята по уговору «увидели», сорвали петлю — и взят он был в больничку.
————————
Но удобство получить от штрафников ещё и работу заставля- ло хозяев выделять их в отдельные штрафные зоны (ЗУРы). В ЗУРе прежде всего — худшее питание, уменьшенная пайка. Мо- жет не быть столовой, но и в бараках баланду не раздают, а, по- лучив её около кухни, надо нести по морозу в барак и там есть холодную. Мрут массами, стационар забит умирающими.
Для штрафных зон назначали работы такие. Дальний сенокос за 35 километров от зоны, где живут в протекающих сенных ша- лашах и косят по болотам, ногами всегда в воде. Заготовка си- лосной массы по тем же болотистым местам, в тучах мошкары, без всяких защитных средств. (Лицо и шея изъедены, покрыты струпьями, веки глаз распухли, человек почти слепнет.) — Заго- товка торфа в пойме реки Вычегды: зимою, долбя тяжёлым мо- лотом, вскрыть слои промёрзшего ила, снять их, из-под них брать талый торф, потом на санках на себе тащить километр в гору (ло- шадей лагерь берёг). — Ну и излюбленная штрафная работа — известковый карьер и обжиг извести. И каменные карьеры. Пе- речислить всего нельзя. Всё, что есть из тяжёлых работ ещё по- тяжелей, из невыносимых — ещё невыносимей, вот это и есть штрафная работа. В каждом лагере своя.
А посылать в штрафные зоны излюблено было: верующих, упрямых и блатных. Целыми бараками содержали там «монашек», отказывающихся работать на дьявола. (На штрафной «подконвой- ке» совхоза Печорского их держали в карцере по колено в воде. Осенью 1941 дали 58-14, «контрреволюционный саботаж», и всех расстреляли.) Посылали пойманных беглецов. И, сокрушаясь серд- цем, посылали социально-близких, которые никак не хотели слиться с пролетарской идеологией. (За сложную умственную ра-
боту классификации не упрекнём начальство в невольной иногда путанице: вот с Карабаса выслали две телеги — религиозных жен- щин на детгородок ухаживать за лагерными детьми, а блатнячек и сифилитичек — на Конспай, штрафной участок Долинки. Но пе- репутали, кому на какую телегу класть вещи, и поехали блатные сифилитички ухаживать за детьми, а «монашки» на штрафной. Уж потом спохватились, да так и оставили.)
Бывали тут и истории дамские. О них нельзя судить достаточ- но обстоятельно и строго, потому что всегда остаётся неизвест- ный нам интимный элемент. Однако вот история Ирины Нагель в её изложении. В совхозе Ухта она работала машинисткой адм- части, то есть очень благоустроенным придурком. Представитель- ная, плотная, большие косы свои она заплетала вокруг головы и, отчасти для удобства, ходила в шароварах и курточке вроде лыж- ной. Кто знает лагерь, понимает, что´ это была за приманка. Опе- ративник младший лейтенант Сидоренко выразил желание узнать её тесней. Нагель ответила ему: «Да пусть меня лучше последний урка поцелует! Как вам не стыдно, у вас ребёнок плачет за сте- ной!» Отброшенный её толчком, опер вдруг изменил выражение и сказал: «Да неужели вы думаете — вы мне нравитесь? Я просто хотел вас проверить. Так вот, вы будете с нами сотрудничать». Она отказалась и была послана на штрафной лагпункт.
Вот впечатления Нагель от первого вечера: в женском бара- ке — блатнячки и «монашки». Пятеро девушек ходят, обёрнутые в простыни: играя в карты накануне, блатняки проиграли с них всё, велели снять и отдать. Вдруг вбегают другие блатные, рас- серженные. Они хватают одну свою девку, бросают её на пол, бьют скамейкой и топчут. Она кричит, потом уже и кричать не может. Все сидят, не только не вмешиваясь, но будто даже и не замечают. Позже приходит фельдшер: «Кто тебя бил?» — «С нар упала», — отвечает избитая. В этот же вечер проиграли в карты и саму Нагель, но выручил её сука Васька Кривой: он донёс на- чальнику, и тот забрал Нагель ночевать на вахту.
Если нет закона и правды в лагерях, то уж на штрафных и тем более не ищи. Блатные куролесят там как хотят, открыто хо- дят с ножами (Воркутинский «земляной» ОЛП, 1946), надзирате- ли прячутся от них за зоной, и это ещё когда Пятьдесят Восьмая составляет большинство.
Простому работяге из Пятьдесят Восьмой выжить на таком штрафном лагпункте почти невозможно.
Одно только перечисление штрафных зон когда-нибудь соста- вило бы историческое исследование.
Г л а в а 1 6
СОЦИАЛЬНОrБЛИЗКИЕ
Присоединись и моё слабое перо к воспеванию этого племени! Их воспевали как пиратов, как флибустьеров, как бродяг, как беглых каторжников. Их воспевали как благородных разбойников — от Робина Гуда и до опереточных, уверяли, что у них чуткое серд- це, они грабят богатых и делятся с бедными. Да не вся ли миро- вая литература воспевала блатных? И Пушкин-то в цыганах по- хваливал блатное начало. Но никогда не воспевали их так широ- ко, так дружно, так последовательно, как в советской литературе. Всё это сложилось не сразу, а исторически, как любят у нас говорить. В старой России существовал (а на Западе и существу- ет) неверный взгляд на воров как на неисправимых, как на по- стоянных преступников («костяк преступности»). Оттого на эта- пах и в тюрьмах от них обороняли политических. Оттого адми- нистрация ломала их вольности и верховенство в арестантском мире, решительно становилась на сторону прочих каторжан. В старой России к рецидивистам-уголовникам была одна форму- ла: «Согните им голову под железное ярмо закона!» Так к 1917 году воры не хозяйничали ни в стране, ни в русских тюрьмах. Но оковы пали, воссияла свобода. Сразу после Февральской революции уголовники привольно хлынули на свободу и переме- шались со свободными гражданами. Очень полезным и забавным находили, что они — враги частной собственности, а значит, си- ла революционная. Социально рассуждая: ведь во всём виновата среда? Так перевоспитаем этих здоровых люмпенов и включим в
строй сознательной жизни!
Теперь же можно оглянуться и усумниться: кто ж кого пере- воспитал: чекисты ли — урок? или урки — чекистов? Урка, при- нявший чекистскую веру, — это уже сука, урки его режут. Чекист же, усвоивший психологию урки, — это напористый следователь 30—40-х годов или волевой лагерный начальник, они в чести, они продвигаются по службе.
Сколько нам в уши насюсюкали о «своеобразном кодексе» блатных, об их «честном» слове. Почитаешь — и Дон-Кихоты, и патриоты! А встретишься с этим мурлом в камере или в воронке… Эй, довольно лгать, продажные перья! Урки — не Робины Гуды! Когда нужно воровать у доходяг — они воруют у доходяг.
Когда нужно с замерзающего снять последние портянки — они не брезгуют и ими. Их великий лозунг — «умри ты сегодня, а я завтра!».
Но может, правда они патриоты? Почему они не воруют у го- сударства? Почему они не грабят особых дач? Почему не останав- ливают длинных чёрных автомобилей? Потому что реалист Ста- лин давно понял, что всё это жужжанье одно — перевоспитание урок. И перекинул их энергию, натравил на граждан собственной страны.
Вот каковы были законы тридцать лет (до 1947): должност- ная, государственная, казённая кража? ящик со склада? три кар- тофелины из колхоза? 10 лет! (А с 47-го и 20!) Вольная кража? Обчистили квартиру, на грузовике увезли всё, что семья нажила за жизнь? Если при этом не было убийства, то до одного года, иногда — 6 месяцев...
Своими законами сталинская власть ясно сказала уркам: во- руй не у меня! воруй у частных лиц! Ведь частная собствен- ность — отрыжка прошлого. И урки — поняли.
Двадцатые, тридцатые, сороковые, пятидесятые годы! Кто не помнит этой вечно висящей над гражданином угрозы: не иди в темноте! не возвращайся поздно! не носи часов! не имей при се- бе денег! не оставляй квартиру без людей! Замки! Ставни! Собаки! Наконец, обязательно будет сокращение сроков и конечно именно для уголовников. Эй, поберегись, свидетель на суде! — они скоро все вернутся, и нож в бок тому, кто свидетельствовал! Оттого, если видишь, что залезают в окно, вырезают карман, вспарывают чемодан твоего соседа, — зажмурься! иди мимо! ты
ничего не видел!
Так воспитали нас и воры, и — законы!
* * *
И всегда на всё есть освящающая высокая теория. Это всё вы- текает из Единственно-Верного учения, объясняющего всю пере- ливчатую жизнь человечества — классовой борьбою, и ею одною. Вот как это обосновывается. Профессиональные преступники никак не могут быть приравнены к элементам капиталистическим (то есть инженерам, студентам, агрономам и монашкам): вторые устойчиво враждебны диктатуре пролетариата, первые — лишь политически неустойчивы. (Профессиональный убийца лишь по- литически неустойчив!) Люмпен — не собственник, и поэтому не может он сойтись с классово-враждебными элементами, а охотнее
сойдётся с пролетариатом (ждите!). Поэтому-то по официальной терминологии ГУЛАГа и названы они «социально-близкими». (С кем породнишься...)
Когда же эта теория опускалась на лагерную землю, выходи- ло вот что: самым заядлым матёрым блатнякам передавалась без- отчётная власть на островах Архипелага, на лагучастках и лаг- пунктах, — власть над населением своей страны, над крестьяна- ми, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не имели никогда в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на воле они и помыслить не могли, — а теперь отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой же бандит откажется от такой власти? центровые воры, верховые уркачи полностью владели лаг- участками, они жили в отдельных «кабинках» или палатках со своими временными жёнами. У них были шестёрки — лакеи из ра- ботяг, выносившие за ними горшки. Им отдельно готовили из того немногого мяса и доброго жира, который отпускался на об- щий котёл. Уркачи рангом поменьше состояли нарядчиками, пом- побытами, комендантами, утром они становились по двое с дры- нами у выхода из двухсотместной палатки и командовали: «Вы´ - ходи без последнего!» Шпана помельче использовалась для битья отказчиков — то есть тех, кто не имел сил тащиться на работу. Но и там, где воров не ставили властью, им всё по той же классовой теории поблажали довольно. Если блатари выходили за зону — это была наибольшая жертва, о которой можно было их просить. На производстве они могли сколько угодно лежать, ку- рить, рассказывать свои блатные сказки (о победах, о побегах, о геройстве) и греться летом на солнышке, а зимою у костра. Их костров конвой никогда не трогал, костры Пятьдесят Восьмой раз- брасывал и затаптывал. А кубики (леса, земли, угля) потом при- писывались им от Пятьдесят же Восьмой. Так легки пути блатных
в лагере.
Мне возразят, что только суки идут занимать должности, а
«честные воры» хранят воровской закон. А я сколько ни смотрел на тех и других, не замечал, чтобы одно отребье было благород- нее другого. Воры (в Краслаге, 1941 год) топили литовцев в убор- ной за отказ отдать им посылку. Воры грабили осуждённых на смерть. Воры шутя убивают первого попавшегося однокамерника, чтобы только затеять новое следствие и суд, пересидеть зиму в тепле или уйти из тяжёлого лагеря, куда уже попали. Что ж го- ворить о такой мелочи, как раздеть-разуть кого-то на морозе? Что говорить об отнятых пайках?
Нет уж, ни от каменя плода, ни от вора добра.
* * *
Но довольно! Скажем и слово в защиту блатных. У них-то есть
«своеобразный кодекс» и своеобразное понятие о чести. Но не в том, что они патриоты, как хотелось бы нашим администраторам и литераторам, а в том, что они совершенно последовательные материалисты и последовательные пираты. И хотя за ними так ухаживала диктатура пролетариата — не уважали они её ни минуты.
Это племя, пришедшее на землю — ж и т ь! А так как вре- мени на тюрьму у них приходится почти столько же, сколько и на волю, то они и в тюрьме хотят срывать цветы жизни, и какое им дело — для чего эта тюрьма задумана и как страдают другие тут рядом. Они — непокорны, и вот пользуются плодами этой непо- корности, — и почему им заботиться о тех, кто гнёт голову и умирает рабом? Им нужно есть — и они отнимают всё, что ви- дят съедобное и вкусное. Им нужно пить — и они за водку про- дают конвою вещи, отобранные у соседей. Им нужно мягко спать — и при их мужественном виде считается у них вполне по- чётным возить с собой подушку и ватное одеяло или перину (тем более что там хорошо прячется нож). У них великолепно откорм- ленные мускулы, собираемые в шары. Бронзовую кожу свою они отдают под татуировку, и так постоянно удовлетворена их худо- жественная, эротическая и даже нравственная потребность: на грудях, на животах, на спинах друг у друга они разглядывают мо- гучих орлов, присевших на скалу или летящих в небе; балдоху (солнце) с лучами во все стороны; и вдруг около сердца — Лени- на, или Сталина, или даже обоих (но это стоит ровно столько, сколько и крестик на шее у блатного). И даже скромную некруп- ную мораль на руке, всадившей уже десяток ножей под рёбра:
«Помни слова матери!» Или: «Я помню ласки, я помню мать». (У блатных — культ матери, но формальный, без выполнения её заветов. Среди них популярно есенинское «Письмо матери» и во- след весь Есенин, что попроще. Некоторые стихи его, это «Пись- мо», «Вечер чёрные брови насопил», они поют.)
Но! — и в этом они гораздо принципиальнее Пятьдесят Вось- мой! — никакой Женька-Жоголь или Васька-Кишкеня´ с завёрну- тыми голенищами, однощёкою гримасою уважительно выговари- вающий священное слово «вор», — никогда не поможет укреплять тюрьму: врывать столбы, натягивать колючку, вскапывать пред- зонник, ремонтировать вахту, чинить освещение зоны. В этом —
честь блатаря. Тюрьма создана против его свободы — и он не мо- жет работать на тюрьму! (Впрочем, он не рискует за этот отказ получить 58-ю, а бедному врагу народа сразу бы припаяли контрреволюционный саботаж. По безнаказанности блатные и смелы, а кого медведь драл, тот и пня боится.)
Увидеть блатаря с газетой — совершенно невозможно, блат- ными твёрдо установлено, что политика — щебет, не относящий- ся к подлинной жизни. Книг блатные тоже не читают, очень ред- ко. Но они любят литературу устную, и тот рассказчик, который после отбоя им бесконечно тискает ро ´ маны, всегда будет сыт от их добычи и в почёте, как все сказочники и певцы у примитив- ных народов. Ро´маны эти — фантастическое и довольно одно- образное смешение дешёвой бульварщины из великосветской (обязательно великосветской) жизни, где мелькают титулы викон- тов, графов, маркизов, — с собственными блатными легендами, самовозвеличением, блатным жаргоном и блатными представле- ниями о роскошной жизни, которой герой всегда в конце доби- вается: графиня ложится в его «койку», курит он только «Казбек», имеет «луковицу» (часы), а его «прохоря´» (ботинки) начищены до блеска.
Их коммуна, а точней — их мир, есть отдельный мир в на- шем мире, и суровые законы, которые столетиями там существу- ют для крепости того мира, никак не зависят от нашего «фраер- ского» законодательства и даже от съездов Партии. У них свои за- коны старшинства, по которым их паханы не избираются вовсе, но, входя в камеру или в зону, уже несут на себе державную ко- рону и сразу признаны за главного. Эти паханы бывают и с силь- ным интеллектом, всегда же с ясным пониманием блатняцкого мировоззрения и с довольным количеством убийств и грабежей за спиной. У блатных свои суды («прави´лки»), основанные на ко- дексе воровской «чести» и традиции. Приговоры судов беспощад- ны и проводятся неотклонимо, даже если осуждённый недоступен и совсем в другой зоне. (Виды казни необычны: могут по очере- ди все прыгать с верхних нар на лежащего на полу и так разбить ему грудную клетку.)
И что значит само их слово «фраерский»? Фраерский зна- чит — общечеловеческий, такой, как у всех нормальных лю- дей. Именно этот общечеловеческий мир, наш мир, с его мо- ралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее противопоставляется своему антисоциальному антиобщественно- му кублу.
————————
Нет, не «перевоспитание» стало ломать хребет блатному ми- ру («перевоспитание» только помогало им поскорей вернуться к новым грабежам), а когда в 50-х годах, махнув рукой на классо- вую теорию и социальную близость, Сталин велел совать блатных в изоляторы, в одиночные отсидочные камеры и даже строить для них новые тюрьмы (крытки — назвали их воры).
В этих крытках воры быстро никли, хирели и доходили. По- тому что паразит не может жить в одиночестве. Он должен жить на ком-нибудь, обвиваясь.
Г л а в а 1 7
МАЛОЛЕТКИ
Много оскалов у Архипелага, много харь. Ни с какой стороны, подъезжая к нему, не залюбуешься. Но может быть, мерзее всего он с той пасти, с которой заглатывает малолеток.
Малолетки — это совсем не те беспризорники в серых лох- мотьях, снующие, ворующие и греющиеся у котлов, без которых представить себе нельзя городскую жизнь 20-х годов. В колонии несовершеннолетних преступников, в труддома — беспризорни- ков брали с улиц, не от семей. Их осиротила Гражданская война, голод её, неустройство, расстрелы родителей, гибель их на фрон- тах, и тогда юстиция действительно пыталась вернуть этих детей в общую жизнь, оторвав от воровского уличного обучения. В трудкоммунах начато было обучение фабрично-заводское, по условиям тех безработных лет это было льготное устройство, и многие парни учились охотно. Может быть, на этом пути дело бы и наладилось.
А откуда взялись юные преступники? От статьи 12 Уголовно- го кодекса 1926 года, разрешавшей за кражу, насилие, увечья и убийства судить детей с 12-летнего возраста, но судить умеренно, не «на всю катушку», как взрослых. Это уже была первая лазей- ка на Архипелаг для будущих малолеток — но ещё не ворота.
А в 1935 году на податливой глине Истории ещё раз вмял и отпечатал свой палец Великий Злодей. Среди таких своих деяний, как разгром Ленинграда и разгром собственной партии, он не упустил вспомнить о детях — о детях, которых он так любил, луч- шим Другом которых был и потому с ними фотографировался. Не видя, как иначе обуздать этих злокозненных озорников, всё наг- лей нарушающих социалистическую законность, испомыслил он за благо: этих детей с двенадцатилетнего возраста (уже и его лю- бимая дочь подходила к тому рубежу, и он осязаемо мог видеть этот возраст) судить на всю катушку Кодекса! То есть «с приме- нением всех мер наказания». (То есть и расстрела тоже.)
А тут небольшая помеха: началась Отечественная война. Но Закон есть Закон! И 7 июля 1941 года — через четыре дня по- сле панической речи Сталина, в дни, когда немецкие танки рва- лись к Ленинграду, Смоленску и Киеву, — состоялся ещё один Указ Президиума Верховного Совета — что неправильно приме-
няется судами Указ 1935 года: детишек-то судят только тогда, ко- гда они совершили преступление умышленно. Но ведь это же не- допустимая мягкотелость! И вот в огне войны указывает Прези- диум: судить детей с применением всех мер наказания (то есть
«на всю катушку») также и в тех случаях, когда они совершат пре- ступления не умышленно, а по неосторожности!
Вот это так! Может быть, и во всей мировой истории никто ещё не приблизился к такому коренному решению детского вопроса! С 12 лет, за неосторожность — и вплоть до расстрела! Вот только когда были закрыты все норы для жадных мышей!
Вот только когда были обережены колхозные колоски! Теперь-то должна была пополняться и пополняться житница, расцветать жизнь, а порочные от рождения дети становиться на долгую стезю исправления.
И не дрогнул никто из партийных прокуроров, имевших та- ких же детей своих! — они незатруднённо ставили визы на арест. И не дрогнул никто из партийных судей! — они со светлыми оча- ми приговаривали детишек к трём, пяти, восьми и десяти годам общих лагерей!
И за стрижку колосьев этим крохам не давали меньше 8 лет!
И за карман картошки — один карман картошки в детских брючках! — тоже 8!
Огурцы не так ценились. За десяток огурцов с колхозного ого- рода Саша Блохин получил 5 лет.
А голодная 14-летняя девочка Лида в Чингирлауском райцен- тре Кустанайской области пошла вдоль улицы собирать вместе с пылью узкую струйку зерна, просыпавшегося с грузовика (и всё равно обречённого пропасть). Так её осудили только на 3 года по тому смягчающему обстоятельству, что она расхищала социа- листическую собственность не прямо с поля и не из амбара.
И вот когда двенадцатилетние переступали пороги тюремных взрослых камер, уравненные со взрослыми как полноправные граждане, уравненные в дичайших сроках, почти равных их всей несознательной жизни, уравненные в хлебной пайке, в миске ба- ланды, в месте на нарах, вот тогда сам ГУЛАГ родил звонкое на- хальное слово: малолетка! И с гордым и горьким выражением сами о себе стали повторять его эти горькие граждане — ещё не граждане страны, но уже граждане Архипелага.
Так рано и так странно началось их совершеннолетие — с пе- реступа через тюремный порог.
На двенадцати- и четырнадцатилетние головки обрушился уклад, которого не выдерживали устоявшиеся мужественные люди.
Но молодые по законам молодой жизни не должны были этим укладом расплющиться, а — врасти и приспособиться. Как в ран- нем возрасте без затруднения усваиваются новые языки, новые обычаи — так малолетки с ходу переняли и язык Архипелага, — а это язык блатных, и философию Архипелага,— а чья ж это философия?
Они взяли для себя из этой жизни всю самую бесчеловечную суть, весь ядовитый гниющий сок — и так привычно, будто жид- кость эту, эту, а не молоко, сосали они ещё младенцами.
